Четвероногий пьедестал

Бабий век короток. Мише Драу нравилась эта мысль, потому как бабой он не был уже много лет, а от этого буквально переполнялся молодостью, юношеской горячностью и молодецкой решимостью в свои без малого сорок лет, и дурь мальчишеская то и дело толкала его на завиральные идеи и отчаянные начинания. Новым начинанием собирался быть балет. Миша, как настоящий флагман всех более-менее изящных искусств, конечно же, в балете разбирался. И разбирался очень глубоко — знал о личной жизни Рудольфа Нуреева буквально все, что написано в википедии, и даже мог процитировать, а иной день мог даже отличить его от Михаила Барышникова. Кроме того, он даже знал, что такой Цискаридзе, но о личной жизни его ничего не знал, а поэтому к балету в своей светлой голове относил его весьма условно. И, как человек знающий, Михаил Рувимович знал одну вещь совершенно точно: с балетом в России беда. В особенности с мужским. ДядьМиша смотрел на артистов балета с нескрываемым отвращением — в основном на ютубе, так как в реальной жизни на них смотреть стоило денег, и относительно немалых. Любви к ним это, конечно, не добавляло. Ну скажите, пожалуйста, что это за мужики — тощие, длинноногие, еще и бритые повсюду. Мужик, как известно, должен пахнуть строго определенным образом, что без густой растительности вокруг сосков и южанина совершенно не достижимо, равно как и без мягкого, желеобразного пузца с пупочком посредине (ам, как хорошо). По принцам в белых колготках было видно совершенно ясно: они пахнут не так. Кроме того, они только и делают, что таскают баб по сцене. Каблуки они, фу. И что, спрашивается, вообще на них смотреть? А бабы? Бабы-то! Носятся по сцене едва ли не голые, ноги задирают и срам весь видать. Ни сиськи, ни письки, и жопы с кулачок — а мужики в колготках (пидорских) все равно вокруг них носятся. Разве же это искусство? Нет, думал дядя Миша, так российский балет долго не протянет. Михаил Рувимович, будучи умудренным годами пиздядькой, твердо знал: мужчины должны быть мужчинами, а женщины — женщинами, что и нёс в массы собственным примером. И вознамерился принести эту же прописную истину и в балет. В конце концов, если не он — то кто? «Образец мужчины!" - так (примерно два раза в минуту) думал Михаэль, поворачиваясь к зеркалу то бочком, то попкой, то анфас. Вид «бочком» был потрясающ — тут тебе и рельефный квадрицепс бедра, и голень бутылочкой, а если ножкой эть — то и восхитительная стопа с подъемом выше, чем у Захаровой. К тому же, аппетитная и похожа на сочный чебуречек. Анфас тоже хорошо — образцовый мужской аппетитный животик, а самое главное — абсолютно ничего выдающегося в паховой области, если вынуть пихард. Мужской балет, в понимании Михаэля, был плох еще и тем, что там были члены — они были там совершенно точно, и никуда нельзя было спрятать от них взгляд. Как же должен зритель внимать действу, если его, живого человека, вот так вот зажего* — и членом в глаз? Впрочем — так Михаэль подумал, втиснув в старенькие леггинсы свой парадный пихард, — и с членом тоже ничего так, если красиво уложить. Решено! В балет! Тондю, ронд де жамб, батманы, плие, сутеню, пике, шене, девлоппе, арабески — все эти слова ждут Его и только Его, чтобы нес он эти слова в умы преданных поклонников, и чтобы просвещал он на тему этих слов темный народ. О, как он будет просвещать! Не щадя живота своего, не щадя промежности, пихард отторгнув (или нет)! Уж он воссияет на балетной (и обязательно темной) сцене! Спустя пару дней, походов по магазинам и пары утомительных разговоров все было готово. Михаэль тоже был готов — и к критике, и к херочным хохмам, и к боли в промежности — благо, не впервые. Он был готов танцевать Дезире хоть завтра, готов был блистать в Пахите хоть сейчас. Впрочем, мог бы и Одетту, и Одиллию — все же лавры андрогинного готичного принца все еще при нём. Да что там, мог бы даже Жизель, Кармен и Тореадора одновременно, и Красса тоже! он танцевал бы Кармен собственными ногами, и озвучивал бы балет оперными партиями собственным ртом! Станцевал бы одними руками — как Майя Плисецкая! Нет, не руками! Одним пальцем бы станцевал! Одним лицом! И Аврору бы станцевал тоже! Нет, все это мелочно! Мелочно, недостойно звезды такого масштаба. Михаэль поставит собственный балет, а старый балет, классический, перевернет с ног на голову и сядет ему круспой на хребет. Чтоб знали, что настал век мужского балета, а не мальчишеского в колготках. Балет будет, конечно, про киборгов. Потому что принцы и паяцы — это все попса, это все пипл хавает. И желательно под Раммштайн, потому что Чайковский и даже Хачатурян есть ни что иное, как попса и рэпчег от классики. К слову о Хачатуряне — о, какую бы новую жизнь вдохнул бы сам Михаэль Драу в «Спартака», какое бы новое прочтение даровал этому балету… Красса станцевал бы сам, Спартаком бы назначил кого-нибудь помясистее и поароматнее, а бапп — Фригию там, Эгину — их бы исключил, дабы не мельтешили. Вот это будет искусство! К станку! Потеть, болеть, тянуться! В каждом видео на ютубе Миша слышал, что работа у станка по сути своей унылый ад, пускай и необходимый. Вздор! У станка Михаэлю очень нравилось. Ему казалось, будто он рожден был для станка — так идеально перекладина ложилась в ладошечку, а чтобы закинуть ножку на деревянную палку, усилий прилагать почти не приходилось. А как легко встать на пальцы, опершись на станок! Да что там пальцы! Вскочить на пуанты легче легкого! Определенно, балет в России доживает свои последние минуты перед пришествием готического принца. К слову о пуантах. В ютубе Миша, как ни напрягался, не видел их ни на одном мужчине, а на женщинах — только мерзкого телесного, бежевого, абсолютно бабского цвета. Разве же это искусство? Миша не думал ни секунды, выбирая себе черную пару — и готично, и свежо, и к пихарду подходит. А главное — придает его, без сомнения, излишне спортивной и массивной (от того, что мужская) стопе утонченный, элегантный вид. И Михаэль тянул носочек так, как только мог, до боли в ягодицах и треска в пальчиках, он выворачивал стопы, что было сил, и даже волевым образом вовсе отказался от пихарда на время класса, ведь пихард при попытке плие непременно впивался то в пояс трико головным своим концом, то в самую промежность хвостовой частью. Каждый новый день у станка, каждый новый день в пуантах рождал в Михаэле мысль. Мыслей, на самом деле, было много, но среди них была одна, которая была лучше всех. Он должен — даже обязан, как обязан врач исцелять людей — обязан показать миру новый балет как можно скорее. Новый балет переполнял все естество Михаэля, все его суставчики, и даже сердце его билось балетом и о балете — тра-та-та, тра-та-та! Разделить тяжкое бремя пока не с кем, и, вероятно, новый балет будет соло, но и это не пугало Михаэля, а только укрепляло в нем мысль о правильности, исключительности, идейности и трушности в общем. Он передаст свое учение, которое в муках родит, он обязательно передаст — но достойным. Или не передаст, и умрет легендой. Балет! Тра-та-та! В день, когда между промежностью и паркетом осталось расстояние всего-то сантиметров в тридцать, Михаил решил, что готов. Он понял, что мир наконец должен узреть, внять, почувствовать! В этот день Михаил наконец-то нашел Его — партнера, с которым они вместе должны будут привести свое детище в мир. Он искал его долго, в поисках своих обошел каждый плесневелый двор-колодец, каждый блошиный рынок, поиск его простирался от Икеи до антикварных магазинов, от Юлы до Авито, от Вконтакте до Одноклассников, а нашел он его на мусорке у собственного подъезда. Он стоял там, одинокий, с пакетом кошачьего дерьма в бентоните. Самый готичный, самый многозначительный стул из всех, что Михаэль когда-либо видел. Стул был идеален — не низкий и не высокий, не слишком бабский, не шатался, и цвета был просто изумительного. Он даже не скрипел, что было крайне важно. Михаэль не позволил бы ни единому звуку испортить предстоящее действо и заглушить грядущее музыкальное сопровождение хотя бы на долю секунды. Михаэль исследовал стул вдоль и поперек. Он попрыгал на нем ногами, покатался на нем, как на лошадке, и даже покачался на нем, для верности держась рутьками за перекладину станка. Стул выдержал и ни разу не скрипнул. Стул был достоин. И вот новый балет был рожден — сперва в малом зале, перед зеркалом, под чутким руководством Господина Репетитора и с его однозначным одобрением, а потом и перед огромным залом, на глазах изумленной публики — даже взлетев в гранд жете, уносясь в кулису, прочь от зала в продольном шпагате, Михаэль ощущал, как зрители физически изумляются. Он чувствовал всем своим естеством их взгляды, прикованные к себе, летящему грудью вперед, к неизвестности, круспой прочь от стула, с руками, распростертыми навстречу новому искусству. Седлая стул вновь и вновь, как если бы садился круспой на хребет старому, пидорскому балету, Михаэль чувствовал единение с залом, ощущал их одобрение, и от этого только крепче сиделось ему на стуле, и все устойчивее стоял стул на сцене. Увлекая стул за ножку прочь со сцены, Михаэль знал: никто не выйдет из этого зала прежним, и никто никогда не сможет смотреть балет, каким он был известен до этого дня — этот балет побежден, и новая звезда взошла над ним. Удалившись за кулисы, Михаэль плюхнулся на стул с чувством абсолютного облегчения. Новый горизонт покорен, новый титул заслужен, новые поклонники, несомненно, припадут к его ножкам в скором времени. Быть может, уже через неделю он будет блистать в Королевском Балете, а через две — в Гранд Опера. Станет ли брать учеников? Станет, конечно, но за деньги. Что напишет о нём, скажем, газета Таймс? Назовет ли Нуреевым от готики? Или же Нуреев с Барышниковым постфактум удостоятся титулов Драу от балета? Никто не знает. Одно известно точно: Он, абсолютно лучший флагман дарквейва, вновь превзошел сам себя, вновь вознес дарквейв на новый уровень, и долго еще не стихнет людская молва. Он — Михаэль например Драу, баллетбой от готики, и он прижизненно взошел на четвероногий пьедестал. Это успокаивало. Это вдохновляло. Достижение новых высот и покорение новых глубин, надо сказать, никогда не останавливало Михаэля. Какую вершину освоить следующей? Быть может, дизайн? Наверняка в Берлине есть своя неделя моды… Но это все потом, потом! Потом, но когда-нибудь — обязательно! * Зажего (для граммарнаци и орфографоманов) - локальный (очень) неологизм, в зависимости от повода к употреблению может обозначать как "заживо", так и много чего ещё.