That boy needs therapy, psychosomatic, That boy needs therapy, purely psychosomatic, That boy needs therapy, Lie down on the couch! What does that mean?
У Клауса в голове месиво из чужих зовущих голосов — они наперебой пытаются привлечь его внимание, приближаются, отдаляются, снова близко, далеко, пропадают — крик взрывается в его черепной. Он цепляется задеревеневшими пальцами за длинные пряди волос, болью пытается вытащить всех этих людей (хотя вряд ли сейчас их можно так назвать) из своего сознания — с силой оттягивает волосы, надеясь сорвать вместе со скальпом пелену этого ада в маленьком пространстве. Не получается: голоса вопят сильнее, громче, по нарастающей — его зовет баритон, переходящий в яростный вопль, от которого закладывает уши, и высокий детский крик отдается тупой пульсацией где-то в ушах-висках-лобной доли — Клаус уже ничего не понимает, он хочет это отключить. Его колотит от лихорадки, он цепляется за ворс ковра и открывает рот в беззвучном крике — но голоса не выходят наружу, они внутри. Клаус думает: будь проклят этот Диего, решивший, будто без наркоты его брату станет лучше. Он и сам в это верил, пока в голове не взорвалась призрачная бомба: крики перемешиваются между собой, пытаются друг друга перебить, вырваться вперед, докричаться до проводника их последней воли в мир живых — вскрик, отчаянный плач, истерический надрывный хохот — Клаус падает лицом в ковер. Он бездумно смотрит перед собой и ждет: после голосов всегда приходят лица — молодые, старые, с раздробленными черепами, с вытекшими глазами, с рваными линиями ртов, злые, печальные — мёртвые. Гомон оживших мертвецов сливается с беспорядочными мыслями Клауса — они роятся, подобно диким пчелам, взрываются изображениями в сознании, затухают, не дают сконцентрироваться на одной из них — Харгривз глухо стонет, обхватывая трясущимися руками колени. Сейчас он меньше всего похож на того, кто должен защищать мир от всякой мистической и опасной херни, да что уж там — сейчас любой враг прославленного семейства может зайти, забрать этот скулящий эмбрион и уйти восвояси — никто и не заметит (и сам Клаус уж точно). Четвёртый не успевает посмеяться над иронией собственной мысли — в голове разрывается шумовая граната, она затягивает его мысли в себя, ранит осколками каждую нервную клетку и заставляет сжать голову ладонями так сильно, будто единственное желание, оставшееся у Клауса, — сотворить из нее кровавый фарш. Боль притупляет чужие вопли в сознании лишь на мгновение, которого даже не хватает на то, чтобы перевести дух, и в голове Харгривза вновь образуется филиал ада, в котором отчетливо различается резкий удар двери об стену — наяву ли?I... I felt strangely hypnotised, I was in another world, a world of 20.000 girls And milk! Rectangles, to an optometrist, the man with the golden eyeball, And tighten your buttocks, pour juice on your chin, I promise my girlfriend I'd, the violin, violin, violin...
Харгривз номер два в три шага преодолевает расстояние до брата, чтобы схватить его за плечи и прижать это стонущее существо к себе с такой силой, будто хочет одновременно убить его и вжать в себя — но Клаус глядит своими невозможными глазами сквозь него, не видит, не фокусируется. И Диего понимает, что четвёртый сейчас не с ним — он у себя в голове, в созданном собственным подсознанием аду борется с мёртвыми лицами, — и хочет кричать от бессилия, потому что знает, что вытащить себя может только сам Клаус. Его демоны — единственное, против чего Диего всегда был бессилен: он мог решить любую проблему брата, вытащить его из абсолютного дерьма, но разобраться с чем-то в его голове — не в силах почти-что-лидера. Клаус тихо скулит, бессознательно пытаясь протереть пальцами глаза, но единственным его желанием остается выдавить их ко всем чертям, чтобы не видеть — они здесь. Стоит четвертому поднять голову — за плечом брата его взгляд встретят обугленные провалы глазниц, хозяин которых уже выбрал своего земного посланника. Харгривз на мгновение замирает: голосов больше нет, все, что он слышит — свое рваное дыхание, срывающееся на хрипы, и спокойные выдохи брата — он что, блядь, вообще не волнуется? И от этого осознания Клауса пробирает такая ярость, накрывающая его лавиной похлеще атаки мертвецов, что он подскакивает на месте, упираясь взглядом в глаза Диего — и в них он видит столько отчаяния и затаённой боли, что вся эта злобная бравада мигом слетает с него. Неужели кому-то не плевать на него? На него, самого неудачного отпрыска этого семейства? Клаус долго смотрит в эти глаза напротив, пытаясь понять, чем же он заслужил заботу и переживания о себе, но на ум не приходит ничего: разве то, что он торчит уже столько лет, может вызвать заботу? или все эти эпатажные выходки? попытки вывести из себя того же Диего? Так чем он заслужил такую... любовь? Второй Харгривз не отводит взгляд, но теперь в нём появляется что-то еще, но Клаус не успевает разобрать: грубые руки прижимают его к себе с исступленным желанием пригвоздить к себе пожизненно, чтобы не смел никуда деваться, а губы накрывают рот, агрессивно вторгаясь не просто в личное пространство, а в само, блядь, естество. Первым порывом в пятом просыпается желание оттолкнуть его нахер, чтобы не тянул за собой в ад из-за этих ужасных чувств, но следом приходит осознание: он же такой не один, этот Диего. Frontier Psychiatrist Frontier, frontier, frontier, frontier Frontier, frontier, frontier, frontier Frontier, frontier, frontier, frontier Он отвечает, впиваясь зубами в нижнюю губу, заставляя второго чувствовать хотя бы толику той боли, которую он сам испытал без наркоты, когда все эти мертвецы разом решили пообщаться с ним, не предупреждая заранее о визите. Диего болезненно стонет, разворачивая ослабевшего брата к себе спиной и толкая его на ковёр: чтобы не смел больше кусаться и вообще — не видеть его лицо куда проще, как будто не делаешь того, что собираешься совершить. Клауса потряхивает от ощущений, но больше всего — от страха, потому что он прекрасно знает, что сейчас произойдет — щелчок пряжки ремня не дает даже подумать об ином развитии событий. Нет, он боится того, во что все это может перерасти: когда вы дети, вам кажется, что вашей любви нет преград, но когда вы становитесь старше, то понимаете, что это все — форменная девиация, сравнимая разве что с педофилией: настолько это отвратительно. Диего будто чувствует, какая каша в голове у брата, и проводит ладонью по его шее, захватывая её сильными пальцами и притягивая его к себе: может, боль вытравит из него ненужные мысли? У Клауса же это движение вызывает лишь одно: желание подчиниться, отдаться, позволить управлять и вытащить себя из болота хотя бы на две минуты — он знает, что долго они тут не протрахаются. Второй подтягивает его к себе за шею, вынуждая прогнуться в спине до противного хруста в пояснице, и целует в подбородок. Это сложно назвать поцелуем, скорее, прикусывает колючую линию челюсти, заставляя Клауса тихо заскулить, а Диего — расцвести в победной ухмылке: он знал, что его братец с отклонениями. Второй двигается резко, не давая возможности перехватить инициативу: он словно боится, что секунда промедления, и Клаус оттолкнет его от себя и пошлет нахуй, назвав больным уродом. Впрочем, он и сам скажет себе это после, глядя в зеркало на довольное отражение. Но сейчас собственное отклонение не вызывает в нем никаких эмоций, кроме удовольствия: трахаться куда приятнее, чем думать. Клаус тихо скулит куда-то в ковёр, цепляясь за него пальцами и иногда срываясь на тонкие стоны, и комнату наполняют только эти звуки: скулёж, шлепки разгорячённых тел и тяжёлое дыхание Диего. Даже в головах у них полная пустота — ни тебе оживших мертвецов, ни психологических дилемм на тему того, насколько это все омерзительно. Единственное, что мысленно делает Клаус, это благодарит брата за блаженную тишину в голове и за полное отсутствие мыслей о том, что будет после: тяжело думать, когда тебя трахают, а твой член упирается в ковёр. Дыхание Диего учащается, он сильнее сжимает пальцами чужие бёдра так, что в местах сцепления кожа белеет до невозможного, и с громким стоном кончает, попадая куда-то... в ад? Вряд ли это рай, учитывая, с кем он кувыркается. У Клауса же следом за ним перед глазами взрывается что-то белое, он жмурится — настолько ему хорошо от долгожданной разрядки, и когда открывает глаза, перед ним всё ещё бегают чёрные противные мушки. В его голове всё ещё упоительная тишина. Это жажда на генетическом уровне — отчаянная, болезненная, больная — есть ли здесь место любви?