Ахилл и черепаха

«...потому что это послано не для блажи и не для двух голов на одной подушке, но для того, чтобы душа терпела и задыхалась, но не подыхала, не отдыхала, и поэтому бы не затихала.»

— Цените, мелочь, — говорит Мирон, — Это последнее настоящее лето в вашей жизни. Он уже хорошо угашен — сегодня был последний звонок, поэтому одиннадцатый класс с утра бухал на теплоходике, а потом все собрались на хате у Вити Гевиксмана. Славу и Ваню вообще-то никто не звал, они на класс младше, но они дружат с Андреем, который учится с Витей и Мироном, а Вите вообще похуй, кто кого приводит, с одним условием: чтобы ебались только в ванной, а дули — только на кухне в вытяжку. Поэтому сейчас они набились туда вшестером и передают друг другу косяк. — Потом будут экзамены, поступление, потом сессии... — Тебе-то что? Ты ж уезжаешь, — насмешливо говорит Андрей. — Я? Я да, — говорит Мирон, — но вы-то все не уезжаете, правда? И потом, я свои экзамены уже сдал. А ЕГЭ мне все равно с вами писать, как будто в Оксфорде кто-то на него смотреть будет. Слава слушает их молча. Он вообще особо не общается с Мироном, зато читает все его посты на хипхоп.ру, слушает его демки, записанные на микро от ноута, иногда комментирует — но не слишком часто, чтобы Мирон не решил, что Слава фанат или типа того. Он и так задирает свой жидовский нос, как будто у него струна натянута между затылком и жопой. Но это только когда он со своим табором, наедине он нормальный. Слава как-то опоздал на половину первого урока, решил отсидеться в мужском туалете и застал там дымящего в вытяжку Мирона. В тот раз они нормально так попиздели, про учителей, про телок, про хуйню какую-то, и Слава после этого еще несколько раз опаздывал специально, но с Мироном больше не сталкивался. Сейчас Мирон такой расслабленный, какой-то даже сентиментальный, то ли из-за последнего звонка, то ли из-за травы. Его маленькая горячая рука лежит у Славы на плече: кто-то его толкнул, он схватился за Славу, не глядя, бросил: «Сорри, бро», но руку не убрал. Так и продолжил держаться за него, равнодушно, как за перила, и Слава стоит, неудобно опустив плечо, не решаясь пошевелиться. Косяк заканчивается, повисает тишина, и ему хочется что-то сказать, как-то удержать Мирона на кухне еще немножко. Спросить, почему он уезжает так далеко, почему не в Москву хотя бы, не в Питер, куда он без своих друзей, своих «мушкетеров», он же посрать без них толком сходить не может. Слава с Ваней вот пообещали друг другу, что оба подадутся в Питер, но если один не поступит, то и другой не поедет. Но, когда он наконец разлепляет пересохшие губы, Мирона вдруг окликают, и он тут же срывается с места, как будто его потянули за поводок. Слава теряет его в толпе, а когда видит снова, он стоит, обнимаясь с каким-то стремным лысым мужиком в очочках. Кажется, знакомит его с Витей и остальными своими друзьями — мужик на минуту отцепляется от Мирона, чтобы пожать всем руки, а потом снова кладет ладонь ему на загривок. Славе, Ване и Андрею никто никого представлять, конечно, не собирается, поэтому Ваня ловит Евстигнеева. Вообще подсосы Мирона до них обычно не снисходят, но Вань связывало духовное родство на почве игры в вов и тупых кликух: Светло вконтакте был Ваня Fallen из-за своей вечной бейсболки, а Евстигнеев — Johnny Rudeboy по каким-то непостижимым причинам. — А че это за хер рядом с Мироном? — Это? Дима Хинтер, он из Германии. — Папик его, что ли? — не сдержавшись, спрашивает Слава, и Рудбой прыскает. — Че папик-то? Друг его, не знаю, они, по-моему, в интернете познакомились. Мирон с ним виделся, когда в Германии был, теперь вот он к нему приехал. — В нашу культурную столицу? По музеям походить, оперу послушать? — Да я хуй знает, я его впервые вижу. Мирон все время с ним вдвоем тусит, — без энтузиазма признается Рудбой и сует сигарету в рот. Ваня молча протягивает руку, и тот, закатив глаза, достает еще одну. — Когда же вы свои носить начнете, — ворчит он, предлагая Славе пачку, но Слава уже не обращает на него внимания. Он смотрит через комнату на Мирона. Дима что-то говорит ему на ухо и тот, всегда такой важный, как английская королева, вдруг высоко, по-женски смеется, запрокинув голову. — Что-то тут тухло стало, — громко говорит Слава, — пошли отсюда. — Дядь, я только закурил, — укоризненно говорит Ваня, но Слава уже идет к выходу, зная, что Ваня и Андрей все равно пойдут за ним. Начинается лето. Дни медленные и пустые, муторные, как простуда — одиннадцатый класс готовится к ЕГЭ, даже Андрей, который говорит, что ему похуй, в институт идти или работать на заводе, запирается дома с учебниками. Слава часами болтается по городу, с Ваней или в одиночку, безо всякой цели, его гонит вперед какая-то злая энергия, которая не находит себе другого выхода. В один из таких вечеров он возвращается домой через гаражи. Там по вечерам обычно никого не бывает, но Слава все равно старается не шуметь и притормаживает, когда слышит какую-то возню за поворотом. Это оказывается всего лишь сосущаяся парочка. Кажется, парень пытается заставить девочку опуститься на колени, она толкает его в грудь, и Слава начинает тоскливо прикидывать — вмешаться или уйти, пока ему не пизданули? Кто их знает, что у них там за высокие отношения, может быть, от нее он отхватит еще и побольше, чем от ее ебаря. Его благоразумие вознаграждается: фигуры меняются местами, теперь уже парень прислоняется к стене, а девчонка вдруг оказывается тощей и стриженной под ноль, и Слава парадоксальным образом узнает этот затылок. Это Мирон в своих светлых джинсах и чистеньких белых кросах опускается на колени перед тем самым стремным мужиком со вписки и расстегивает ему ширинку. Вот тут Славе правда стоит уйти, как можно скорее, пока Дима его не увидел, но он прирастает к месту. Голова Мирона ритмично ходит вперед-назад, как у игрушки, которую ставят на приборную панель автомобиля. Это как запись с места катастрофы, как снафф-видео: ты не хочешь смотреть, но не можешь перестать. Ему почему-то важно узнать, чем все закончится, как будто там может быть какой-то плоттвист, но его нет: Мирон сплевывает на землю, вытирает губы, встает и обнимает Диму за шею. Они то целуются, то смеются, равнодушные ко всему, кроме друг друга, и Слава очень, очень тихо отходит на несколько шагов назад, а потом разворачивается и бежит, как будто за ним гонятся. После этого Славу уже не тянет гулять. Он вздрагивает каждый раз, когда видит мельком — что угодно, бритый затылок, черную ветровку, двоих мужчин рядом. Учитывая то, что так выглядит половина Хабаровска, его трясет с утра до ночи, как на электрическом стуле. Он несколько дней молчит, не из благородства, а потому что не знает, как рассказать об этом ребятам. А знаете, Мирон-то наш — хуесос! Глиномес. Педрила. Слава ощущает себя так, как будто его лично предали. Как будто Мирон, если уж ему понадобилось обязательно становиться педиком, не имел права читать классный рэп, или курить с ними косяки у Вити, или сидеть со Славой на полу в туалете и пиздеть про новенькую математичку. Интересно, а друзья его знают? Евстигнеев, эмарь с розовыми волосами, наверняка знает, может он и сам... В воображении Славы Мирон, как заправская Мессалина, скачет по хуям всего одиннадцатого «Б». Всей параллели. Всего Хабаровска — тут Слава уже шулерски подменяет в этой картинке Мирона на грудастую телку и с чистой совестью дрочит. Но тайна все-таки жжет ему язык, поэтому он рассказывает все Андрею и Ване, к их огромному восторгу. Андрей берет их с собой, когда выпускники собираются в парке отметить сдачу последних ЕГЭ, и Мирон, конечно, тоже там. Они втроем стоят в сторонке и упражняются в остроумии на его счет — в основном, просто переделывают все, что он говорит, в шутки про гейский секс. Мирон как раз бесконечно пиздит о том, куда он поедет и что он будет там делать — по его версии, он поедет в Лондон, делать настоящий хип-хоп, а не вот это говно для чмошников, но по версии Славы поедет он в Хуёндон и его будут там в жопу ебать. В конце концов стоять на галерке Славе надоедает, поэтому он протискивается поближе и, посреди очередной вдохновенной речи про то, как на Западе рэперам продюсеры в хуй дуют, а телки сами в кровать прыгают, громко спрашивает: — И кому ты там всрался, каменный век русской поэзии? — Вижу, ты слушал мои треки, — Мирон прикладывает руку к сердцу, как будто он крайне тронут, — я бы твои тоже послушал, да у тебя их нет. О, может быть, ты тогда стихи свои нам почитаешь? Он лезет в карман за телефоном, а Слава каменеет. Он и правда пишет иногда, в основном всякую поеботу, но один текст так ему понравился, что он захотел кому-то его показать и вкинул на форум, надеясь, что кто-нибудь прочитает. Кто-нибудь, кто сам пишет и сможет оценить. Он даже трек хотел потом из этого сделать, но теперь он хочет только вернуться в прошлое и навешать самому себе пиздюлей. — Друзья, — Мирон обращается к своим одноклассникам так, как будто говорит с полным зрительным залом, и все поневоле собираются в кружок вокруг них, — вы, может, и не в курсе, но у нас тут новый Тупак подрастает. Хипхоп точка ру, Слава КПССович в теме «Как писать стихи для рэпа?» делится с нами текстом... — Ой блядь, завали ебало. Это когда было, — с напускным равнодушием говорит Слава. — «История бубнового шута / быть может и ничуть не знаменита», — с чувством декламирует Мирон, не обращая на него внимания, — «ничуть» написано через пробел, если вам интересно... «но трогательна и до слез грустна». «Шута» и «грустна», Слава, ай-яй-яй. — Давай, поучи меня, лауреат конкурса «Волшебные рифмы 2008», — даже друзья Мирона переглядываются и улыбаются, потому что это правда: в своем стремлении быть в каждой жопе затычкой Федоров и таким не брезговал, ездил представлять их школу куда-то там со своими волшебными рифмами, в пиджачке и галстуке-бабочке. Даже засветился на местном телевидении, но сам немного этого стеснялся. — Славик, конструктивную критику надо принимать, — говорит он, убирая телефон и заглядывая Славе в лицо своими льдистыми прозрачными глазами, — я же добра тебе желаю. Ты, главное, пиши, не бросай, когда-нибудь получится. Книжки хорошие читай. Хочешь, я тебе свои отдам? Все равно в Англию их с собой не повезу. Он весь из себя такой снисходительный, как-то даже по-отечески кладет ему руки на плечи, эта его ебучая манера лапать всех без разбору, и Слава цедит сквозь зубы: — Руки от меня убери, педик. — Что ты сказал? — нехорошим голосом переспрашивает Мирон. — Я сказал, что ты сосешь хуи. Никто пока не понимает, что происходит. Они все тут друг друга обзывают петухами за здорово живешь, нормальная дружеская подъебка — только Слава Мирону не друг, и это не шутка. Мирон быстро обшаривает его лицо глазами, и, кажется, понимает, что Слава знает, но у него еще есть шанс отболтаться, выйти сухим из воды, а Слава уже в этой темной мутной воде по горло, ему терять нечего, поэтому он широко улыбается и добавляет: — Диме Хинтеру привет. И тогда Мирон его бьёт. Никто их не разнимает. Мирон дерется отчаянно, яростно, как загнанный в угол зверь, даже умудряется зарядить ему лбом по носу, но Слава просто сильнее. Просто тупо сильнее, выше и злее, и с этим ничего нельзя поделать. В конце концов он опрокидывает Мирона навзничь и оседлывает, прижимая его запястья к земле. — Что, петушок, нравится тебе? — спрашивает он, с трудом узнавая собственный голос. Из носа идет кровь, и он машинально слизывает ее. — А то, — Мирон с трудом двигает разбитыми губами, — иди сюда, поцелую. Он вдруг поднимает голову, тянется к Славе, как будто правда хочет поцеловать или шепнуть ему что-то на ухо. Слава машинально подается вперед, и тут Мирон неожиданно метко плюет ему в лицо кровавой слюной. Ему приходится отнять руку, чтобы стереть плевок со лба, но его противник даже не пытается освободиться, просто лежит и смеется. И тут все как будто просыпаются. Евстигнеев кричит «все, брейк» и бежит к ним, но Славу уже кто-то оттаскивает за плечи и говорит, что он молодец и сделал Мирона, давай, пойдем. Он безропотно позволяет друзьям поднять себя на ноги и увести, но никак не может перестать оглядываться на то, как Мирон уходит, опираясь на Рудбоя. А Мирон не оглядывается. — Интересно, Евстигнееву он тоже сосет? — говорит Слава. Они сидят у Вани на кухне, потому что идти домой с разбитым ебальником Славе не хочется. — Да стопудово, — хмыкает Андрей, но Ваня, который роется в морозилке в поисках льда, неожиданно резко говорит: — Рудбой нормальный чувак. А ты кукухой едешь из-за своего Мирона. На, нахуй, остынь, — с этими словами он припечатывает Славу по лицу пакетом замороженного горошка и примирительно добавляет: — Выеби его уже в рот и успокойся. — Еще чего, шквариться об этого жида, — говорит Слава, но из-за горошка выходит не так весомо, как ему хотелось бы. Промаявшись почти неделю, он идет искать. Надо поговорить, повторяет он сам себе, сам не зная, о чем. Он безошибочно угадывает, что Мирон будет торчать в том самом парке, он вечно там торчит, курит и строчит в телефоне. — Ты чего-то хотел? — тоном утомленной добродетели спрашивает Мирон, когда Слава плюхается на скамейку рядом с ним. — Есть закурить? Мирон молча протягивает ему пачку. Слава берет сигарету, сглатывает и просит: — А можно жигу? — А хуй тебе не пососать? — он поднимает бровь, но зажигалку дает, и Слава, воодушевившись, лыбится: — Только если тебе очень хочется. — Извини, чувак, лавочка закрыта, — Мирон показывает пальцем на разбитую губу. Уголок рта у него зашит, и Слава не то чтобы считает себя виноватым, но у него почему-то начинают ныть уже зажившие костяшки пальцев. — Ну сорян, — неловко, с вызовом говорит он, и Мирон со старательным английским акцентом роняет: — No problem. — Че, когда уезжаешь? — Сразу после выпускного. — Оксфорд? — Сначала в Лондон на подготовительные курсы, потом в Оксфорд. Они некоторое время молчат, не глядя друг на друга. — Ну удачи, — говорит Слава, и вдруг выпаливает: — Говорят, там куча пидоров. Тебе понравится. — Обязательно приезжай в гости. Заодно разберешься со своей ориентацией. Слава поворачивается к нему, но Мирон по-прежнему на него даже не смотрит. Голос у него насмешливый, но не злой, и это каким-то образом еще хуже. Как будто то, что Слава его чуть не убил при всех, не считается, детские игры, мышиная возня, он же, блядь, выше этого. Он уже живет будущим, своим Лондоном, Оксфордом, своей влюбленностью, своими стадионами и миллионами. Отблеск этого света лежит у него на лице, Слава тоже его видит и знает, что соперничать с ним не может. — Иди ты нахуй. Петух, блядь. — Еблан, — равнодушно парирует Мирон, тушит окурок и уходит. Вот и поговорили, тупо думает Слава, глядя на его удаляющуюся спину. Дома он падает на кровать и просто смотрит в стену. На улице уже темно, когда мама возвращается с работы и просовывает голову в дверь его комнаты. — Славка, привет. Ты чего лежишь без света? — Ничего. — Есть будешь? — Нет. Она садится на край кровати и легонько щекочет его за ухом. — Что случилось, кот? Слава неопределенно дергает плечом. — Это опять из-за девчонки? — спрашивает мама. Она сделала какие-то свои выводы, когда Слава пришел домой с разбитым носом, и вела себя очень понимающе. Вот только ничего она не понимает, а он не может объяснить, нет таких слов, поэтому он молчит, пока мама гладит его по плечу и шепчет дежурные, ничего не значащие глупости. Сколько у тебя еще таких будет, весело говорит она, и тогда Слава наконец начинает плакать. *** После разрыва с Димой Мирон перебрался в Питер. Ваня Евстигнеев уехал туда учиться да так и остался, и теперь на правах местного таскал Мирона везде. В «Саммер-бар» тоже он его привел, на гиг какой-то неизвестной группы, туманно пообещав, что там будут «все наши». У метро они встречают Витю, который приехал на пару дней из Москвы, и Мирон от души надеется, что «наши» на этом и кончатся. На радостях они втроем идут взять по пиву, опаздывают к началу и забиваются в единственный свободный угол. От бара в «Саммер-баре» одно название: крошечная комната с несколькими столиками, вместо сцены — несколько разномастных стульев. На одном из них сидит с ноутом худой парень, лицо скрыто за бумажной маской Гоголя, но, когда он начинает говорить, у Мирона что-то щелкает в голове: — Это что, Слава Карелин? Ты общаешься с ним? — Мы с Ваней Светло тусим иногда, он тоже в группе, — вполголоса отвечает Евстигнеев, — ребята очень хотели, чтобы ты пришел. Ну, понятно, это мы уже проходили. Сейчас они зачитают какие-нибудь заунывные куплеты про районы-кварталы, жилые массивы, вот это вот все, а потом попросят у Мирона совместку, или репостнуть альбом, или, не дай бог, подписать их на лейбл. В первый их трек он при всем желании вслушаться не может — они читают какую-то поеботу про брюки, из зала (ну как «зала») нестройно подхватывают, и у Мирона стойкое ощущение, что он случайно забрел на школьную вписку. — А сейчас будет песня, — Слава наклоняется так близко к микрофону, что слышно его дыхание, — для одного нашего старого друга... Вы все его знаете, даже те, кто не из Хабаровска. Спасибо, что по крайней мере не поставили меня перед всеми и не облили свиной кровью, думает Мирон, пока Слава с чувством исполняет издевательскую песенку про то, что Окси знает все, мама, мама. Впрочем, народу так мало, что он и так как на ладони, поэтому все оборачиваются, кто-то даже тянется хлопнуть его по плечу, и Мирону приходится улыбаться и кивать — да, это я, пришел послушать песню про себя, приятно-то как. Он с трудом досиживает до конца трека, а потом хлопает Евстигнеева по колену и говорит: — Ты как знаешь, а я домой. — Ты чего? — растерянно спрашивает Ваня, но Мирон уже пробирается к выходу. — Мирон! — видимо, Слава выскочил с черного хода и догнал его на улице. — Ты чего так быстро ушел? Даже не поздоровались толком. — Ну здравствуй, — сухо говорит Мирон. — Ты чего, на песню что ли обиделся? — он хмыкает. — Да ладно тебе, смешно же. — Обоссаться можно. Ты меня позвал, чтобы с друзьями своими поугарать? Ну, я пришел, вы повеселились. Что-нибудь еще я могу для тебя сделать? Может, автограф? Где тебе расписаться? — На сиськах мне распишись, блядь, — обиженно говорит Слава, — просто хотел убедиться, что ты все такой же самовлюбленный мудила. Сколько лет, сколько зим. Девять лет, девять зим, Мирону и считать не надо. Он ведет учет каждому дню, каждому треку, каждому концерту и каждому заработанному рублю, который отделяет его от прошлого. А теперь прошлое явилось за ним и смотрит на него раскосыми зелеными глазами. Слава все такой же длинный и нескладный, с нелепой челкой, как будто его мама стригла, все такой же мучительно юный. Если бы Мирон видел его впервые, он не дал бы ему больше двадцати. Если бы Мирон видел его впервые, он легко бы купился на эти опущенные ресницы, на эту гибельную мальчишескую красоту, но сейчас он видит только свое последнее лето в Хабаровске и кровь, капающую из чужого разбитого носа ему на лицо. Что ты хочешь, Слава, думает Мирон, вложить персты в мои раны, убедиться, что ничего не перестает? — Я следил за тобой все эти годы. На концерты твои ходил, — Слава ковыряет землю носком кроссовка. — Молодец. — Хотел, чтобы ты тоже пришел на меня посмотреть. И еще извиниться за это, — он протягивает руку, указывая на невидимый шрам в уголке его губ, но, не коснувшись, отдергивает, как от сильного жара, — извини. Вот. — Да ладно, проехали, — говорит Мирон уже мягче, в равной мере тронутый и напуганный его откровенностью, — и что теперь? — Да не знаю. Ну можешь домой идти, я тебя не держу. Или пойдем внутрь. У меня, представь, и другие песни есть, не про тебя. Хуй знает, зайдет ли тебе, очень уж ты серьезный. Короче, мне выступать надо, а ты как знаешь. Он отлипает от стены и идет ко входу, ссутулившись. А Мирон вообще-то правда собирался идти домой, но Слава идет медленно, как китайская принцесса со спеленутыми ногами. Дает себя догнать, понимает Мирон, и из чистого упрямства ждет, пока тот не зайдет внутрь, чтобы потушить окурок и пойти за ним следом.