Негодяи и герои

Нью-Йорк горел. В Нью-Йорке справляли рождество. Большой световой экран, на котором всего три месяца тому Дагни Таггарт прочла послание от своего возлюбленного, должен был бы показывать дату — 25 декабря — но, простроченный наискосок очередью из крупнокалиберного пулемета, глядел в окна «Таггарт Трансконтинентал» мутным бельмом. В декабрьской ночи, светлой от зарева многочисленных пожарищ, оплывшей новогодней свечкой виднелся Эмпайр-Стейт: его, как воплощение капиталистической идеи, сожгли раньше прочих, еще в самом начале уличных боев. Вместе с ним сгорели три с лишним сотни клерков, лифтеров, уборщиков и десяток-другой тех, кто все еще называл себя «бизнесменами», но это мало кого тронуло: счет погибшим в одном только штате Нью-Йорк давно шел на тысячи. По улицам-ущельям, единственным освещением которых было теперь пламя горящих домов, метались бесплотные тени, некогда бывшие законопослушными жителями самого крупного, самого знаменитого города Соединенных Штатов. Иногда эти тени собирались в небольшую толпу — чтобы что-то разграбить, или отнять у других награбленное и таким образом урвать для себя еще пару дней беспросветного бытия, или посмотреть с жадным, звериным интересом на чью-то смерть. Впрочем, последнее тоже мало кого развлекало. Смерть в Нью-Йорке стала такой же обыденностью, какой когда-то были городские такси. Различались лишь причины: от бандитского ножа, от голода и стужи, или же в петле, сплетенной собственноручно… Coup de grace для города стал пожар на нефтеналивном терминале Стейтем-Айленд. Весь запас нефти и мазута, позволявший хоть как-то обогревать в зиму немногие жизненно важные объекты вроде больниц и хлебозаводов, ушел с дымом — ревущая стена пламени стояла на полнеба. Огонь может согревать, огонь может очищать. Огонь Стейтем-Айленд стал погребальным костром Нью-Йорку. На северо-восток страны Всадник Апокалипсиса въехал на белом коне: в Мэне и Нью-Гэмпшире, Вермонте и Массачусетсе зима выдалась небывало суровой. До кризиса то был край респектабельных дельцов, преуспевающих юристов, состоятельных рантье, американской «новой аристократии», гордящейся своими предками, приплывшими на «Мейфлауэре». Даже после начала всеобщего распада эти люди не опустились до того, чтобы убивать друг друга из-за куска хлеба. Когда последние запасы провизии, угля и дров стали подходить к концу, те, кто еще был в силах, уехали на юг в поисках тепла и лучшей доли. Те же, кто остались — остались, чтобы умереть. Кроме голода и зимы, появились болезни, казалось бы, давно изжитые, вроде тифа или цинги, косившие людей сотнями, и не было больше ни больниц, ни врачей, ни лекарств, чтобы бороться с заразой. В Вустере или Сейлеме, Манчестере или Портленде в это рождество можно было войти в совершенно целый с виду, богатый дом и найти пару окоченевших трупов хозяев на роскошной постели, под грудой одеял. В шести сотнях миль к юго-западу, под тусклым солнцем, через бесснежные равнины Канзаса и Небраски, ползла через погибающую страну жуткая и причудливая процессия, получившая в народе название «Караван Бубновых Тузов» — название, впрочем, не получило широкого распространения, ибо немного осталось живых, способных его повторять. Длинная колонна разномастных автомобилей — здесь были фермерские пикапы и огромные траки дальнобойщиков, черно-белые полицейские фургоны, армейские «хамви» с пулеметами на турелях и даже пара школьных автобусов — грохотала через страну, как стая железной саранчи, сея на своем пути насилие, смерть и разрушение. Машины были битком набиты отборными подонками, отбросами общества, уголовниками, вырвавшимися на свободу из тюремных камер, психопатами и наркоманами, одержимыми единственной идеей: «умри ты сегодня, а я завтра». В кузовах громоздились ящики с выпивкой, из мощных динамиков, установленных на крышах, гремели во всю мощь рок-н-ролльные хиты под аккомпанемент беспорядочной пальбы, благо Бубновые Тузы не испытывали нужды ни в оружии, ни в патронах. У того, кто в недобрый час оказался на пути этого стального джаггернаута, все же оставался выбор: после нескольких часов чудовищных пыток быть выброшенным в придорожную канаву с фирменной меткой палача, кровавым бубновым тузом, вырезанным во всю спину — или же добровольно влиться в ряды армии смерти. И, надо сказать, многие выбирали второе. Бок о бок с бандитами, убийцами, насильниками пили водку и горланили пьяные песни вчерашние тихие клерки, коммивояжеры и адвокаты с мутными от зверства глазами, полностью освободившиеся от любых человеческих и божьих законов. Еще дальше, в Неваде, Юте, Аризоне и части Техаса, на сотни миль простиралась полностью лишенная жизни пустыня, где единственным источником звука был ветер. В самом эпицентре этого безжизненного пространства громоздилась груда мусора — все, что осталось от «проекта К» доктора Роберта Стадлера. Даже грифы и шакалы до сих пор не отваживались появляться в зоне, где поработал «гармонизатор Ферриса», и только песок пустыни потихоньку затягивал бесформенные кучки тряпья, бывшие когда-то людьми. На западной границе бывших Североамериканских Соединенных Штатов, на лазурном тихоокеанском побережье, роскошные особняки Лос-Анджелеса и Сан-Франциско стояли в разрухе и копоти от пожаров. Тропический рай, где никогда не видывали снег, превратился в филиал ада, где хозяйничали люди без закона, словно одержимые бесами. А шахты, заводы и рудники Колорадо ощетинились пулеметными башнями, закрылись бетонными блоками на дорожных блокпостах, опутались колючей проволокой вдоль трехметровых заборов — здесь шахтеры Народной Республики Калифорния, объединившись с остатками армии, полиции и наиболее сознательными из горожан, держали оборону против банд «индейцев», состоящих из бывших шахтеров, беглых солдат и городских обывателей, превратившихся в мародеров. Война шла на взаимное истребление, обе стороны пленных не брали. На тех и других с юга, с территории Народной Республики Мексика, наседали банды «мачетейрос». Эти стреляли редко — патроны в новом, прекрасном мире становились редкостью и стоили дорого — но наводили ужас числом, свирепостью и невероятными зверствами, творимыми повсюду, где «мачетейрос» удавалось взять верх. Южные штаты — Миссури, Миссисипи, Луизиана, Алабама и Джорджия — умело воспользовались обрушением Моста Таггарта. Прикрывшись с запада огромной рекой как пограничным барьером, они закрыли наглухо восточные границы и провозгласили собственное государство Черная Утопия. Здесь все шло сравнительно неплохо, если не считать единственного небольшого инцидента — «Ночи Возмездия» — в ходе которого цветное население Черной Утопии практически поголовно вырезало представителей белой расы в пяти штатах. Общее число убитых приближалось к полумиллиону. Великая Река на несколько дней потемнела от крови. Немногие оставшиеся в живых белые — в основном молодые девушки — были отданы в гаремы полевым командирам нового государства. Первые же законодательные акты, изданные в Черной Утопии, провозглашали неотъемлемое право частной собственности черных людей в отношении белых людей, обосновав новое рабовладение как «позитивную дискриминацию» и «восстановление исторической справедливости». Флорида пока держалась. Здесь, на базах ВМФ в Ки-Уэсте, Мейпорте и Пенсаколе, стоял на якоре знаменитый Шестой флот США — на вечном якоре, поскольку не было угля для прожорливых топок корабельных машин, не было авиационного керосина для «харриеров». Однако двухсотмиллиметровые морские орудия никуда не делись, крюйт-камеры были под завязку набиты снарядами к ним и патронами к авиапушкам, а личному составу хватило ума (или, что вероятнее, не хватило смелости) не разбежаться в неведомый хаос, поглотивший страну. Привычные бронированные махины казались им оплотами безопасности. Конечно, корабли постепенно ветшали, но их грозная мощь все еще надежно оберегала штат от любых посягательств извне, а заодно и от волнений на собственной территории. Пока главный калибр линкоров держал под прицелом море и сушу, матросы и морпехи занимались сельским хозяйством — в меру своего разумения. Весь полуостров, благословенный климат которого позволял снимать два урожая в год, превратился в плантации, где роль рабов исполняли местные жители, а надсмотрщиками им служили люди в ободранной и засаленной форме ВМС США. Возможно, лучше всего дела шли на Аляске — во всяком случае, оттуда не приходило никаких вестей, ни хороших, ни дурных. Впрочем, с той поры, как замолчали телеграф и телефон, встали железные дороги и полностью пресеклось авиасообщение, новости откуда угодно шли долго, по пути успевали обрасти множеством домыслов и более походили на слухи, чем на информацию, которой можно доверять. Людей, которые обладали действительно полным представлением о гибели мира, можно было буквально пересчитать по пальцам. …Один из таких людей размашисто шагал по узкому, плавно изгибающемуся коридору, находящемуся в двадцати метрах под поверхностью земли. Стены коридора, обшитые светлым металлом, переходили в скругленный потолок, невидимые лампы освещали путь мягким, приятным для глаз светом, и кое-где даже имелись окна, предоставлявшие великолепный вид на живописное ущелье или залитый солнцем луг. Бессмысленно, однако, было бы пытаться открыть такое окно, чтобы вдохнуть аромат цветущих трав: заоконные пейзажи были чудом телевизионных технологий, достигших истинного совершенства. Идущий был высок, худощав и гибок, одет в мягкие темные брюки и белую рубашку с открытым воротом. В руке он держал литой стакан с великолепным «Баллантайн» сорокалетней выдержки. Лицо мужчины выражало скорее задумчивость, чем озабоченность, а походка была хотя и скорой, но без лишней поспешности. Коридор завершился овальной дверью из блестящего металла, за которой открылся большой, хорошо освещенный зал с высоким сводчатым потолком. Кроме длинного стола с двенадцатью креслами вокруг него, в зале ничего более не было. Десять кресел из двенадцати были заняты. Поздоровавшись с пришедшими ранее уважительным полупоклоном, вошедший опустился в одно из свободных кресел и со стуком поставил бокал на полированную столешницу. — Вы заставляете себя ждать, доктор Феррис, — укоризненно произнес один из сидящих за столом. — Прошу прощения, и еще раз прошу прощения, — легко, с некоторым шутовством в голосе извинился опоздавший. — Обещаю исправиться. Что я пропустил? — Ничего существенного, — ответили ему. — Отчитались Запад и Юг. На Западе все согласно плану, на Юге есть некоторые осложнения, но, полагаю, это ненадолго. Что с Востоком, Уисли? — Более чем замечательно, — хриплым голосом произнес высокий, сутулый мужчина с обвислыми щеками. Ему было под пятьдесят, и звали его Уисли Мауч. До кризиса он возглавлял Стабилизационный совет. — Поголовье быдла стремительно сокращается. Массачусетс, Нью-Гэмпшир и Мэн, полагаю, более не составят никаких проблем. — Как Нью-Йорк? — спросил кто-то из присутствующих. Уисли Мауч пожал плечами: — Догорает. — Как хотите, господа, а лично мне Нью-Йорк немножко все-таки жаль, — сказал еще один, грузный, широкоплечий, с мясистыми складками на затылке. Орен Бойл, владелец сталелитейной компании Бойла. — Жаль? Эту клоаку? Орен, что за вздор ты несешь? — удивился доктор Феррис. Он принюхался к содержимому своего бокала, чтобы полнее ощутить купаж, отхлебнул немного, одобрительно кивнул. — Вот уж где был заповедник бездарностей. Худших людишек, чем в Большом Яблоке, еще поискать. — Да при чем здесь людишки? — в свою очередь задрал брови Бойл. — Плевать я на них хотел. Но, Флойд, если бы ты бывал в том ресторанчике на углу Пятой и Бродвея! Какие стейки там готовили! А фирменный салат!.. Сейчас-то, небось, заведение уже сожгли… — Ну, стейков там в любом случае больше нет. Как и во всем Нью-Йорке, — коротко хохотнул Мауч. — Но уверен, господа, мы с вами без стейков не останемся. У нас все впереди! Кстати, где мистер Теннесси? Он опаздывает совсем уж неприлично. — Чик Моррисон не придет, — буркнул коренастый здоровяк с грубым лицом фабричного рабочего — Фред Киннен. — Он сегодня в стельку. Тяжело переживает, понимаете ли, резню в Луизиане. У него там тетка жила или что-то вроде. — Ай-ай-ай, — с притворным сочувствием вздохнул Флойд Феррис. — Но что поделаешь. Великие цели требуют великих жертв. — Какие-то жертвы… чересчур великие, — возразил тощий человек с крысиным лицом и резкими движениями неврастеника, которого знали как Тинки Хеллоуэя. — Я, конечно, все понимаю. Экзистенциальный кризис, спад потребления, разрушение жизненных ориентиров, всеобщий катарсис, вся вот эта умнота. Но уж больно много народу наваляли. Мы, вообще, уверены, что поднимем страну, когда все закончится? Нельзя ли было как-то…иначе? Ну… аккуратнее, что ли? — Нельзя, — прозвучал под сводами зала сильный, уверенный голос. Взгляды собравшихся обратились к человеку, сидящему во главе стола. — Нельзя, — повторил он. — Специально для вас, мистер Хеллоуэй, я напомню, почему пришлось спланировать все именно так, как спланировали. Сидящие за столом всецело обратились в слух. Мнение оратора было для них непререкаемым авторитетом.  — Все, конечно же, слышали, — начал председательствующий, — слышали о леммингах — мышевидных арктических грызунах, непримечательных ничем, кроме своего массового сезонного помешательства, когда тысячи и тысячи несчастных тундровых хомячков в едином порыве убиваются об Северный Ледовитый океан. Однако английскими учеными убедительно доказано: на самом деле лемминги — это коллективный разум. Единичный лемминг сам по себе — не более чем бессмысленный грызун, в котором не больше разума, нежели в обыкновенной полевке. Но каждый полярный хомячок, как выяснили английские ученые, невыясненным пока образом связан с другими своими собратьями в гигантскую нейронную сеть. Миллионы крошечных мозгов, подобно нейронам, объединяются некими синапсами в огромный единый мозг, и мощность этого мозга растет пропорционально количеству маленьких нейрончиков. И вот когда разумность этого надмозга достигает определенной критической точки (читай — количество нейронов превышает предельно допустимое), сообщество леммингов вдруг осознает всю тщету, неупорядоченность и непознаваемость окружающего мира. Более того: начинает понимать, что весь их могучий разум в масштабах Вселенной не только ничтожен, но и никому низачем не сдался, включая их самих. Потому что разум по природе своей деятелен, и деятелен осмысленно. Разум может безгранично созидать, бесконечно познавать или с удовольствием разрушать. Но представьте теперь, что разум, работавший на наше благосостояние десятки тысяч лет, вытащивший человека из промозглой пещеры, где ему угрожали холод, голод, болезни и хищные звери, — этот самый разум, эта путеводная звезда довела наконец наших гипотетических леммингов до той точки, за которой уже ничего не грозит. Никто не голодает. Никто не замерзает на улице. Большинство смертельных болезней искоренены, а те, что остались, в основном легко излечимы. Продолжительность жизни растет, продолжительность рабочей недели сокращается. Хорошо каждому, включая даже некогда самых бесправных и необеспеченных. Право не работать! Право не иметь детей! Права умственно отсталым! Права животным! Оттеночные шампуни для собак! Домики для бездомных кошек! Запрет на лабораторные опыты над крысами! И пособия, пособия, пособия. Если ты слаб, болен, не приносишь обществу никакой пользы — общество не даст тебе умереть с голоду, более того, обеспечит достойный, по меркам процветающего общества, уровень жизни. Итак, доходит до абсурда — до мысли, что все на свете пережиток. Работа — пережиток. Семья — пережиток. Продолжение рода — пережиток. Что же остается Хомо, или, продолжая аналогию, Хомячку Разумному? Выпивать и закусывать квантум сатис? И на этом этапе возникает вопрос: а для чего дальше будет созидать разум? Я дам миру сверхдвигатель, не нуждающийся в топливе, Хэнк Реарден — суперметалл, не подверженный износу, Эндрю Вайет — самолет, держащийся в воздухе неограниченное время, Фрэнк Хэммонд — автомобиль, не требующий ремонта… но для чего? Чтобы больше жрать? Чтобы ваш телефон стал на три миллиметра тоньше, а телевизор показывал изображения в объеме? Чтобы рабочая неделя превратилась из пятидневной в двухдневную, а рабочий день сократился до трех часов? Чтобы миллион обученных техников присматривал за вечными и все умеющими машинами, а остальные семь миллиардов человек резвились на лужайках, как дети, занимаясь необременительным рисованием пейзажей и любовными играми на свежем воздухе? Но человек ведь не карась. Ему мало просто жрать и спать, мозг деградирует от этого. Для того, чтобы разум работал, ему нужна борьба. Нужно иметь то, за что стОит умереть, и то, ради чего стОит жить. Думаю, вы со мной согласитесь, что умереть за стейк средней прожарки в ресторанчике на Пятой авеню как-то… неосмысленно. — А вот жить ради этого стейка… — попробовал вклиниться Орен Бойл. На него зашикали. Оратор продолжал: — И вот наш гипотетический лемминг испытывает от всей этой ситуации чудовищную тоску. После чего совершает тот единственный шаг, который, согласно учению Ницше, недоступен божеству — а именно суицид. Ибо никогда так не хочется жить, как на грани смерти. Ничто так не стимулирует рождаемость, как война. Никогда не строят так активно, как после разрухи. Потому что появляется необходимость, а вместе с нею — и цель. Итак, по мере исчезновения нейронных клеток в студеных водах Арктики активность сверхмозга идет на убыль, исчезает гложущая экзистенциальная тоска, расточается копящаяся исподволь и не находящая выхода агрессия, и оставшиеся в живых лемминги радостно возвращаются к своим привычным занятиям, как-то: пожиранию семок, топтанию самок, выплате процентов по кредитам и просмотру «Унесенных ветром». Но сами эти лемминги будут уже другими. Естественный отбор даст выжить лучшим. Самым энергичным. Самым разумным. Самым цепко держащимся за жизнь. И вот с этими немногими лучшими — притом, что к их услугам будут все ресурсы обезлюдевшей Земли — мы построим мир заново. И этот новый мир будет сиять первозданной чистотой и радовать каждым мгновением… пока все не вернется на круги своя… и лемминги не побегут снова к арктическим скалам. Но после той встряски, что мы сейчас задали миру, это случится нескоро. Очень нескоро. Стейк в уютном ресторанчике вернется к вам, мистер Бойл. После того, как ресторанчик заново отстроят, пОвара заново обучат, снова научатся откармливать породу «черный ангус» с мраморным мясом, снова построят вагоны-рефрижераторы для этого мяса и железную дорогу для этих вагонов… и поверьте, вкус этого стейка покажется вам десятикратно лучшим, чем пару лет назад. Да что там, вы будете жевать его со слезами на глазах. Поверьте мне. Он замолчал, достал из пачки тонкую сигарету с золотым значком доллара на белом мундштуке и щелкнул зажигалкой. Ароматный дым кольцами поплыл в воздухе над столом. — А по поводу методов достижения, так сказать, катарсиса, — добавил доктор Феррис, справедливо рассудив, что раз оратор закурил, следовательно, речь окончена, — мы рассматривали множество вариантов. Гармонизатор Ферриса был неплох, но он выжигал все, не разбирая лучших и худших. Фактор естественного отбора отсутствовал напрочь. Хотя, должен сказать, доктор Стадлер и этот болван Каффи Мейгс, мир их праху, ухитрились и его использовать наилучшим образом: проблема населения трех штатов полностью решена. Был вариант запустить Зет-вирус. Неплохая, в целом, идея, сохраняет практически нетронутым материальный мир и дает конкуренцию живых людей с ходячими мертвецами, а также групп выживших друг с другом, но по здравому рассуждению мы и ее отвергли. Вирус, увы, тоже не разбирает, кто достоин, а кто нет. К тому же неизвестно, в течение какого времени вирус сохранит активность в природе, не мутирует ли он и не грозят ли непредсказуемые вспышки заболевания грядущим поколениям лем… кхм… потомков. Обычная война не дала бы, на нынешнем этапе развития общества, нужного и тем более долгосрочного эффекта, да и кто смог бы стать нам достойным противником в такой войне? Война же ядерная не рассматривалась вовсе. Лучше сразу умереть, чем выживать в излучающем смертельную радиацию мире. А то, что происходит сейчас — наилучший вариант. Мы, организаторы и вдохновители — в безопасности, природа в сохранности, ресурсы в целости. Что же до людей, то в процессе обретения заново смысла бытия они сами себе устроят и естественный отбор, и сокращение поголовья. А когда человечество устанет воевать, когда будет готово работать, когда станут востребованы как никогда новые идеи и талантливые люди — вот тут-то, как бог из машины, и появимся мы, их спасители, благодетели и, что уж там, их вожди. Верно я рассуждаю, мистер Галт? — Верно, — сказал Джон Галт. Он сидел во главе стола, напротив Франциско Д’Анкония, в свободной, непринужденной позе, перекинув одну ногу через подлокотник кресла, с дымящейся в пальцах тонкой сигаретой из лучшего табака. — Верно, мистер Феррис, только хочу внести ясность насчет вождей. Разум умеет созидать — и умеет разрушать. Но герои, которые поведут за собой народ, ни в коем случае не должны позволить себе даже крохотного пятнышка на своих сверкающих белых одеждах. Они всегда — гении, гуманисты, гордецы, красавцы, мученики, кумиры толпы. А разрушать — дело негодяев. Горы трупов, реки крови, взорванные мосты и сожженные города должны оставаться на совести некрасивых, нездоровых, морально нечистоплотных людей, истеричных, с угреватыми лицами, желтыми зубами, пивными животами… У каждого своя роль, доктор Феррис. Должен сказать, свою вы разыграли как по нотам. Вождями вам не быть, но свой стейк вы честно заслужили.  — Рады были подыграть, мистер Галт, — Флойд Феррис отсалютовал бокалом. — Да, мистер Галт, давно хотел спросить… Эта ваша знаменитая клятва… «Клянусь своей жизнью и любовью к ней, что никогда не буду жить для кого-то другого и не попрошу кого-то другого жить для меня»… Звучит, на первый взгляд, прекрасно, но в ней ведь ничего не говорится насчет смерти за кого-то и смерти ради вас. Мне кажется, или то же самое можно куда яснее выразить всего двумя словами из «Дао дэ цзин»? «Мудрый беспощаден»? Франциско вскинул голову и рассмеялся. Он смеялся одобрительно, легко и победно. Смех Франциско заглушил доносившиеся откуда-то сверху отдаленные звуки Пятого концерта Хейли, но он тоже звучал триумфально. В смехе Франциско Д’Анконья были лучи весеннего солнца, освещавшего лужайки у порогов деревенских домов, блеск моторов, сияние стальных конструкций новых небоскребов, глаза молодых людей, уверенно и бесстрашно смотрящих в будущее. Он поднял руку и начертал над столом, за которым герои сидели рядом с негодяями, будто благословляя тех и других, священный знак доллара.