Начинать сначала

Кучики Гинрей начинал все сначала. Снова и снова. Ему было не привыкать. Первый раз начинал как положено, разве что слишком рано. Главой клана он сделался сразу по окончании Академии, едва-едва сменив прическу на взрослую. Отец спешил передать наследнику власть при жизни; ни о каком постепенном введении во все дела речи уже не шло - не было времени. Смертельные ранения получают даже капитаны Шестого отряда. Решение о женитьбе он принимал уже самостоятельно. В сложившемся положении тянуть с этим не следовало. Выбор Гинрея пал на его сокурсницу, старшую из незамужних сестер Шиба с претенциозным именем Харухимэ*. В ту пору клан Шиба был еще в полном расцвете. Ответ на сватовство был дан официально, от имени главы семьи, но принадлежал, несомненно, самой Харухимэ-сан. Гинрей, слушая, так и видел ее высокий хвост, покачивающийся при движении, и маленькие руки на мече в алых ножнах. Она сидела так на всех занятиях: короткий меч - на коленях, обе руки - на мече. Ваше предложение - честь для нашей семьи. Однако супруге главы благородного дома Кучики не пристало состоять на службе, и семье Шиба в этом тоже не будет почета. Однако, отучившись в Академии и получив назначение, отказаться от него - значит выказать недопустимое неуважение к почтенным наставникам и самому Готею-13. Моя дочь отслужит ровно двенадцать лет, от года Собаки до года Собаки. После чего она станет Вашей женой. Тот из вас, кто к тому времени окажется выше рангом, назовет условия, на которых заключается брак. Это был разумный и достойный выход из действительно непростого положения (и ошибка Гинрея, что он сам не подумал об этом), и Гинрей согласился с ним. Но тем больше у него было причин, чтобы трудиться, не давая себе поблажки. И он трудился так, что вышел на банкай за два дня до свадьбы. По тем временам - абсолютный рекорд, который лишь много столетий спустя побил Хицугая Тоширо. Руки у жениха, принимающие свадебную чарку саке, были все в порезах. Но зато представление на должность капитана Шестого отряда - на столе у главнокомандующего. И разумеется, его условием было, чтобы его супруга оставила службу. Харухимэ-сан, впрочем, и сама не возражала. Во всяком случае, недовольства не выказала. Их дочь он нарек Харуко**, дав ей иероглиф из имени матери. За все последующие годы Гинрей ни разу не усомнился в своем давнем выборе. Ни в мирное время, когда госпожа Харухимэ умело вела их дом и огромное хозяйство и достойно представляла клан на церемониях и приемах, а однажды, в один из тех редких случаев, когда их мнения разошлись, спокойно произнесла: «Вой, Кадзэномару***. Банкай.» Гинрей аргумент принял. К мнению шинигами, сумевшего достичь банкая в домашних условиях, следовало прислушаться. Ни в пору разразившейся позже смуты, когда он рубил Пустых в провинции Микава, а в Сообществе Душ бунтовщики осаждали поместье Кучики. Единственное, что создавало определенные сложности - Харуко-тян была самым прелестным ребенком на этом свете и обещала вырасти в очаровательнейшую девушку, но сына у них так и не родилось. Намеки приближенных, с годами звучащие все прозрачней и громче, Гинрей упрямо игнорировал. На протяжении многих поколений наследники клана Кучики не рождались от наложниц, и это была достаточно серьезная традиция, чтоб на нее сослаться, если дойдет до того, чтобы пришлось ссылаться. В мягких весенних сумерках, когда ветерок пробегал по энгаве, и вишневые лепестки, закружась, опускались на старые доски, он смотрел, как маленькие белые руки перебирают струны кото, руки, так похожие на руки матери, некогда лежавшие на мече. Смотрел на две женские фигуры в струящихся светлых шелках… и ему казалось, что этот мир, зыбкий и неизменный одновременно, бесконечно прекрасен. Человек, которого он наметил себе в лейтенанты, был шинигами лишь в третьем поколении, а его дядя и до сих пор держал фонарную лавку на окраине Сейрейтея. Это было досадно, но решающего значения не имело. Принимать в отряд, а не семью. Зато у него была огромная, еще до конца не освоенная духовная сила и огромная жажда идти вперед. Капитан Кучики рассчитал, что лет за двадцать, если повезет, даже за десять, как раз доведет его до нужного уровня. Приняв на себя обязанности наставника, капитан ненавязчиво учил Когу (зеленый юнец, всего несколько лет, как из Академии… но хватка!) не только воинскому искусству, но и этикету и прочим необходимым вещам, чуть позже стал принимать и в своем доме, брал на разные праздники и мероприятия, в том числе и такие, где предполагалось присутствие дам, чтобы парень пообтесался в приличном обществе. Пока однажды не заметил, как из рукава у того выпал листок бумаги. Пятый офицер смутился… а в шунпо с капитаном ему было пока не тягаться. Бамбук из Курэ, вы сказали, драгоценен и в малом коленце. Отчего ж так печально шумит в нем весенний дождь?**** Почерка нельзя было не узнать. Гинрей самолично его ставил, сам в первый раз вкладывал кисть в неуверенные детские пальчики. Предстояло решить, что с этим делать. Если отбросить вариант «убивать» (первый пришедший ему в голову; впрочем, вскоре совладав с гневом, Гинрей пришел к выводу, что этот вариант ему претит. Но большого значения это не имело. Важней было то, что этот вариант навряд ли одобрит Совет Сорока Шести), оставалось всего два. Гнать поганой метлою. Или не гнать. Строго допрошенная, Харуко сообщила, что ее сердце принадлежит Коге, что она чтит волю отца, но что чувств своих не переменит. Вообще, по зрелом размышлении, это был не такой и плохой вариант. Тем более что и Харухимэ была на стороне дочери. А за все прошедшие годы жена ни разу не дала ему худого совета. Не хотелось, чтобы титул ушел в боковую линию. За неимением сына ввести зятя в род Кучики и сделать его наследником… К тому же, как предполагал Гинрей, даже это вызовет меньше пересудов, чем внезапное изгнание многообещающего красавчика-офицера. Он поразмыслил ночь - и согласился на свадьбу. Тут было еще и то, что Харухимэ уже была серьезно больна… Гинрей не хотел, чтобы ее последние дни оказались для нее днями огорчения и раздоров. Харухимэ еще успела увидеть свадьбу дочери. Без пересудов, конечно, не обошлось, но когда без этого обходилось в славном городе Сейрейтее. Кучики Гинрей подписал приказ о назначении Коги на должность третьего офицера и лично закрепил на его волосах малый кенсейкан. Алый шарфик - это была уже собственная причуда новоявленного Кучики. Тут уж Гинрей был совсем ни при чем. Не сказать, чтобы всё шло безупречно. Кога - Гинрей это знал и прежде, и вот теперь убеждался всё больше - был слишком горяч. Слишком упоен своей силой. Слишком жаден до битв. И, наконец, слишком увлекся охотой на мятежников. Гинрея это тревожило. Харуко тревожило тоже, он это видел, и замечал, что на кото иной раз рвутся струны. Однако он все еще был уверен, что помочь в этом смогут время и опыт. А затем разразилась катастрофа. Как при извержении вулкана тревожные признаки бывают заметны заранее - но взрывается он всегда неожиданно. И это была прямая его вина. Если бы он раньше забил тревогу, если бы поговорил с приемным сыном прямее, если бы хотя бы в последнем их разговоре высказался без околичностей, вспомнив, что Кога хоть и Кучики, но вырос в другой семье и может недопонять намека, более чем прозрачного для любого Кучики. Но нет проку в том, чтобы сожалеть об уже совершенной ошибке. Ошибку следует исправлять. И Гинрей это сделал. Лава текла по склонам, сжигая сады… - Что?! - Мой муж совершил бесчестный поступок, покрыв позором себя и меня. Гинрей смотрел в лицо дочери, лицо, точно вырезанное из белой бумаги, в глаза, красные, но уже сухие, на сложенные на коленях маленькие твердые руки - и понимал, что запретить ей не может. Он и дальше смотрел. Как эти руки скручивают и перевязывают алым шнурком листок с последним стихотворением. Как льется по клинку вода. Как острие кинжала, дрогнув, на краткий срок замерло у белого горла. Напротив яремной вены. Он прикрыл глаза лишь на миг. И не видел, как падает сверху клинок. Всё было кончено. И все надо было начинать сначала. Кучики Гинрей начал сначала. Он снова женился. Хотя, честно говоря, ему всё это было не сильно и надо… Он чувствовал себя откровенно пожилым человеком. Его первой жены, его ровесницы, давно уже не было в живых. Посещать время от времени, для порядка, увеселительные заведения, разумеется, соответствующего уровня - это одно. Но снова ввести в свой дом женщину… Тем не менее он это сделал. Невеста, четвертая дочь очень старого, но не самого высокопоставленного рода, никогда не дававшего бойцов для Готея-13, которую старомодно именовали Синокими****, была юна и очаровательно миниатюрна. Будь у него больше времени и больше выбора, пожалуй, он бы предпочел для себя что-то другое. Но выбирать в его положении особо не приходилось, и время работало против него. Он сделал ее семье предложение и не получил отказа. И, глядя на розовые мальвы, по-ребячески с двух сторон украшавшие ее черные волосы, Гинрей со щемящей грустной нежностью думал, что чувствует к ней скорей то, что чувствовал некогда к дочери. Он подумал об этом впервые, еще когда Синокими в белом уборе стояла рядом с ним с чаркой саке в руках, и в принципе, пусть и со скандалом, еще не поздно было все отменить… но это чувство он был не вправе себе позволить, а уж тем более это дело. Он сделал обжигающий глоток, и на третий день привел молодую супругу в Северные покои усадьбы Кучики. Все-таки ему следовало задуматься и причувствоваться к невесте раньше. Об этом следовало побеспокоиться ему, взрослому мужчине, не девочке. Во время любовного соединения духовная сила хлещет, как в сражении. Для них с Харухимэ это не составляло сложности, скорее наоборот; собственно, они даже не задумывались над этим. Но Синокими сила мужа буквально придавливала. И ему, при всем его старании, все-таки потребовалась не одна ночь, чтобы хоть как-то приспособиться. В любом случае, в доме теперь была госпожа, и Гинрей, принимая по утрам от супруги чашку ароматного чая, так ни разу и не сказал ей, что вообще-то предпочитает пить чай на энгаве. Хотя бы это он мог для нее сделать. Ребенок рождался тяжело, и, едва успев родиться, стал сиротой. Гинрей всё время, во время траура, пока сидел взаперти в усадьбе, не имея права появляться на службе, да и после того еще долго не мог отделаться от мысли, что если бы не он, если бы не интересы клана Кучики, Синокими могла бы найти себе кого-нибудь своего возраста и уровня духовной силы, и была бы сейчас жива и здорова, и, может быть, даже счастлива. Но, как бы то ни было, сын, наследник клана Кучики, лежал в своем одеяльце, умеренно плакал и исправно брал грудь кормилицы. Гинрей дал ему имя Соджун, использовав иероглиф из имени деда по матери – то немногое, чем он мог порадовать безутешного тестя. Мальчик рос, и постепенно становилось ясно, что с уровнем духовной силы ему не слишком-то повезло. Конечно, еще оставалась надежда на резкий всплеск в подростковом возрасте, что случается, но Гинрей предпочитал быть реалистом и не особенно обольщаться. С другой стороны, Сождун рос весьма покладистым и спокойным ребенком, его почти не приходилось стыдить. И Гинрей ощущал умиление и смутную гордость, наблюдая, как его сын сосредоточенно строит из раскрашенных деревяшек какую-то невероятной сложности крепость, глядя на счастливую детскую мордашку, перемазанную арбузным соком, а по вечерам в фуро, когда они вдвоем нежились в горячей воде, расспрашивал сына, как прошел у него день. Эти короткие (у капитанов Готея-13 не так и много времени есть для семьи), но непременные общие минуты сделались для них обоих знаком и временем какого-то особенного невысказанного единения, и Гинрею было жаль, когда от совместного мыться пришлось отказаться; юноша рос, а он старел, и это уже становилось неловким. Из фехтовального зала, а в хорошую погоду из сада раздавался стук бамбуковых мечей, а иногда треск от вспышек хадо; а заглянув как-то в книгу, которую увлеченно читал сын, Гинрей обнаружил неведомую треугольную сетку из цифр, вписанных в маленькие кружочки.****** Соджун показал ему заголовок книги: Чжу Шицзе, «Яшмовое зеркало четырех первоэлементов». Но окончательно его душа успокоилась, когда он впервые увидел, как маленькая Шихоин с мявом скачет на его сыне верхом, а Соджун улыбается ей с бесконечным мягким терпением. - Простите, отец, - Соджун в белом косоде и синих хакама сидел перед ним, опустив голову. – Я подвел вас. Кучики Соджун только что поступил в Академию Духовных Искусств. В обычный класс, не в класс для одаренных студентов – первый из Кучики, не попавший туда с тех пор, как этот класс был основан. - Нет, - Гинрей постарался, чтобы в его голосе не прозвучало ничего лишнего; это ему, как правило, удавалось. Соджун поднял глаза. – Не буду отрицать, что я несколько разочарован. Но это не имеет значения. Ни от одного человека нельзя требовать больше того, на что он способен. – Гинрей помолчал. – Но и меньше – тоже нельзя. Полагаю, ты осознаешь, что тебе тем более предстоит трудиться с полным усердием. - Да, отец. Это «да» не было пустым звуком. У Соджуна, кажется, вообще ничто не было пустым звуком. Академию он закончил в установленный срок и с высокими баллами. Капитан Кучики нисколько не колебался, давая Кучики Соджуну первую офицерскую должность в своем отряде. Постепенно Сождун рос, становился сильнее, соответственно продвигался по службе. Не слишком быстро, не так, как в свое время отец, но в общем и целом не отставал от своих сокурсников. Ведь иначе взглянуть – не зря говорится, что торчащий гвоздь забивают, повидал Гинрей на своем веку самородков. Соджун был серьезным, исполнительным и ответственным офицером и пользовался неложным уважением сослуживцев. И Гинрей, когда освободилась вакансия, с чистой совестью подписал приказ о назначении третьего офицера Кучики Соджуна на должность лейтенанта Шестого отряда. Гинрей не чувствовал себя стариком. По крайней мере, не так остро, как полвека назад. И пока еще не собирался оставлять ни должности капитана, ни должности главы клана. Но рано или поздно это предстояло сделать, по собственной воле при жизни, если повезет, или нет, если нет – и теперь у него имелся подготовленный и достойный преемник, и преемник бесспорный, признать которого не требовалось убеждать родственников и вассалов. Впрочем, уже не лишним было бы сделать следующий шаг и закрепить положение, и Гинрей все чаще задумывался над этим. Барышня Шихоин училась в Академии и делала такие успехи, что уже сейчас становилось ясно, что семейный пост главы Отряда тайных операций светит именно ей, а не брату. От такой карьеры не отказываются ни ради какого замужества. Жаль, партия была бы хорошей, но нет так нет, есть и другие девушки… Он не хотел давить на сына, в конце концов, время еще не поджимало, но тем не менее задумываться все же задумывался. И обрадовался, когда однажды Сождун попросил у него разрешения на сватовство. Он спросил, к кому. Сождун ответил. Девушка была из не самой знатной семьи и, насколько Гинрею было известно, обладала довольно слабой духовной силой. По отдельности с любым из этих недостатков еще можно бы было смириться, но не с обоими вместе. Не следовало снова повторять тех же ошибок. Гинрей сказал нет. И перечислил возможные кандидатуры, сказав: любая из этих. Соджун не возражал. Кажется, он в принципе был не способен возражать отцу. Полгода спустя он женился на девице из списка. В тот день, когда Соджун перевез супругу в родительский дом, и, проводив гостей и отослав слуг, они остались своею семьею, втроем, господа Асаджи, потупив глаза, спросила, будут ли ей отведены Северные покои. Гинрей сказал: - Вам будут переданы ключи от всех кладовых в усадьбе, кроме кура. Но Северные покои принадлежат супруге главы клана. Вы займете их, когда ваш муж станет хозяином в этом доме. Гинрей старался не вступаться в жизнь молодых. Благо усадьба была велика. В его собственную жизнь появление снохи не внесло принципиальных изменений, и это его вполне устраивало. Как-то Соджун два дня подряд ночевал в конторе Шестого отряда. Гинрей спросил, требуется ли его вмешательство. Соджун сказал «нет». Гинрей кивнул. Больше, вроде бы, подобных инцидентов не повторялось. Надо же. Гинрей не мог поверить в происходящее. Хотя только что свершившееся событие было не только вполне естественным, но и весьма ожидаемым и желанным. Гинрей ощущал в своих руках крохотную, почти невесомую тяжесть, смотрел в измученное и одновременно счастливое лицо молодой матери, в лицо новоиспеченного отца, точно засветившееся изнутри неким мягким, немного смущенным светом, смотрел на крошечное сморщенное пунцовое личико младенца – и сам не верил себе, сам удивлялся своему неизъяснимому словами растроганному чувству. Надо же. Внук. У него внук. Он теперь дед. Внуку он дал одно из родовых имен, традиционных в семье Кучики. Катастрофа разразилась внезапно. В этот раз – не было ни слабых содроганий земли, ни дыма, сочащегося из трещин на склонах. Обычный день, рядовое задание. Он даже не думал тогда, что отправленной группе пора бы уже и вернуться… Пока не ощутил реацу, и услышал, как бойцы топчутся у него перед дверью, не решаясь войти. И в этот миг разом почувствовал: случилось непоправимое. Он еще нашел в себе силы подняться, удержаться за что-то, чтобы перестать шататься, придать обычное выражение лицу. Подойти и отодвинуть дверь. Рядовые сгрудились у дверей. Один из них молча протянул ему занпакто его сына. Гинрей принял его. В нем больше не было жизни. Предстояло снова всё начинать сначала. Горе жило в одних и в других покоях. И не сливалось в одно общее – на двоих. Но, во всяком случае, теперь у них было будущее. Это будущее цеплялось за всё, что оказывалось рядом, чтобы встать на еще неуверенные ножки, упрямо отказываясь ползать, и швырялось игрушками через всю комнату. Гинрей официально объявил внука своим наследником и выделил ему собственные покои, соответствующие статусу. Кажется, последнее госпожу Асаджи не сильно радовало. Но, разумеется, оснований возражать у нее не было. Все происходило, как должно, и она, как должно, приняла эту честь. Определенно, малыш Бьякуя доставлял Гинрею не только чисто дедовскую радость (хоть и немало хлопот), но и подавал большие надежды как будущий шинигами. Духовная сила проявилась в нем сразу же после рождения, и обещала вырасти весьма значительной. Темпераментом боги его также не обделили. Наследник клана Кучики, чуть что не по нем, ревел так, что фусума тряслись, едва научившись ходить, лез куда ни попадя и чаще всего куда не следует, обожал обнимашки и улыбался солнечно, как маленький Эбису*******; удирал от всех слуг, бесстрашно лез к самым огромным собакам, когда он не хотел есть кашу, от его взгляда вдребезги разлеталась посуда, а в числе его первых слов были «где?», «почему?» и «хочу!», с этих пор слетающие с его языка по сто раз на дню. Гинрей заказал для внука чашки с иероглифами «мамина радость, дедушкина гордость». Но и они продержались недолго. Асаджи стала все чаще выходить из дому, принимала у себя подруг, бывала в гостях. Гинрей не возражал; и вообще, как решил для себя еще в ту пору, когда все было иначе, старался как можно меньше вникать в это дело. Ему было достаточно знать, что чести клана она не роняет. И даже испытал что-то, очень похожее на облегчение, когда сноха, склонившись в надлежащем поклоне, попросила разрешения выйти замуж. Гинрей сразу установил условия: Бьякуя, как наследник рода, остается жить в усадьбе Кучики. Мать может навещать его, когда пожелает, но обязательно заранее согласовав время, чтобы это не помешало занятиям. Асаджи это устроило. Кучики Гинрей верил в карму и в законы Бернулли и Байеса из книги с горизонтальными строчками, оставшейся в библиотеке от Соджуна. То, что он мало что из нее понял, мало что в этом меняло. Ему довольно было знать, что вероятность любого события поддается оценке, и что события и большой, и малой вероятности все равно могут случиться. Он верил в чары, враждебных духов, интриги и обычную дурь. А вот в судьбу, проклятия и несчастливые звезды – нет, не верил. Асаджи три года спустя погибла от какого-то темного несчастного случая. То ли пожар, то ли что-то еще… Тот клан был еще более закрытым и свои тайны хранил еще ревностнее, чем Кучики. В этом несчастье Гинрей себя не винил. Оглядывая с нынешней высоты извилистую дорогу прошлых лет и событий, Гинрей думал, что, пожалуй, да – нынешним положением дел он доволен. Ему нравилось быть дедом. Бьякуя рос славным мальчуганом. И, за исключением естественных возрастных особенностей – как наследник не вызывал нареканий. От его буйных выходок трясся весь дом, а так часто приносить извинения нынешнему главе клана Кучики не приходилось даже тогда, когда он еще сам был не главой клана, а шебутным и дурноголовым юнцом. Но - Гинрей это видел и ощущал – в Бьякуе не было злобы и не было лени. Искусству держать себя в руках учатся, как и любому другому, и это была его, Гинрея, задача – обеспечить, чтобы внук научился. Розовые лепестки, кружась, опускались на поверхность пруда, и пруд был одет ими, как в розовое хаори. Саке капелькой огня приятно прокатилось по горлу и растеклось теплом по груди. Гость понимал толк в выпивке и, лукаво посмеиваясь из-под шляпы, травил какую-то бесконечную байку про дочку руконгайского корзинщика и четырех шинигами. В воздухе еще веяло холодом, сакура в этот год зацвела на удивление рано. В доме ждал новый выпуск «Манги Хокусая», только что доставленный с грунта, а из глубины сада доносился звонкий мальчишеский голос: «А ну стой, паразит! Поймаю – всё равно привяжу! Бакудо номер три!» И - вот. Гинрей бессильно смотрел на истончившуюся – как быстро, всего-то несколько дней – сухую, точно бумага, кожу, на лихорадочные пятна на скулах и черные круги на детском лице – и в голове у него билось: «Еще раз – я не смогу». Кажется, это был третий день. Кажется, вечер. Он уже почти не помнил. Ход времени отмечал по тому, как высыхает мокрая тряпка на лбу, и ее надо мочить и менять. Нет. Это невозможно. Бьякуя… Это было возможным. Он знал. И знал, что если это случится - еще раз начать с начала он больше не сможет. Беззвучно скользнула дверь: Укитаке-сан заглянул в комнату, взглянул вопросительно. Гинрей кивнул, разрешая. Укитаке прошептал: - Все так же?.. - Все так же. Бьякуя дышал хрипло, с присвистом, жаром от него полыхало на несколько шагов. Укитаке сделал знак кому-то за дверью, наверно, Такэми, что-то поставили рядом с ним на пол… - Господин… Он не видел, но отмахнул головою: не надо. Это пришлось бы отнять руки надолго. На бесконечное множество минут. - Я пока подержу, - пообещал Укитаке. Гинрей сдвинулся, уступая место возле больного. Тонкие нити дернулись, но Укитаке умело подхватил их и выставил ладони, продолжая вливать в больного уже свою целительную силу. Гинрей что-то съел, не чувствуя вкуса. Кажется, что-то выпил. У Укитаке Джуширо хватило бы реацу, чтобы любого утянуть с границы жизни и смерти. Когда он сам не стоял на ней. Тем более собственного любимого ученика. Лекарь семейства Кучики, приходивший к больному, да и сейчас неотлучно дежуривший в соседней комнате, сказал: «У меня духовной силы не хватит. Нужен кто-то сильнее. И, желательно, кто-нибудь из своих». Кажется, это был чай. Точно, чай. Гинрей допил чашку одним глотком и снова придвинулся, знаком показав Укитаке уступить ему место. Больше. Не смогу. Не мог, не смел, не разрешал себе думать о том, о чем думать было еще страшнее, о самом страшном – и лишь бы не думать, повторял про себя, точно мантру: в четвертый раз – не смогу. И знал, что смог бы. И что не будет. Духовная сила текла сквозь ладони, от ребенка тянуло жаром, как от жаровни, и Кучики Гинрей думал, что если это случится, он не станет даже и пытаться опять начинать сначала. Он тоже умрет. Назначит себе преемника – кого угодно, уже безразлично, кого – и уладит дела. А затем умрет. Собственный занпакто для таких дел не годится. Меч Соджуна, подаренный ему к совершеннолетию, не занпакто, обычный клинок из стали для тренировок. Он подойдет. Закрытые глаза у Бьякуи совсем ввалились, волосы слиплись сосульками. Как быстро сваливаются волосы, когда их не расчесываешь. Нет. НЕТ. Люди в Мире Людей молят богов. Шинигами – сами боги. Им некому молиться. Пожалуйста. Пусть он будет жив. Что угодно, пусть только он будет жив. Еще раз – не смогу. Пожалуйста, молил Гинрей, сам не зная кого, богов, будд, карму, саму ткань мироздания… пожалуйста… пусть он будет жить. Он мог бы сказать: возьми взамен мою жизнь. Так говорят живые в Мире Живых. Боги смерти знают, что со смертью не вступишь в торг. Вступать можно – но бесполезно. И он просто повторял, смерти, ками, себе самому, ребенку, дышащему с хрипом и жаром: пожалуйста. Пусть он живет. Что угодно, но только пусть он живет. Если выживет, пусть женится, на ком сам пожелает, клянусь, я не стану указывать, не стану ему запрещать, кто бы это ни оказался. Только пожалуйста. Пусть он будет жив. Бьякуя завозился, закашлялся, попытался подняться, не открывая глаз. Гинрей поспешно поднес ему к губам чашу с водой. Помог сделать глоток. Бьякуя завалился обратно на подушку, пробормотал что-то, кажется, «мама…» Всю ночь он метался, звал маму, твердил про какие-то водоросли, хотел драться, снова грозил поймать непослушного коня, и снова и снова звал маму... просил пить, не открывая глаз, и снова проваливался в лихорадочный бред. К утру затих. Такэми раздвинул сёзди. В комнату вошел дневной свет. В принесенной миске с водою плавали лепестки. Почти целый цветок зацепился за тряпку и оказался у Бьякуи на щеке. Он приоткрыл глаза. Пробормотал: - Деда… Нашарил его руку и притянул к себе под щеку, как в раннем детстве. И мгновенно уснул. Мокрый цветок сакуры скатился у него со щеки и завалился за ворот. Но Гинрей этого уже не заметил. Он спал. Как был – на коленях, уткнувшись лбом в футон, с одной рукой под щекою у внука.