Ричи и Бев устраивают перекур

Июль, 1958 – …и вот поэтому, моя конопатая подруга, если бы я обратился в долбаную муху-мутанта, ты бы вообще от меня не услышала! Я бы сначала решил все свои проблемы, нашел бы, к какой там мухе прилепились мои голова и рука, спокойно монстранулся бы обратно в человека, а уж потом явился бы к тебе и рассказал, какая ржачка со мной приключилась, и жили бы мы и не тужили дальше. Так-то! С этими словами Ричи звонко шлепает ладонями по тощим, торчащим из шорт ляжкам, подводя итог мысли. Удовлетворительно кивает сам себе, (так-то!) елозит на месте, подцепляет резинку носка и отпускает с характерным глуховатым бац. Подошвы его видавших виды кроссовок соприкасаются, а сам он сидит «лягушкой», раскидав в стороны острые коленки. Бев сидит напротив в той же позе, – благо, обтрепанные джинсы позволяют – только сгорбившись на одну сторону и смачно въехав подбородком в ладонь. Рука перпендикулярно упирается в колено. За последние полчаса она уже смирилась с тем, что «бибикать» Тозиеру бесполезно: пытаться остановить Ричи, когда он вошел в раж, все равно, что пытаться остановить летящий мимо Дерри поезд. Не-воз-мож-но. Особенно если он только что, с ней за компанию, посмотрел новый ужастик* и теперь готов разносить его в пух и прах, оправившись от приятного страха за авторством «20 Век Фокс». В общем, поэтому смотрит она теперь на него исключительно с бесконечным и участливым терпением. Ричи чешет голую ногу, которую щекочут травинки, заодно потирает запястьем нос и тянется к сигарете, заботливо затушенной примерно на трети, чтобы не стлела, пока его опять несет. Как-никак, сигареты – слишком ценный ресурс. – Беверли Как-Вас-Там, должен сказать, бурное русло нашей беседы может переплюнуть разве что хиреющий старичок Кендускиг. Какие обсуждения, какие аргументы! Говорил бы и говорил! Что за простая радость, когда тебя слушает умный человек! – Бип-бип, Ричи, – на автомате, но миролюбиво говорит Бев и протягивает ему свою сигарету, чтобы он от нее подкурил. – И вообще-то, я тебя слушала. Просто ты нифига не понял. При виде наигранно шокированной реакции она закатывает глаза и с улыбкой добавляет: – Потому что в тебе романтики, как в кошачьем лотке. Этот чел, который ученый, любил свою жену, потому и рассказал все. А если б он исчез, как НЕКОТОРЫЕ планировали, она бы еще пуще волновалась, а он этого не хотел. Ричи моргает, а потом в преувеличенном неверии мотает головой и вскидывает перед собой руки – в пальцах одной зажата сигарета. – Ну и ну, Бев. Ну и ну. Ты вообще меня слушала или сахарного старину Сэма? Беверли слегка краснеет. Буквально четверть часа назад по радио, на которое Тозиер настроил свой приемник, передавали одну из недавних песен Сэма Кука, и что-то в ней так трогало, так и тянуло…прислушаться. Что-то теплое и спокойное, такое же, как незамысловатый припев. Милая, ты что-то со мной делаешь, О, милая, ты что-то со мной делаешь, Что-то такое ты со мной делаешь, Честное слово, не вру…** – Послушаешь тут, когда ты в уши трещишь, – между делом припечатывает она парня, но тут же смягчается. – Я в смысле, если любишь кого-то, то все ему говоришь, вот. Ричи выдает Подозрительный Взгляд – излюбленное оружие всех киношных детективов, с помощью которого им всегда удается просчитать шпиона: подбородок чуть задран и повернут на сторону, глаза прищурены, не отпускают лицо. Ему недостает разве что квадратной челюсти всех этих киношных актеров и высокого воротника пальто. Ну и пепел очень уж невовремя осыпается прямо на ногу, прерывая Взгляд раньше времени. – Вот блинский! – он дергается и смахивает пепел в траву, но мысли не теряет. Смотрит на Бев. – Мне кажется или у кого-то тут есть в запасе пара баек про рома-а-антику? Беверли вызывающе, но не слишком уверенно фыркает, так настойчиво тыкая окурком в землю между травинок, словно пытается его там закопать на пару ближайших десятилетий. Рич ухмыляется, но когда говорит, голос звучит спокойно, без поддразнивающих ноток: – Да ладно, Бев, колись. Это же я. И это, в принципе, решает дело. Где-то этим летом, среди вечного шатания по городским задворкам, совместных набегов на кинотеатр, разговоров и выкуренных на пару сигарет, между ними зародилась дружба. – Ляпнешь что-нибудь остальным… – …вырвешь мне язык и отнесешь Бауэрсу, понял я. Беверли поджимает губы, словно бы еще взвешивая все за и против, но потом тянется к потертому рюкзаку, долго в нем копается и достает открытку. Сверкнув глазами, протягивает ее Тозиеру, и тут же сглатывает, смотря на его лицо, чтобы считать первую реакцию – и треснуть хорошенько, если придется. Ричи подталкивает очки к переносице, чуть не напускав в глаза дыму. Какое-то время сосредоточенно рассматривает три строчки корявого печатного почерка так, словно изучает по меньшей мере письмена египетских фараонов. Слишком уж долго. Бев успевает взглядом обвести всю открытку с незамысловатым рисунком, наполовину закрытым пальцами, но потом ловит взгляд Ричи поверх картонного прямоугольника, и сердце падает: она замечает, что губы у него прыгают, а сам он разве что не булькает смехом, как закипающий чайник за секунду до того, как повалит пар. Она даже не успевает напомнить про свою угрозу, как слышит его хохот – а когда Ричи Тозиер хохочет вот так, это самый чистый, самый искренний, самый заразительный на свете смех. Омрачаемый только неуемным желанием дать ему пинка. – Жар твоих волос! – декламирует он в голос, задыхаясь и подвывая. – Угли в январском костре! Я в нем сгораю! Жар твоих волос, угли в январском костре! Бев, я в нем сгораю, сгора-аю-у-у-у-у! – Ну ты и говнюк, Тозиер!!! Беверли вскидывается и бросается забирать открытку, которая и так выпадает из ослабевшей от смеха руки, а Ричи продолжает хохотать, уронив сигарету в траву и даже не заметив. Из-под очков градом катятся слезы, и он почти падает на спину, пытаясь справиться с собой – и все-таки в его хохоте нет никакой насмешки или желания обидеть. Кажется, он в полном и искреннем восторге. – Засранец, – Бев сердито запихивает открытку обратно в рюкзак и отбрасывает его подальше, из зоны досягаемости ржущего гиеной парня. – Ну прекрати уже! Под ее осаживающим взглядом Тозиер мало-помалу успокаивается и садится прямо, выемки локтей угнездив вокруг коленей, а руки сцепив перед собой. Несколько раз, правда, его плечи непроизвольно дергаются, и он полу-откашливает, полу-отфыркивает очередной смешок, так при этом трясясь, что очки съезжают на самый кончик носа. Оттуда Беверли их в сердцах и сцапывает. – Эй! Запрещенный прием! – мир перед глазами моментально расплывается в пятна. Светлые пятна, темные пятна. Ярко-рыжее пятно, (угли в январском костре) (господи иисусе самые настоящие стихи вот ведь додуматься надо причем неплохие) где сидит Бев. Даже пятном она выглядит очень недовольным. Тозиер пятерней вытирает глаза и обхватывает ладонями щеки, пару раз гулко по ним хлопнув. – Все, все, видишь, я проржался. Очки верни, а? А то я так до следующего лета буду искать, куда сигарета укатилась. Недокуренная ведь была. Рыжее пятно резко приближается, и в следующий момент Ричи, начавший-было театрально шарить ладонями по траве, чувствует, как его щелкают по носу и одновременно суют в руки знакомую роговую оправу. – Это тебе за то, что ты говнюк. Он торопливо напяливает очки, мельком глядит на Беверли, чтобы убедиться в отсутствии дальнейшей опасности, и уже всерьез оглядывается вокруг. Позволяет себе даже полушутливо буркнуть про заляпанные стекла и «мне что же, с твоими пальцами на глазу теперь ходить, спасибо тебе большое», и с улыбкой получает такой же полушутливый пинок в ногу. Сигарету, кстати, тоже находит. Закуривать по новой не спешит, мнет фильтр в пальцах, переставая ерзать и о чем-то думая. – Стихотворение хорошее, – уже серьезно говорит он. Бев недоверчиво смотрит на него. – А чего тогда ржал? – Сам не знаю, – Тозиер пожимает плечами. Сложно объяснить, что именно в проявлении нежности так сильно сбивает детей с толку, что единственной закономерной реакцией становится смех. Может, то же самое, что заставляет их корчить рожи при виде самого невинного родительского поцелуя. Страх – и ощущение собственной открытости перед этой нежностью. Тозиер смотрит на остаток сигареты и решает, что не стоят эти полсантиметра до фильтра таких усилий. Выбрасывает окурок обратно в траву. – Ты же в курсе, кто это написал? Что-что, а в прозорливости Ричи Тозиеру, которого только эта прозорливость да умение быстро делать ноги порой спасали от умопомрачительной трепки, не откажешь. Впрочем, как и Беверли. Она еще чуть-чуть краснеет и кивает. – И? – И… Ну, Бен?.. – она вопросительно смотрит на парня, на всякий случай проверяя общую догадку и убеждаясь в правоте. Говорит медленно, вдумчиво. – Бен очень хороший, и он мне нравится, но… Дальше как-то не клеится. Какие-то особенно волнительные вещи даже лучшему другу рассказывать странно. Хорошо, что у этого лучшего друга язык без костей. – Но Билл. – глубокомысленно заканчивает за нее Ричи, даже не трудясь уточнять. Все и так складывается прозрачнее некуда. И снова он ловит это чувство неожиданного соприкосновения с чужой нежностью, да так сильно, что волосы на руках дыбом встают. Потому что, несмотря на всю свою ершистость, нежность ему знакома. – А чего ты ему не расскажешь? Он имеет в виду: «Мы ведь только что говорили как будто бы ровно об этом». Он имеет в виду: «Ты ведь сказала, что если любишь – нужно рассказывать все». Беверли отлично понимает, что он имеет в виду, но отвечает только: – А ты чего не говоришь? Ричи пару раз хлопает ресницами, нервно дернувшись, и его глаза за бутылочными стеклами очков расширяются и расширяются и расширяются настолько, что сейчас, кажется, скатятся с лица совсем. А потом в нем включается Балабол. – Па-а-а-ардоньте меня, пожалуйста, ты вообще слышала, сколько я болтаю? По-твоему, я вообще способен не трещать как трещотка и не трындеть как трынделка? Да помилуйте, госпожа моя хорошая, я иной раз столько всякой дряни говорю, что еще три года расхлебывать приходится, так что же это Вы такое интересное пытаетесь сказать, как будто я и так недостаточно болтаю? Ох, слышала бы Вас моя маменька, демазель Марш, ох уж у нее бы разорвалось ее бедное, измотанное моей болтовней сердечко! – Бип-бип, Ричи, – прерывает его Беверли, и Ричи резко, чуть ли не со слышимым лязгом челюстей, замолкает. Неуютно ерзает на месте, пытаясь найти прежнюю непринужденную нотку, но не может. Щелкает ногтем по подошве кроссовка. Затем, поникнув всем телом, с тяжелейшим вздохом соглашается: – Ладно, Бев. Убедила. Я тоже признаюсь Биллу. – Я и не про Билла. Не прикидывайся, что тупишь. На этот раз взгляд за очками Тозиера почти испуганный, и он одним махом перестает быть крутым парнем, который курит при каждом удобном случае, смотрит все современные фильмы, слушает рок-н-ролл и приругивается (убедившись предварительно, что рядом никого из взрослых нет), и остается просто одиннадцатилетним парнишкой, который неожиданно оказывается беззащитным перед нежностью. Своей же собственной. Замеченной кем-то еще. Ричи снимает очки, чтобы протереть их полой футболки, но на самом деле – чтобы не видеть, как Бев смотрит на его бешено горящие щеки. Ненадолго она снова превращается в рыжее (жар твоих волос уголь в январском костре блинский блин это определенно очень хорошие стихи старина бен) пятно, а потом, после пары секунд возни, треска отломленной спички, чирканья и запаха серы с дымом, на его фоне появляется еще одно яркое пятнышко. Тозиер заталкивает очки обратно на переносицу как раз вовремя, чтобы увидеть, как Беверли протягивает ему подкуренную сигарету. Он принимает ее с благодарностью, но не упускает возможности наставить на Бев указательный палец в предостерегающем жесте. – Ляпнешь кому-нибудь… – Бауэрс. Я поняла. На этом вопрос вроде исчерпывается. Последнюю «мальборо» они размеренно передают друг другу в полной, но уютной, с привкусом нового знания и нового взаимопонимания, тишине, пока сигарета, наконец, не заканчивается на Ричи, и он не вдавливает ее в землю. Их взгляды пересекаются, и оба расползаются в улыбках. – Для девчонки ты вполне ничего, Марш. – Ты тоже ничего, Тозиер. Для маленького говнюка. Лето, 1960. В последний раз Ричи Тозиер сталкивается с Беверли Марш у кинотеатра «Аладдин», куда приходит отдать финальную дань уважения городу накануне своего отъезда из Дерри. Сталкивается буквально, чуть ли не лоб в лоб, и оба неловко и отстраненно кивают друг другу, как давние знакомые, примелькавшиеся лицами, но абсолютно чужие. Он помнит, что вроде бы общался с ней пару лет назад, (но не так чтобы близко) хотя позапрошлое лето на то и позапрошлое, чтобы начисто стереться из детской памяти, но все равно оглядывается, когда она цепляет его плечом. Она выходит с предыдущего сеанса, одна, и так быстро растворяется в льющемся с крыльца потоке детей, что на секунду ее силуэт как будто расплывается, превращаясь в (угли в январском костре) пятно. У Тозиера внутри шевелится смутная и настойчивая мысль, (жар твоих волос угли чего какие угли откуда взялись угли) и почему-то хочется смеяться. Тепло, как он никогда не смеялся с друзьями, которых ему не очень-то и жаль оставлять позади. Бывали у них, конечно, и хорошие дни, но… Ричи приходится уезжать, зная, что за 13 лет жизни у него так и не нашлось друзей, с которыми его бы связывало что-то (любовь) кроме скуки и необходимости всех их тормошить на пределе своих батареек. Еще не потеряв глазами удаляющуюся рыжину, Ричи несколько мучительных секунд пытается понять, с чего бы у него в голове крутится что-то там про угли (в школе учили что ли) и почему внутри столько тепла и томительного желания вернуть все назад, хотя что именно – он не знает. Он спонтанно ерошит отросшие и начавшие кудрявиться волосы и поднимается по ступеням кинотеатра, обещая себе еще раз обмозговать все после фильма, но, разумеется, так этого и не делает. 30 мая, 1985 Закурить хочется просто невероятно. Тозиер быстрым шагом сбегает по ступенькам крыльца, выуживая сигарету из мятой пачки и заранее обхлопывая карманы в поисках зажигалки. Пусто. Твою ж. По первому, второму и даже третьему кругу пропажа тоже не находится. Ричи с чувством выругивается и уже почти поднимается обратно наверх, собираясь проверить, не оставил ли зажигалку на столе, но тут видит впереди знакомый отблеск рыжего и чуть менее знакомый, еще непривычный силуэт. Беверли стоит аккурат под фонарем, вполоборота к крыльцу «Нефрита». Тозиер невольно улыбается ощущению правильности. Из всей компании только они курили всерьез в детстве, и только они пронесли эту привычку во взрослую жизнь. Бев замечает его приближение, и одновременно делает две вещи: небрежным приветственным жестом вскидывает подбородок и улыбается. Получается неловко, из-за нервозности в глазах и скованности движений. Она даже смущается. Ричи, подходя, по-дружески толкает ее в плечо своим плечом, хотя для этого ему приходится изрядно подсогнуться на правый бок. Он строит гримасу а-ля ну-черт-возьми-и-денек-нам-выдался-фуф, подносит сигарету ко рту и жестом просит прикурить, думая: а ведь раньше они были почти одного роста, он – низковат для мальчишки, она – высоковата для девчонки. А теперь вот макушка Бев едва ли доходит ему до подбородка. Он придерживает руку Беверли, закуривая от кончика ее сигареты, глубоко затягивается. Запрокидывает голову на выдохе и шутливо-молитвенно складывает на груди руки в знак благодарности. Бев смеется. Еще одно воспоминание вспыхивает в мозгу, заставляя Тозиера расплыться Чеширом. Он подцепляет прядь рыжих волос, одним оборотом накручивая их на палец. – Как жизнь, угли январские? – широченная мальчишеская ухмылка – в точности как в детстве. Готовая в любой момент сорваться градом смешков. – Завались, Балабол, – беззлобно хмыкает Бев, выпуская дым, смотрит на Ричи, и тут неожиданно оба начинают глупо хихикать и хихикают все громче, пока обоих не разбирает хохот. Пара прохожих даже оглядывается на их истеричный гогот. Ожидают увидеть подростков, которые так и ждут хорошей трепки, а видят парочку взрослых, упирающихся руками в колени и то и дело всхлипывающих новыми приступами смеха. По какой-то причине это их возмущает даже сильнее. – Завались, Балабол, пожа-алуйста, – удается протянуть Беверли, и Тозиер усилием воли медленно начинает приходить в чувство. – У-угли, блин, в январском костре, – бормочет он, просовывая пальцы под очки и вытирая глаза. – Охренеть просто, я вообще про это забыл. Помнишь, кто написал? Бев качает головой с легким ностальгическим сожалением. – Вот и я не помню, – вздыхает Ричи. – А жаль, посмотрел бы я автору в глаза. – Вообще-то, мне стихотворение нравилось. Это ты, как мелкий говнюк, над ним смеялся. – Вообще-то, не только я сейчас надрывал живот над талантами юного романтика. Беверли хочет объяснить, что смеялась не над стихотворением, а над воспоминанием о том дне в целом, потому что в тот день они смеялись, и много, весь вечер. Что-то еще произошло в тот день, сделав его как будто теплее и значимее в сердце. Сделав теплее и значимее даже невыносимого мальчишку, каким был в то время Ричи Тозиер. Ничего этого она не говорит, но, мстительно усмехнувшись, жестом из прошлого срывает с его носа очки. – Ай, ты… Бев, да ладно! Опять?! Какое-то время он не слышит ответа и растерянно стоит, ориентируясь только на пятно света и пламенный мазок волос. Потом машет рукой, сдаваясь и терпеливо снося происходящее. Даже успевает пару раз затянуться, прежде чем слышит удивленный голос: – Боже, ну и хреновое же у тебя зрение! – Ты па-а-а-ня-ятия не имеешь! – радостно подтверждает Рич и тут же понижает голос, придуриваясь. – Но тебя, мой уголек, я вижу всегда. Он слышит, как Бев коротко прыскает смехом, словно чихает, и потом ее голос: – Балбес. Ричи медленно курит, от нечего делать оббивая кроссовки одну об другую и представляя, как нелепо, должно быть, выглядит Беверли в его огромных очках с роговой оправой и толстенными стеклами – и немного жалеет о том, что не может ее увидеть. Что-то ему подсказывает, что зрелище это довольно ржачное. – Слушай, Бевви, я тебя, конечно, люблю (а ведь это правда он очень сильно ее любит хотя тот стих написал точно не он) безмерно, но будь любезна, верни очки слепому кроту. Видишь ли, я без них могу себя покалечить, – он демонстративно не может сопоставить сигарету и собственный рот, поднося руку то ко лбу, то куда-то за ухо. – Ты и в очках справляешься будь здоров. Беверли отбивает в сторону его руки, подходит и аккуратно водружает очки на нос Ричи, заправив дужки за уши. Когда мир приходит в фокус, первое, что он видит, это ее лицо, и обрамление огненных волос, и зажатую в губах сигарету. Ему безумно хочется крепко ее обнять, (потому что она семья вот оно вот что он потерял в то лето но сначала нашел) да только руки не слушаются. Зато Бев, кажется, попадает в тот же самый водоворот эмоций, потому что какое-то время она просто стоит, вскинув голову на Ричи и смотря на него снизу вверх, а потом отбрасывает окурок, шагает вперед и обнимает его. Порывисто, как ребенок, который слишком долго скучал и слишком рад тебя видеть. Руки стискивают подкачавшуюся, но все еще худощавую грудную клетку, и она прижимается щекой к его плечу. – Я рада, что я тебя помню, Тозиер. Она хочет сказать «я скучала», но до вчерашнего дня она вообще не помнила о его существовании, и «я рада, что помню тебя» – самое близкое, что приходит в голову. Потому что она действительно рада. Потому что воспоминания ощущаются как дом. – Это до следующей амнезии, милая, – хрипловато проговаривает Ричи и тут же чувствует, как ее кулак вполсилы впечатывается ему под лопатку. – Ау. Он аккуратно отводит в сторону руку с еще тлеющей сигаретой, чтобы ненароком не превратить фигуральный костер волос в буквальный, выбрасывает окурок и крепко обнимает Бев обеими руками, опустив подбородок на ее макушку. – Я тоже рад, что я тебя помню, Марш. Я правда, правда рад.