Благословляю ваш союз...

В ту зиму на долину обрушились метели — самые лютые за последние три сотни лет. Охотиться стало трудно. Запасов пока хватало, ведь по осени обычно засушивали, солили и мариновали три четвёртых от всего промысла, но оленей не видели уже больше месяца, и слабая тень тревоги уже залегла в сердцах его людей. Яков слышал это. Ни одна живая душа не проронила ни слова — но он слышал. Ещё одна из Божьих милостей, с которой Яков поначалу даже не знал, как справиться, и привык только со временем. Аля болела. Он всё перепробовал — растирал лекарственные травы с грибами и ягодами из северных лесов, отыскивал минералы в пещерах, ходы в которые приходилось прокапывать под снегом, и варил из них настои, — всё было без толку. Даже та сила, которой одарил его Святой Источник, не смогла помочь возлюбленной женщине Якова; Господь призывал её к себе, и Яков это чувствовал. Чувствовал, но всё равно не хотел смириться, хватаясь уже не просто за соломинки, — за мифы. Ещё в те далёкие времена, когда пришедшие в долину люди только начали строить Китеж, жители сибирского ханства неподалёку поведали Якову о священном золотом древе, что росло высоко в горах. Древо вбирало в себя потоки энергии семи миров — трех подземных, трёх небесных и среднего, земного, мира — и, по поверьям, настой коры того дерева мог излечить любой недуг. Яков отправился за ней в разгар очередной бури, потому что ждать и дальше не было смысла — Аля перестала вставать с постели и просыпалась с каждым днём всё труднее; пока он шел, снег забивался под меховой воротник и слепил глаза, ноги увязали по колено даже в снегоступах, но Яков упрямо карабкался всё выше и выше по склону. Дважды он останавливался на ночлег — и дважды выбирался из-под слоя снега толщиной в полтора его роста, — а наутро третьего дня перед ним развернулось небольшое плато, едва ли в четверть дня пути длиной. Сибирские монголы называли его Алтан-заяа, и Яков, пусть и довольно смутно понимал их язык, признавал, что название народ Сибири выбрал очень точное. Преодолев больше половины пути, Яков приметил на горизонте надвигающуюся метель. Прямо перед ней дрожала чёрная точка, то ли птица, то ли самолёт, которые теперь всё чаще проносились в небе над долиной. Точка быстро увеличивалась в размерах — всё-таки это был самолёт, «кукурузник», как говорили раньше солдаты на заброшенной теперь советской базе — и нервно металась из стороны в сторону, захваченная потоками ветра следующей за ней по пятам снежной бури. Яков с замирающим сердцем следил за ним, понимая: если самолёт не наберёт высоту, то разобьётся о скалы по другую сторону Алтан-заяа. Так и случилось. Яков как смог скоро пришёл к месту крушения, которое было видно даже сквозь сплошную завесу снега, настолько сильно полыхали обломки. Он уже не надеялся найти выживших — страшная катастрофа, сильный буран, нет никаких шансов на спасение, — но, приблизившись, услышал крик. Среди полыхающих пятен бензина и груд покорёженного металла плакал ребёнок. Маленькая девочка, едва ли старше его Софьи, оказалась в ловушке между сиденьем и куском фюзеляжа; и эта же ловушка, похоже, послужила ей укрытием, потому что, когда Яков высвободил её, на крохотном тельце обнаружилось только несколько царапин — даже обморожения не было. Он забрал девочку в долину. Его главный лекарь, Пандора, первым делом сообщила то страшное, чего Яков ждал, но чего никогда не хотел бы услышать: Аля умерла. Два дня назад, в тот же момент, когда в горах полыхнул взрыв, дыхание его возлюбленной остановилось. Только тогда Яков осознал глубину Божьего замысла. Жизнь девочки была ему даром свыше — забрав у него Алю, Господь в утешение привёл Якова к маленькой Ларе. Пандора с неделю не выходила из Палаты страждущих, пытаясь найти у девочки любые повреждения, до того не замеченные Яковом, но ничего не нашла — ребёнок был здоров, если не считать истощения и шока от пережитой катастрофы. Залечив немногие царапины и чуть откормив Лару укрепляющими ягодами, на восьмой день лекарь вышла к Якову, который со дня появления в долине так и не покидал просторного портала перед Палатой. — Думаю, девочке больше незачем оставаться под моим надзором, — помолчав, она подняла взгляд на Якова. — Что ты намерен делать теперь? — Теперь… Я воспитаю её в вере и традициях нашего народа. У нас нет возможности вернуть Лару во внешний мир — а если бы была, кто там смог бы о ней позаботиться? Возможно, что все её родные погибли в том самолёте. — Что ж… Я поддерживаю твоё решение, Яков. Тебе будет нелегко — уж поверь, у меня тоже девочки-погодки, но… Оно того стоит. — Пандора тронула его предплечье в успокаивающем жесте и улыбнулась. — Думаю, Софья будет рада. Лекарь не ошиблась: его Софья, которой шла уже шестая зима, приняла спасённую девочку как родную сестру, даже больше того — высказала ту же мысль, что поселилась в голове Якова с того момента, как он узнал о смерти Али: — Бог забрал маму, чтобы подарить нам Лару, да? Со временем она чуть переменила формулировку — не «нам», а «мне», — но на тот момент была права. Первый год их жизни вместе Яков нарадоваться не мог на своих дочерей: Лара на удивление быстро перенимала их язык, вместе с Софьей — а порой и быстрее — училась вести домашнее хозяйство, разыскивать в окрестных лесах съедобные коренья, ягоды и листья. Софье не было так одиноко, когда по долгу лидера её отец на месяцы уходил в другие поселения на разных концах долины. Возможно, что даже будь у неё единокровная сестра, Софья не смогла бы стать с ней так же близка, как с Ларой — потому что роднила их не кровь, не пол и не возраст. Они были родные по духу. Первый год жизни Яков считал Лару Божьим Даром, забыв при этом, что Божьи дары всегда не так просты и милостивы, как кажутся на первый взгляд. Вернувшись на вторую зиму из дальних восточных деревень, Яков обнаружил, что Софья и Лара сидят дома под конвоем — а после того, как ему рассказали, почему так и что, собственно, произошло, решил, что зря вообще покинул Верхнюю деревню. Или, наоборот, не зря. Так у него хотя бы остался шанс не погибнуть от остановки сердца — не сразу, по крайней мере. Оказалось, что, заскучав долгими зимними ночами сидеть безвылазно в хижине, девочки решили исследовать заинтересовавшие Лару развалины Акрополя. Софья тянулась к ним не так сильно, потому что видела их с рождения и воспринимала такой же частью окружающих пейзажей, как и горы — но отпустить Лару одну она не могла. Развлечение понравилось обеим. Дважды они пробирались в запертые Бани, потому что там из-под земли бил горячий источник, и им нравилось кататься на старой лодке с лебёдкой — при этом их не смущали разбросанные по купальням тела погибших когда-то давно, ещё до осады Китежа, людей. Три раза его дочери побывали в Соборе, спустившись по обледеневшей верёвке с советского грузовика, и целых пять — убегали по шахтам на заброшенную советскую базу. Хотели и шестой раз, но путь им преградили воины долины. А дома заперли после того, как у одной из смотровых башен в Акрополе обвалился купол — это Софья с Ларой поспорили, кто быстрее доберётся до шпиля; Лара неудачно зацепилась за шатающуюся балку и едва успела отпрыгнуть, прежде чем тонны камня и дерева обрушились вниз. Мысленно вознеся хвалу Всевышнему за то, что наблюдать эту сцену воочию ему не пришлось, Яков запретил дочерям высовывать нос дальше подворья до конца зимы, а летом — заходить дальше пограничных лесов. Год спустя решение запереть девочек в долине уже не казалось ему таким хорошим, потому что чем дальше, тем сильнее девочки скучали, и тем запутанней становились их игры. В начале лета это обернулось оползнем — повезло ещё, что не сильным, всего-то пару охотничьих угодий начисто снесло в реку, — а недели две спустя опять послышался грохот, громче, чем при оползне. Увидев появившегося в дверях хижины Гелиодора, Яков сразу всё понял. — Что на этот раз? — Башня на окраине Акрополя. Вот оно что. А он-то надеялся, что им повезёт, и причиной грохота станет лавина в горах. Она была хотя бы не так опасна, как его дочери, которые отчаянно искали, чем бы новым развлечь себя между прополкой огорода и сбором грибов. Гелиодор пропустил их в дверь и захлопнул створку так поспешно, будто запустил диких рысят в клетку к взрослой; девочки были с ног до головы в пыли, а лица покрывали странные узоры, похожие на следы от пальцев. Похоже, они пытались оттереть друг друга и сделать вид, что к обрушению башни не имеют никакого отношения. Яков присел на одно колено, чтобы его глаза оказались вровень с глазами Лары и Софьи: — Девочки, что я говорил насчёт ваших игр? — Это не мы, — невозмутимо дёрнула плечом Лара, а Софья обиженно фыркнула: — Мы не виноваты, что на дурацкой двери держался весь свод! Для этого ведь специально колонны придумали, а дверь — она чтобы ходить через неё предназначена! Яков тяжело вздохнул. Нашествие монгольской орды разрушило Китеж — а эти две девчонки с огромными невинными глазами в пол-лица и неугомонным нравом методично доламывали всё остальное. И всё же они были его дочерьми, и Яков не мог сердиться на них подолгу, потому что слишком сильно любил. Лета сменялись зимами, девочки росли с непостижимой скоростью, как молодые деревца в тёплых весенних лучах; но порой казалось, что время словно застывало, и каждый день тянулся как три. С десятой по тринадцатую зимы, в том возрасте, когда Кира-охотница начинала обучение всех детей в долине искусству охоты, Лару и Софью интересовали животные — и Яков был бы вечно благодарен Всевышнему, если бы домашние, но нет! По какой-то неведомой причине его дочери мирно пасущимся на склонах козам и копошащимся в загонах курам предпочитали диких представителей фауны в долине. Любых, кого могли найти. Например, одиннадцатым летом это был оленёнок. Даже причина нашлась уважительная — в лесах на внешней стороне гор охотники застрелили самку марала, не заметив, что неподалёку от неё в траве лежал телёнок трёх дней от роду. Яков ради сохранения собственного душевного равновесия не стал спрашивать, каким образом Софья и Лара пробрались на ту сторону гор меньше, чем за день, если он отпускал их только на охоту с группой Киры, — просто кивнул в ответ на умоляющие взгляды двух пар глаз — ясно-голубых, как у него, и янтарно-карих, как ни у одного ребёнка в их деревне. С оленёнком всё больше занималась Софья. Она пыталась выкормить его козьим молоком и травой, но оленёнок был слишком слаб и умер спустя неделю. Дочь была безутешна, плакала три дня — и всё это время Лара не отходила от неё ни на шаг, а на будущий год принесла Софье рысёнка. Яков не очень любил вспоминать ту зиму, потому что ему пришлось умертвить и принесённого котёнка, и всех остальных в гнезде, — а потом собрать охотников долины и пойти охотой на их мать. Он взял тогда с собой обеих дочерей вопреки запрету ходить на таких опасных зверей до восемнадцатой зимы, — хотя они не участвовали, просто наблюдали, — и тем самым поставил точку в их попытках приручить диких животных. А уже летом Софья прослыла самой искусной охотницей среди нового поколения, впечатлив даже Киру, которая за свой век воспитала больше пяти сотен новых охотников и привыкла ничему не удивляться. В начале четырнадцатой весны Яков, по традиции их народа, предложил спавшим до того вместе дочерям разойтись по разным кроватям: они стремительно взрослели — и уже мало того, что начинали обретать черты взрослых женщин, порой банально не помещались в той кровати, где до того спали долгих семь лет, — но Софья первая замотала головой: — Нам и так хорошо, отец, — а Лара поддержала сестру торопливым: — Мы замёрзнем друг без друга. Яков удивился странному замечанию — на дворе стояло жаркое лето, и девочки сами порой старались расположиться так, чтобы не касаться друг друга, — но не стал заострять на нём внимания. В конце концов, из всех проблем, что они приносили, эта была настолько безобидной, что Яков готов был счесть её за благодать. Каждую новую зиму он встречал с мыслью, что худшее уже позади — потом что ещё хуже быть не может — и что девочки, наконец, успокаиваются. И каждый раз ошибался. К пятнадцатой Лара научилась ловко управляться с парными топориками, только вместо отработки боевых приёмов на чучелах она с их помощью взбиралась на крутые скалы и уходящие далеко ввысь вертикальные стены соборов. Увидев это в первый раз, Яков чуть чувств от страха не лишился, потому что Лара, казалось, вот-вот сорвётся вниз и расшибётся насмерть. Софья в расшатывании отцовских нервов от сестры не отставала, но скалам предпочитала деревья — её рыжая макушка то и дело мелькала в кронах вековых сосен, напоминая не то всполох огня, не то беличий хвост. Так они и делили между собой обязанности: одна разоряла орлиные гнёзда и находила прямые ветки для стрел, другая собирала острые камни, обтачивала их в обоюдоострые наконечники и мастерила стрелы. А, вооружившись, порой надолго исчезали в неизвестном направлении. Запреты для них уже перестали иметь силу, и, если иногда от этого была польза — например, когда Лара открыла целый склад с советским оружием, а Софья смогла почти в одиночку (с поддержкой сестры с воздуха) завалить опасного медведя-шатуна, угрожавшего одному из внешних поселений, — куда больше приносило вреда. Только теперь уже не постройкам по обе стороны гор, а заходящемуся от страха за дочерей сердцу Якова. Однажды их не было неделю — а по их возвращении он узнал, что Лара чуть не погибла от обморожения, когда свалилась в ледяную воду озера рядом с советской лесопилкой. Софье больших трудов стоило достать её и ещё больших — вернуть в сознание; она бегала за валежником и целебными травами, чтобы поддержать жизнь в умирающем теле, разводила огонь жарче и отогревала её собой. В какой-то момент дыхание Лары почти остановилось, и Софье пришлось делать ей искусственное дыхание так долго, что в конце концов тёплый воздух из её губ согрел холодное тело Лары изнутри. Слушая её сбивчивый рассказ, Яков понял, почему два дня подряд лёгкие и сердце у него болели так, будто он умирает: ведь его дочери действительно были на грани смерти, одна — от холода, другая — от испуга и печали. Иногда ему хотелось молить о помощи Пророка — но Яков вовремя вспоминал, что он и есть Пророк; и тогда он просил о милости самого Господа. С шестнадцатой зимы между его дочерьми начало происходить что-то странное. Неожиданно они стали смирнее — уже не так рвались исследовать горы со всех сторон, потому что, кажется, и без того знали их лучше, чем собственные пять пальцев, — но и как будто более угрюмыми. Порой до того спокойная Софья, любившая свой дом больше промозглой сырости лесов, исчезала куда-то на несколько дней, а Лара отказывалась говорить, где она. То ли не хотела, то ли не знала сама. Якову почему-то казалось, что в такие дни Ларе становилось неуютно спать, она куталась в меха даже в жаркую погоду и ворочалась, бывало, ночи напролёт, забываясь тревожной дрёмой лишь к утру; он невольно вспоминал про чуть не убившее её обморожение — и её же слова про то, что друг без друга они замерзают. Если так, то что из раза в раз заставляло Софью покидать сестру? Даже с помощью Божьей милости Яков не мог этого постичь. По возвращении Софьи Лара ненадолго становилась прежней собой — озорной девчонкой, готовой лезть на отвесные скалы и забираться в самые глубокие подземные ходы — и Софья отвечала ей тем же; но спустя всего пару дней они закрывались опять. Яков пробовал поговорить и с Софьей, и получил тот же ответ, что он слышал от Лары: — Всё хорошо, отец, — который, если у Лары было особенно скверное настроение, или когда Софья опять исчезала в неизвестном направлении, дополнялся усталым: — Трудный день. Сложная добыча. В семнадцатую зиму девочки — уже девушки, полностью оформившиеся и обучившиеся по правилам своего народа согласно их возрасту, — вступили каждая в свой отряд: Лара пошла в войско внешней обороны, Софья присоединилась к строю охотников. Они выполняли одни и те же обязанности по заготовке мяса на три сезона вперёд — с тем лишь различием, что Лара большую часть времени оставалась вне пределов долины, а Софья всегда была подле отца. Сложно было сказать, что хуже воспринималось обеими — краткие отлучения, как прежде, или долгое отсутствие, как теперь — но Софья мёрзла по ночам точно так же, как Лара. Как бы ни пытался Яков укрыть её медвежьими шкурами и ткаными покрывалами, Софья изо дня в день вставала разбитой и с непреодолимой тоской в покрасневших — то ли от недосыпа, то ли от слёз — глазах. Восемнадцатое лето оказалось необычайно богатым на урожай, не только тот, что возделывался в пределах деревень в долине, но и тот, что рос в лесах и низинах. Оленей тогда развелось раз в пять больше обычного — и, чтобы справиться с ними, Господь послал в долину волков; а с волками предстояло сразиться людям. По приказу Якова все отряды с внешних рубежей были призваны обратно — чем больше смертоносных луков и зорких глаз, тем лучше они справятся с нашествием хищников, — а вместе с ними в отчий дом вернулась и Лара. Софья была счастлива, хоть и не показывала этого. Со дня своего воссоединения они начали подолгу пропадать в пограничных лесах, отстреливая волков, и в охотничьих угодьях, выслеживая оленей, забить которых для таких умелых охотниц не составляло труда, — а когда возвращались, приносили совсем мало волчьих шкур и маральего мяса; но на лицах у них горел нездоровый румянец, и они кусали губы, пытаясь скрыть полные радости улыбки. Дочери старательно прятали друг от друга глаза, но, когда одной казалось, что другая занята и ничего вокруг не замечает, смотрели долгими, полными тоски и непонятной надежды взглядами. И месяца не прошло, как Якову надоели их игры: его дочери уже выросли и больше не могли позволить себе подобные выходки без объяснения причин. Он встретил их по возвращении с очередного охотничьего промысла и спросил прямо: — Лара. Софья. Есть ли что-то, о чём вы хотели бы поговорить со мной? — чем, казалось, застал дочерей врасплох: Софья вдруг съёжилась, будто в страхе, а Лара настороженно выступила вперёд, прикрывая сестру собой. Они молчали довольно долго, прежде чем Лара подала голос: — Да. Отец, выслушай, пожалуйста, внимательно. Это… это нелегко. Вот тогда Яков и понял всё, как есть. Его дочери — его родная Софья и духовная Лара — полюбили друг друга той же божественной любовью, что когда-то сам Яков полюбил свою Алю. Сразу же ему стала понятна и причина их страха: согласно обычаям его народа, две женщины могли жить друг с другом только тогда, когда принесут роду по одному ребёнку любого пола — и, если Лара при желании могла отказаться от этой обязанности, Софье деваться было некуда. Спроси они его раньше, как будет правильней поступить, Яков ответил бы, что необязательно рожать детей — он и так живёт слишком давно, он видит далёких-далёких потомков тех, кто пришёл с ним в долину, и все они — его правнуки, его дети, — но дочери, кажется, решили всё сами: — Мы уже нашли достойных отцов твоим внукам, и родим их с твоего благословения; но прежде… — Лара сжала ладонь Софьи в своей, будто набираясь смелости, а потом решительно вздёрнула подбородок. — Прежде мы хотим, чтобы ты перед лицом Господа благословил наш брачный союз. Яков легко рассмеялся — конечно, он не отказал бы им так же, как не отказывал до того сотням мужчин, желавшим жить с мужчинами, и сотням женщин, что любили женщин; поочерёдно поцеловав их в лоб, Яков простёр руки над их головами и прошептал, впервые за тысячу лет роняя непрошенную слезу: — Благословляю. Живите в любви, дети мои, и пусть Господь дарует вам вечное счастье. Дочери остались с ним ненадолго. Софья понесла первой, и в девятнадцатую зиму родила девочку — с такими же рыжими, как у неё самой, волосами, и зелёными глазами того же оттенка, что и трава ранней весной. Лара пыталась дольше, но на двадцать первую осень принесла и она — хорошенького темноволосого мальчика с глазами яснее летнего голубого неба, такими, как у Якова. Двадцать первая зима стала последней. — Я хочу выйти во внешний мир, отец, — Лара пришла к Якову на исходе первого зимнего месяца — и просила теперь разрешения, непривычно покорно потупив взор. — Даже если там не осталось моих родных, я хочу узнать тот мир. Софья стояла рядом, не говоря не слова — но лучше любых слов говорила её рука, что лежала в руке Лары: его дочери, ставшие женами, готовы были пойти друг за другом куда угодно. Из угловатых нескладных птенцов они превратись в прекрасных смертоносных орлиц — и теперь им настала пора вылететь из гнезда. И Яков был бы глупейшим из дураков, если бы попытался воспрепятствовать им. С ним оставался Никифор и Аля-младшая, в напоминание или в утешение, неважно — они были тем новым поколением, которое Якову предстояло вырастить — но прежде отпустить их родительниц. Может, ему и хотелось проливать слёзы вновь, но голос его не дрожал, когда Яков снова протянул ладони и коснулся рук своих дочерей: — Идите с Богом, дети.