мертворожденные

      Хенджин привычно выводит карандашом на бумаге чужой профиль, все эти линии скул, щеки, острый подбородок, прямой нос, чужой взгляд — как всегда холодный и насквозь прожигающий, даже с бумаги. Хенджин привык выводить чужие пальцы раз за разом, узловатые суставы, запястья скрытые под рукавом толстовки. Иногда/очень часто на деле/ прорисовывать чужие руки полностью - все эти напряженные мышцы, накладывать тень, обрисовывать кромку майки, под которой наверняка скрывалось не менее накачанное тело. Хенджин с литературного, но это ни разу не мешало рисовать ему чуть ли не на каждой паре, погрузившись в это полностью, это лишь помогало ему писать сотни стихов, бессмысленных влюбленных и полных боли фраз, тексты песен к музыке лишь в его голове играющей.       Извращенное наслаждение корчиться в боли собственной невзаимной влюбленности.       Хенджин правда считал себя сумасшедшим, неправильным, странным — каждый раз влюбляться в тех, кто не ответит тебе взаимностью, каждый раз влюбляться и молчать вслух, лишь позволять изливать это всю на бумагу во всех доступных видах, танцевать под музыку позволяя телу устать и потратить всю эту любовь раз за разом. Хенджину нравится, но и больно. Раз за разом. Каждый раз это похоже на агонию перед смертью, каждый раз — он уверен, что это в последний, что он просто не выдержит и просто исчезнет. Он не настолько силен, чтобы собирать себя по частям, но не настолько смел, чтобы прекратить свое существование в этом мире, где он чувствует себя настолько не к месту, настолько никому не нужным и бесполезным, настолько никем и ничем. Хван знает, он сам накрутил себя до невозможного, сам привел себя к этому состоянию, до нервного чешет свои руки, оставляя на них красные полосы, но ни разу царапины — он никогда не причинит себе физическую боль в таком виде, просто кожа действительно чешется, словно от аллергии, от переизбытка любви к Со Чанбину в этот раз. Парень хмыкает, сколько он имен может назвать — это смешно и ведь каждый из них мысленно был последним. Руки привычно острыми клиньями выводят улыбнись мне хоть раз, пожалу..., но не успевают полностью, как по плечу прилетает легкий хлопок, выводящий из транса. — Что ты там как всегда чиркаешь, — от этого голоса зубы сводит, как беспричинная влюбленность к Чанбину, у Хенджина была беспричинная ненависть к Джисону, хотя такой ее назвать, наверное, сложно.       Причина была, весьма простая и ясная, как день. Просто он дружил с Чанбином, он — этот с вечным пропеллером в одном месте, этот, который также учился на литературном, тогда как Чанбин с экономического. Хенджин завидовал, очень. Ведь все тот же год разницы между ними, только вот Чанбин дружит с Джисоном, а с Хенджином нет, наверное, даже не знает о нем, как думает Хван.       Хотя не знать о Хване сложно. Хван красивый до чертиков, но не улыбчивый ни разу и, не смотря на свою внешность бэдбоя больше на ботаника похож, со своими вечными протраченными в библиотеке часами. Чанбину о Хване сложно не знать, с учетом того сколько текстов о любви к нему он вычитал, а некоторые из них по неизбежности даже зачитать пришлось. Потому что, знаешь как он притягательный, загадочный и никого к себе не подпускающий, его тетради все изрисованны и текстами исписаны, хотел бы я узнать что о там пишет. Призыв сатане, лишь бы ты заткнулся, думает Чанбин, но не произносит вслух, он же друг в конце концов да и 1/3racha.       Хенджин вздрагивает, зубы от чужого голоса сводит, быстро закрывает тетрадь и молча закидывает сумку через плечо, но уйти ему не дает повисший на руке Хан. — Покажи, может я могу тебе чем-то помочь — оценить, направить тебя на путь истинный, — Джисон умело меняет тональность своего голоса, делая его похожим на речь проповедника, что бесит Хенджина до невозможного.       Джисон близко очень, что Хван каждую складочку у глаз от улыбки видит, настолько, что чувствует сладкий парфюм, Хенджина словно током пробивает — руку вырвать из чужой хватки хочется. — Я никому не показываю свои рисунки. Они только для меня, — произносит он сквозь стиснутые зубы.       Джисон хмурится не наигранно и со слишком серьезным лицом произносит, взглядом в чужие глаза впиваясь, словно душу через них вычерпать хочет. — Нельзя так. Это ведь все мертворожденное. Нужно показывать свои рисунки, записи, зарисовки кому-нибудь — иначе оно остается в тебе и разрушает тебя — губит, гниет, разлагается…       Хван руку свою вырывает все-таки, но не душу кажется.Ну и пусть гниет, пусть это все внутри остается — чувства эти мерзкие, разъедающие. Хван улыбается, натянуто и неестественно, — сколько же в нем мертвого, оно уже давно убило все внутри полностью. Хану лучше не знать, сколько внутри него удушенных, утопленных, изрезанных и забитых. Хеджин по пальцам сангину растирает, мнет. Пока не привычно пряди рыжие в разные стороны. Самую малость.