***
Это утро не задалось с самого начала, и сходу Лара могла назвать целых четыре причины, почему. Во-первых, она всю ночь напролёт ворочалась, пытаясь убедить себя, что всё хорошо и опасаться нечего, но сон никак не шёл — даже не столько из-за того, что Лара уже привыкла спать не одна (к хорошему всегда быстро привыкаешь, верно?), сколько из-за страха за Софью. Для этого глупого чувства не было ни одной, даже мало-мальски важной причины: радиочастота, на которой переговаривались оставшиеся после битвы в погребённом Китеже отряды Тринити, молчала уже больше месяца; все известные медвежьи тропы присыпало двухнедельным снегом, а с волками Софья справлялась даже лучше, чем сама Лара. Но её всё равно грызло изнутри тонким, отвратительным сомнением — а что, если вдруг?.. Как итог, встала Лара совершенно не выспавшейся, разбитой и в плохом настроении. Во-вторых, они с Софьей повздорили. Если хорошо приглядеться, можно было заметить прямую связь с первой причиной: когда через пару часов после рассвета Софья вернулась, вымотанная, но вполне спокойная, и начала рассказывать о прошедшей ночи, Лара слушала её с мрачным видом. Но стоило ей проворчать тихое: — Не пристало лидеру всего народа по ночным дозорам шарахаться, — как Софья, на мгновение замолчав от такой наглости, тут же вспыхнула, точно сухой торф, в который попала молния. Она всегда легко заводилась, неважно, для драки ли, спора, секса — и так же легко успокаивалась, если вовремя найти к ней подход. Лара изучила все способы ещё до того, как спустилась по катакомбам Бессмертных в Китеж: сразу подхватить Софью под косы и заткнуть поцелуем, чтобы отвлеклась, а не сработало — так прижать к стене, два пальца под пояс кольчуги, и до тех пор, пока не зайдётся счастливым стоном… Но в этот раз Лара была злая и уставшая, а потому не сумела среагировать в нужный момент. Когда до неё наконец дошло, что Софья как-то слишком агрессивно кроет её непереводимым греческим диалектом, хотя им пора бы уже плавно двигаться в постельку, было уже поздно. Лару просто не подпустили (она сделала две попытки, и, если в первый раз Софья просто увернулась от её рук, то следом Лара заработала ощутимую пощёчину); прежде, чем уйти, Софья бросила ей злое: — Если ты вздумала запереть меня в доме только из-за своих глупых иллюзий, то ничего у тебя не получится. Пока я — лидер Потомков, а ты — моя женщина и часть нашей общины, мы обе несём свой долг перед народом и исполняем его всеми возможными способами, нравится тебе это или нет. Если бы у хижины была дверь, Софья не отказала бы себе в удовольствии шарахнуть ею об косяк так, чтобы крыша задрожала, Лара в этом уверена. Она не рискнула пойти следом, чтобы не нарваться на ещё более яростную вспышку гнева; вместо этого, одевшись и подхватив лук с колчаном, Лара отправилась в северный лес на охоту: и пар спустить не помешает, и, глядишь, к ужину будет что-нибудь вкусное. В-третьих, от неё убежал чёртов олень. После ссоры Лара чувствовала себя последней сволочью. Видит Бог, она не имела в виду ничего дурного, просто хотела предостеречь Софью, попросить её быть осторожнее — если не ради себя и неё, Лары, то хотя бы ради народа. После гибели Якова прошло ещё слишком мало времени, и, потеряй Потомки лидера ещё раз, разве не будет для них это сущей катастрофой? Но сказала Лара то, что сказала, Софья поняла её по-своему, и теперь неизвестно, чем всё закончится. Она могла прийти вечером к Ларе в постель, как ни в чём не бывало. А могла не прийти. Могла выгнать из дома — потому что, строго говоря, Ларе здесь ничего не принадлежало, — а то и из долины, тут Софья полностью в своём праве. За невесёлыми мыслями Лара сама не заметила, как оказалась почти на склоне горы, где и увидела его. Олень был редкой окраски — белый, но не альбинос, потому что глаза чёрные, а на ушах, коротком хвосте и ногах от колен мех отливал золотом на солнце — и, судя по ветвистым рогам, жил уже не первую весну. Лара настолько красивых зверей ещё не видела и почему-то была уверена, что, принеси она Софье такую шкуру и такие рога в качестве извинения, та её, безусловно, простила бы. Может, даже пожаловала чем-нибудь грязным и горячим, на что обычно стеснительно прятала глаза и отказывалась… Сглотнув, Лара как можно тише переступила по мягкой полусгнившей лесной подстилке, вкладывая стрелу в лук. Ещё бы только на пару-другую футов подобраться, чтобы наверняка. Ей даже дыхание пришлось затаить, так старательно она подкрадывалась к добыче, — и всё получилось бы, не задень Лара соседний сук локтем, пока натягивала тетиву. Конечно, тварюга шорох услышала. И припустила с места во весь опор ровно в тот момент, когда нацеленная ей точно в сердце стрела со свистом пронзила воздух. Лара в сердцах выругалась: она видела, что кровь у оленя брызнула откуда-то сбоку, скорее всего, из брюха ближе к бедру; шкуру это не подпортит, конечно, но всё равно неприятно. Следуя по кровавым пятнам, она быстро обнаружила пропажу на окраине лужайки с родником, и теперь уже не рискнула приближаться. На этот раз стрела прошла навылет через шею, но олень, как будто издеваясь над Ларой, вновь бодро поскакал прочь. Она побежала за ним, пытаясь не упустить из виду. Она даже не заметила растяжку, так хотела догнать упрямую скотину, да и где там под ноги смотреть, когда цель — вот она, перед глазами… В общем, когда её резко дёрнуло вверх за ногу, Лара даже вскрикнуть не успела от неожиданности. Все стрелы из колчана, само собой, высыпались. Огнестрельного оружия она с собой не брала, да и вряд ли смогла бы из положения головой вниз попасть в верёвку так, чтобы её срезать. Ну а нож… Ладно, тут она сама виновата: выпустила его из рук при первой попытке напрячь пресс и добраться до ноги. И это в-четвёртых.***
Она висит в двух-трёх футах над землёй, и дотянуться ни до ножа, ни до стрел нет никакой возможности. Раскачиваться тоже смысла никакого — даже доберись она до ствола дерева, что делать дальше? Обнять и плакать разве что, но это в её планы не входит. Вторая попытка подняться заканчивается яростным: — Вот же чёрт! С досадой подумав о том, что если ноги постоянно тренируются бегом, а руки — лазаньем по скалам, то пресс у неё заметно проседает и надо бы его проработать усерднее, Лара несколько раз глубоко вдыхает, готовясь к новой попытке. Третья скрутка даётся легче: она всё же ухитряется обхватить себя за колено, а потом и за лодыжку, вокруг которой сейчас накрепко обвилась верёвка (повезло ещё, что на ней берцы с вшитыми стальными пластинами по бокам, иначе — застой крови, гангрена и прощай, нога). Но толку мало — как она ни пытается пальцами поддеть хитрый узел, не получается ровным счётом ничего. Кто бы ни насторожил этот силок, дело своё он знал. Вопрос только в том, кому понадобилось ставить ловушку на крупную дичь в пределах Геотермальной долины? Хотя, если честно, личность охотника Лару интересовала в последнюю очередь — куда важнее, как давно силок поставили и как скоро придут проверять. Хорошо, если с ночи, тогда проверить должны вот-вот, и Лара будет всю оставшуюся жизнь считать себя невероятно удачливой задницей, что избежала некрасиво лопнувших глаз и долгой мучительной смерти от кровоизлияния в мозг. Но если нет… Тогда она рискует стать аппетитной пиньятой для волков, а оставшейся жизни хватит лишь на то, чтобы пожалеть, что она так плохо рассталась с Софьей и не сказала, как сильно её любит. Сбоку что-то шуршит в кустах — это может быть что угодно, от встрепенувшейся птицы до почуявшей лёгкую добычу рыси, от охотника, пришедшего ей на выручку, до пресловутого белого оленя, который словно в насмешку подошёл ближе, чтобы увидеть мучения своей несостоявшейся убийцы. Прикинув шансы (один к четырём, что её загрызут, и два к трём, что напуганная дичь шарахнется в сторону), Лара всё же решает рискнуть и привлечь внимание: — Эй, там! Если ты человек, покажись! Несколько долгих секунд ничего не происходит, а потом хруст веток усиливается, и между стволов деревьев мелькает знакомая рыжая макушка. — Лара? — Похоже, Софья не ожидала увидеть её здесь, да ещё в таком положении — и в этом они схожи, только Лара гораздо, гораздо больше рада такой приятной неожиданности: — Софья? О, слава Богу. — Что ты здесь делаешь? — Да, знаешь, решила посмотреть на окружающий мир под другим углом, — Лара криво улыбается, но тут же пожимает плечами, даже из перевёрнутого положения заметив, как грозно собираются к переносице брови Софьи. — Ладно, шутка не очень, признаю. Я охотилась. Кто-то охотился тоже, и ему повезло больше — хотя сомневаюсь, что он сочтёт это везением. — И давно ты?.. — Софья опускается на одно колено и обеспокоенно обхватывает её голову, поднимает повыше, пытаясь то ли рассмотреть капилляры глазных яблок, то ли помочь крови отхлынуть от мозга. — Ты хорошо себя чувствуешь? Её лицо оказывается близко-близко, а голова Лары так удобно лежит на её предплечьях, что Лара невольно облизывает губы, думая: вот сейчас Софья наклонится, чтобы поцеловать её. Они, бывало, делали так в редкие минуты покоя, когда за тяжёлым пологом хижины бушевала гроза, а внутри тлела одна-единственная лучина: Лара сидела на полу, откинувшись на колени Софьи, и позволяла ей покрывать поцелуями всё лицо, от подбородка ко лбу и обратно, не касаясь губ; а, когда терпения у обеих уже не хватало, первой притягивала к себе и накрывала ртом её жаркий рот, чтобы переплестись языками в чувственном ритме страсти... Но ничего не происходит — Софья просто смотрит, а Ларе память услужливо преподносит события сегодняшнего утра. Они поругались, и теперь Софья не то, что целовать её не захочет, но и вполне может оставить в петле — так, в целях воспитания, пока Лара не взмолится о пощаде. Она, может, и не против: если подумать, положение у неё как раз такое, что, когда Софья встанет, её бёдра окажутся прямо перед носом — можно будет снять пояс кольчуги, стянуть исподнее и приложиться жадным поцелуем к нежному комочку плоти между ног, ласкать и тянуть его до тех пор, пока он не затвердеет, а потом… Сморгнув будоражащую фантазию, Лара только сейчас понимает, как ей не хватило утреннего секса. Боже, она всё бы отдала, чтобы податься губами к чувственному рту Софьи и увлечь её в горячий, долгий и мокрый поцелуй, чтобы перехватило дыхание и сердце всполошно билось под рёбрами, посылая сладкие волны предвкушения к разгорячённому клитору… — Лара? Ах, точно, Софья ведь задала ей вопрос. — Я… Да, вполне, — Лара нервно сглатывает, понимая, что от непрошенных мыслей у неё уже намокло бельё, даже в положении кверху задом. — Я тут и десяти минут, наверное, не болтаюсь, — но всё равно, буду очень признательна, если ты срежешь верёвку. А перед охотником я потом сама извинюсь. Софья молча склоняет голову набок, не отводя взгляд, и лишь спустя долгую минуту говорит: — Это мой силок, Лара. Открыв рот от удивления, Лара несколько раз моргает, пытается что-то сказать, но слова не идут. Что ж, такого развития событий она не ожидала. — А не слишком ли далеко от дома ты охотишься? — наконец, ей удаётся выдавить из себя хоть что-то. Софья сверкает глазами: — Ну, раз ты здесь — значит, не слишком. Огрызается, но не всерьёз — хорошее, видно, настроение. Лара ухмыляется, мгновенно расслабившись и пьянея от притока крови и близости Софьи, и ей совсем нетрудно заметить, что та упрямо сжимает губы, лишь бы не улыбнуться в ответ. У неё на носу и скулах ярче обычного проступают веснушки, хотя самого по себе румянца ещё не видно. И дышит она уже не так спокойно. Даже если с того момента, как Лара поселилась в её хижине, прошло всего пару месяцев, они достаточно часто занимались сексом, чтобы Лара успела досконально изучить все реакции Софьи. Судя по тому, как метнулся её взгляд вверх, к привязанной ноге, и обратно вниз по телу Лары, задержавшись посередине, Софья подумала ровно о том же, что рисовалось в воображении Лары минуту назад. И эта мысль её возбудила. — Что же, Соня… — выбрав самый сексуальный тон из своего арсенала, Лара намеренно использует ласковое прозвище, когда поднимает руки и обхватывает плечи Софьи пальцами. — Стало быть, я твоя законная добыча? Признаю. Что мне сделать, чтобы ты великодушно отпустила меня на волю? Я, честное слово, уже старовата для жаркого. Софья фыркает — пытается, наверное, показать, что ещё злится, но Лара-то прекрасно всё видит: и тёплую смешинку в глубине льдисто-голубых глаз, и яркие-яркие веснушки, под которыми кожа уже чуть порозовела. — К тому же, сегодня утром я наговорила тебе лишнего. Как же мне… загладить… — она делает паузы между словами, медленно, но с явным намерением проводя ладонями от плеч Софьи к локтям и обратно, — свою вину? Видеть, как Софья закусывает нижнюю губу — истинное наслаждение, лучше которого может быть только наслаждение кусать эти губы самой. — Это точно безопасно? Подвешивание головой вниз не зря считается пыткой и используется как смертная казнь. Не хочу причинить тебе боль. — Пару лет назад на одном острове посреди неизведанных океанских вод меня уже подвешивали так, — забывшись на мгновение, Лара презрительно оскаливается, но почти сразу возвращает свой низкий хриплый тон: — Как видишь, я жива и относительно здорова. На пару секунд между ними воцаряется тишина: Лара не хочет торопить Софью, пусть подумает и примет то решение, которое сочтёт нужным, а она будет рада любому. Наконец, Софья едва заметно кивает: — Хорошо. Я дам тебе шанс. Лара не успевает улыбнуться — полные губы Софьи накрывают её рот, и она счастливо выдыхает, раскрывая губы навстречу. Их языки коротко борются, прежде чем Лара сдаётся, покорно принимая жёсткие торопливые толчки языка Софьи — может, у неё и не было столько опыта, сколько у Лары, но она сполна компенсирует его страстью и напором. В ответ Лара скользит ладонями к её затылку и зарывается пальцами в сложную причёску, с удовольствием растаскивая рыжие пряди из туго скрученного пучка. Если бы они занимались любовью, как обычно, Софья её за такое убила бы, — но сейчас только жарче вылизывает её рот и чуть слышно стонет, посылая по гортани Лары вверх тонкую вибрацию. Их поцелуй заканчивается так же внезапно, как начался. Софья откидывается назад, ещё раз обводит голодным взглядом покрасневшее (не только от возбуждения, но и от непривычного положения) лицо Лары — и лишь потом встаёт. Всё именно так, как Лара себе представляла: за поясом кольчуги небольшой холмик лобка не разглядеть, а вот привычный тонкий запах возбуждения Софьи она прекрасно чует. Облизнувшись от нетерпения, Лара протягивает руки к пряжкам, чтобы расстегнуть их и откинуть прочь ненужную одежду. Это, надо сказать, в подвешенном положении не так-то легко; впрочем, она упрямая, и с координацией у неё всё в порядке, поэтому меньше, чем через минуту, кольчуга падает к ногам Софьи, а за ней — плотные штаны из выдубленной кожи и исподнее. На мгновение Лара останавливается, чтобы полюбоваться видом: курчавые рыжие волосы между ног слегка намокли, а тугие складки плоти под ними, блестящие от прозрачной влаги, покраснели и налились. Накрыв лобок ладонью, она пальцами раздвигает их в стороны и находит клитор — маленький, нежно-розовый и уже напряжённый. Софья тихо стонет, когда Лара потирает его одним пальцем, её бёдра при этом красиво прошивает мелкой дрожью. Ей нечасто удаётся посмотреть на Софью с этой стороны: в их хижине всегда полумрак, а при ярком свете солнца она никогда не разрешала Ларе раздевать её полностью, только быстрые ласки под одеждой и не больше. Так что сейчас Лара впитывает каждую секунду этой красоты, пока ей разрешают. Но больше, чем смотреть, ей хочется прикоснуться, попробовать губами жаркую пульсацию клитора и знакомый солоноватый вкус смазки — в этом её желания совпадают с желаниями Софьи, которая подаётся бёдрами вплотную к ней, со стоном разводит колени чуть шире, помогая тесно прижаться всем ртом. Она вся сплошь — твёрдые мускулы и натянутые жилы, как и подобает воительнице, — но здесь, в укромном местечке между ног, мягкая и нежная, и принадлежит одной лишь Ларе. Не тратя времени даром, она крепко обнимает Софью за талию и начинает ласкать: трёт, вылизывает языком мокрые складки кожи, прихватывает губами клитор и чуть покусывает поверх губ, не касаясь его зубами, потому что Софья слишком чувствительная для такого. В положении головой вниз очень неудобно проникать языком во влагалище, поэтому Лара сосредотачивает все свои старания на клиторе; зато сзади она может соскользнуть ладонями с талии вниз, сжать маленькие упругие ягодицы Софьи, развести их в стороны и потереть пальцами тугое колечко ануса. Наверное, Софья ругается в ответ на это (она всегда ужасно смущалась, стоило коснуться её там), но Ларе не слышно — все звуки напрочь перекрывают её бёдра, плотно прижавшие уши Лары. Сложно сказать, сколько это длится. Лара теряет само понимание времени, забывшись в нежной горячей плоти, солёном привкусе пота и смазки, судорожных движениях Софьи навстречу её языку. Сквозь яркий вкус и жар она чувствует, как там, наверху, Софья стаскивает с неё штаны (технически — подтягивает вверх, так, что колени оказываются частично связаны ремнём, и чёрт подери, как же Лару это заводит) и тоже касается ртом мокрых половых губ. С их первого раза, ещё до битвы в Китеже, Софья многому у неё научилась — и теперь обращает все свои знания против самой Лары, заставляя извиваться от желания толкнуться навстречу её слишком невесомым ласкам. Только вот Лара не может — ей не хватает опоры. Осознавая всю беспомощность своего положения, Лара вдруг до неприличия громко стонет в тёплую кожу; кто бы мог подумать, что её так поведёт от потенциально опасной ситуации. В ушах оглушительно гудит прилившая к затылку кровь, липкая влага забивается в нос и стекает по щекам на глаза, но Ларе некогда поднять голову и вытереться — потому что клитор под её губами пульсирует с бешеной скоростью, и всё тело Софьи поджимается, трепещет, готовое отпустить небывалой силы оргазм. Лара сдавленно рычит, втирается языком почти до онемения. Ей уже не столько важно собственное удовольствие, сколько та радость, которую она доставляет Софье. И в тот момент, когда та заходится криком настолько громким, что Лара слышит его даже сквозь шум, она едва не кончает сама, — но справляется с собой и лишь крепче прижимает бёдра Софьи к лицу, чтобы поймать все сладостные судороги оргазма до последней. А длятся они непривычно долго, дольше, чем Ларе хватает её тренированного дыхания (или из-за непривычного положения ей просто трудно сосредоточиться); когда Софья, наконец, падает на колени без сил, Лара судорожно заходится кашлем, отфыркивая влагу и одновременно пытаясь вдохнуть. Свет солнца, приглушённый кронами деревьев, но всё равно слишком яркий после полутьмы узкого пространства между бёдер Софьи, бьёт по глазам — Лара щурится, но поднять руку, чтобы прикрыться, не хватает сил. — Эй, Лара, ты в порядке? — Едва отдышавшись, Софья снова приподнимает ей голову и торопливо вытирает собственную смазку с её лица. Дышать уже легче. — Да уж. — Это щекотно, так что Лара пьяно смеётся. — В самом, что ни на есть. Но ещё немного — и кровь носом точно пойдёт. — Если я просто обрублю верёвку, ты рискуешь разбить себе нос об землю. — Ничего страшного, бывало и хуже, — она мечтательно улыбается, сквозь слипшиеся от влаги ресницы наблюдая за Софьей: та вертит головой по сторонам, словно что-то ищет, а потом вновь встречается взглядом с Ларой: — Я тебя сейчас ненадолго отпущу, хорошо? Доверься мне. — Что ты собираешься делать? — Вон там дерево, — Софья показывает куда-то за спину, так что Лара даже не ведёт туда глазами, — через его нижний сук можно перекинуть тягу-противовес так, чтобы ты не рухнула на землю сразу. Но для этого мне нужно будет обвязать тебе грудь и руки. Точно так же снимают подвешенную крупную дичь, заканчивает про себя Лара. Связанные руки она терпеть не могла ещё с Яматая, когда это чуть не стоило ей жизни, правда… При мысли о том, что связывать её будет Софья, где-то в животе тепло щекочет. Поэтому Лара кивает: — Хорошо. Отпустив её снова болтаться на одной ноге, Софья торопливо натягивает штаны, ненадолго уходит куда-то вбок — и спустя минуту возвращается с мотком верёвки в руке. Она обвязывает её вокруг груди Лары, пропуская одну полосу сверху и одну снизу, захватывает и плечи; Лара сама закладывает руки за спину, чтобы она могла связать и их. Невыносимое чувство беспомощности на мгновение топит Лару собой, пугает — не вырваться, не сбежать, не дать отпор, — но отступает так же быстро, как появилось, и на его место приходит что-то новое. Слабый жар, спокойный и неторопливый даже, скапливающийся в животе, но скорее ближе к груди, нежели к промежности. Безоговорочное доверие. Лара готова отдать в руки Софьи не только своё тело и свою свободу, но и свою жизнь, если та захочет. Только этого никогда не произойдёт: Софья скорее сама закроет её собой, чтобы спасти. В уголках глаз и глубоко в горле скапливаются слёзы — Ларе приходится прикусить губу, чтобы вернуть самообладание, — когда Софья исчезает из поля её зрения; а спустя несколько секунд новая сила поднимает её грудную клетку вверх, плавно, чтобы не случилось перегрузки. Какое-то время Лара висит параллельно земле, но довольно быстро вниз начинает опускаться до того привязанная к дереву нога. Она и сейчас привязана, но уже к руке Софьи; Лара не видит, но чувствует, как ослабляется натяжение сначала снизу, когда ступни касаются поверхности, потом, постепенно, отпускает и грудь. Первым делом после того, как она полностью ложится на землю, Софья падает на колени рядом и поворачивает её лицо к себе, с беспокойством выискивая следы помрачения рассудка. Разум Лары ясен, как никогда; уверенно улыбнувшись, она шепчет: — В прошлый раз падение было не таким мягким, — а потом ёрзает и добавляет. — Но, знаешь, стрелы — тоже не самая приятная подстилка. Софья дёргает уголком губ в ответ; на удивление легко подхватив Лару под спину и колени, она относит её подальше и усаживает в корнях дерева так, чтобы голова была повыше. И вот тут Лара неожиданно для себя сталкивается с проблемой. Как оказалось, у положения вниз головой были свои преимущества: кровь, приливающая к голове, соответственно отливала от промежности, и возбуждение, хоть и сильное, не казалось такой пыткой. А теперь, когда циркуляция распределяется как надо, между ног у неё всё горит так, будто присыпано жгучим перцем — Лара сжимает бёдра поплотнее, извивается на месте, чувствуя, как затихшее было удовольствие возвращается волнами, с каждым разом всё более мощными, готовыми вот-вот выплеснуться наружу. Она прикусывает щёку изнутри, чтобы не застонать, откидывает голову и жмурится от наслаждения: ещё чуть-чуть, только пару движений, и уже… Лара чуть не вскрикивает от разочарования, когда ей грубо раздвигают колени, лишая столь нужного трения — и кто бы мог быть настолько бессердечным, что… Распахнув липкие веки, она встречается с голодным взглядом голубых глаз и сразу всё понимает. Софья забрала контроль над её телом и пока не давала разрешения кончать. И теперь, сидя с разведёнными широко в стороны ногами, Лара может разве что стонать от многократно усилившейся пульсации — уже не только в клиторе, но и в набухших от мощного притока крови внешних губах, и глубоко внутри тоже, — и толкаться бёдрами в прохладный воздух, не получая даже лёгкого касания. Забывшись, она безрезультатно поводит плечами, крутит запястьями в надёжной ловушке верёвки; Софья же смотрит на её муки с улыбкой, а потом опускает взгляд на хаотично сжимающийся вход, из которого смазка разве что не льётся, настолько Лара мокрая. Она ложится ей на лодыжки всем весом, и Лара не совсем понимает, зачем, пока руки Софьи, теперь не занятые её коленями, не касаются чувствительного клитора. — Ах! — От прошившего всё тело горячего удовольствия её выгибает в крутую дугу, а в горле тесно от частых стонов. Софья поглаживает её клитор самыми кончиками пальцев, жарко дышит рядом, хотя и не касается губами — одного этого ощущения, одного вида рыжей макушки между разведённых ног хватает, чтобы Лара оказалась на самом краю оргазма. Она с тяжёлым вымученным стоном дёргает бёдрами навстречу губам Софьи… И вместо них встречает только холодок ветра, а за неповиновение тут же расплачивается болезненным щипком за внутреннюю сторону бедра. Острая боль пронзает всё тело так, чтобы слегка оттолкнуть Лару от грозящегося обрушится всей своей силой наслаждения, — а спустя несколько секунд вернуть ровно на предыдущую точку. — Ещё нет. Ларе хочется кричать, биться в истерике и требовать от Софьи, чтобы она прекратила маяться дурью и либо трахнула её уже по нормальному, либо развязала, и тогда Лара сама покажет, как надо. Но вместо этого она задерживает дыхание и вся сжимается, пережидая долгую дрожь несостоявшегося экстаза. Если она доверяет Софье, то должна доверять до конца. Как настоящая охотница, Софья умеет выжидать; вот и сейчас она внимательно следит, как трепет неохотно отпускает Лару, затихает где-то глубоко в животе. Чего она добивается. Чтобы Лара свихнулась от зашкаливающего возбуждения, которое всё никак не найдёт выхода? Чтобы скончалась от сердечного приступа? Чтобы разрыдалась и начала её умолять?.. Сердце у Лары в груди и правда ненадолго замирает, стоит Софье вновь наклониться вперёд. Торопливо облизнув всю промежность от ануса вверх, по налитым складкам плоти, она широко открывает рот, прижимается к клитору Лары и быстро-быстро лижет его широкими, смазанными движениями. Вот теперь Лара кричит — острое, обжигающее нервы удовольствие накрывает её быстрее прежнего, подгоняет бешено колотящуюся в висках кровь, собирается жидким огнём в животе. В мозгу лихорадочно проносятся обрывки мыслей, похожие на мольбы к неизвестным богам: только бы Софья не останавливалась, только бы дала ей то сладкое, грязное, мучительное освобождение, только бы ещё немного сильнее потёрла языком выступившую из-под капюшона гиперчувствительную головку… И это происходит снова. Лара просто не может поверить в такую бессмысленную, не оправданную ничем жестокость Софьи, когда та вновь отстраняется за пару секунд до того, как Лара бы кончила. — Софья, пожалуйста, хватит! — У неё на глаза наворачиваются слёзы. — Чего ты хочешь? — Попроси прощения. За сегодняшнее. И это всё? Так просто — всего лишь признать то, о чём Лара думает едва ли не с начала той глупой ссоры? Всего лишь раскаяться в резких словах, сказанных вовсе не с целью оскорбить её возлюбленную Софью? Да с превеликим удовольствием. Лара уже открывает рот, готовая и принести извинения, и признать право Софьи злиться на неё — но именно в этот момент что-то внутри (что-то гадкое, непокорное) поднимает в ней голову, и она упрямо фыркает: — Я сказала то, что думаю. Может, это и не упрямство вовсе, может, это похожее на героизм лётчиков-камикадзе чувство собственной правоты, даже если объективно правда не на её стороне. А может, банальное помутнение рассудка. Софью, кажется, такой ответ совсем не задевает: она ласково улыбается, гладит ладонями кожу на внутренних сторонах бёдер Лары, но не отпускает. Её ловкие пальцы массируют натянутые, как струны, жилы в промежности и легонько касаются раскрытых половых губ, покрасневших до малинового от слишком долгого возбуждения; а потом, не сказав ни слова, Софья складывает два пальца вместе и одним гладким движением скользит ими на всю длину внутрь Лары. Та запрокидывает голову и воет от бессильного удовольствия. Пальцы во влагалище сначала просто двигаются, но затем загибаются наверх и проминают чувствительную точку на передней стенке. На этот раз Лара даже чувствует, как внутреннее кольцо мышц начинает сокращаться от почти наступившего оргазма. И внезапно всё заканчивается. На мгновение она думает, что, возможно, оргазма в её мире просто не существует как явления. Даже вчерашняя ночь, когда Софья два часа не вылезала из-под одеяла, заставляя её кончать снова и снова, кажется Ларе далёким прошлым, а то и вовсе иным измерением — не её, а чужими воспоминаниями. Мир вокруг размывается до неразличимого серо-зелёного пятна — только Софья, такая жестокая и красивая, остаётся поразительно чёткой. Лара не признаёт в диком зверином вое собственный голос, но вдруг понимает: если Софья сделает так ещё хотя бы раз, Лара просто лопнет, как мыльный пузырик. У неё не останется мыслей, чувств, голоса и разума — Лара Крофт, расхитительница гробниц, исследовательница и археологиня, перестанет существовать. Останется только пустая оболочка. Это пугает её до чёртиков. — Прости, Соня, прости меня… — то гадкое и непокорное растворяется без следа, как туман под летним солнцем; Лара зажмуривается, мотает головой, частит и захлёбывается стонами и воем. — Ах, Соня! Прости! Вот тогда давление с её ног пропадает. Лара приоткрывает один глаз, чтобы увидеть лицо Софьи неожиданно близко; та тянется к ней за поцелуем, неожиданно нежным на фоне всей остальной мучительно-сладкой пытки. Их языки танцуют медленно и влажно, и видит Бог, Лара не хочет другого. Она возьмёт всё, что Софья готова ей дать. Оторвавшись от губ Лары, та снова устраивается между её ног, теперь уже не стремясь пригвоздить к земле обессиленно дрожащие бёдра. Её рот касается поцелуями низа живота на границе роста волос, в нежных складочках между бедром и пахом, и только потом — слишком чувствительного клитора. Лара вздрагивает, теряясь в ощущениях: ей то ли хорошо, то ли даже больно. Не задержавшись на нём надолго, Софья соскальзывает ниже, окунает язык между складок, входит глубоко-глубоко и лижет. Лара может чувствовать каждое её движение, каждый крохотный толчок, когда Софья загибает кончик языка вверх, потирая чувствительную переднюю стенку влагалища, — и этого почти достаточно. Волны наслаждения омывают её теплотой, хотя это ещё не полноценный оргазм, только его предвестники; но теперь Лара знает, что не разочаруется. Не хватает лишь чего-то… Она хочет дотянуться руками до качающейся между её ног рыжей макушки, только вот они всё так же крепко связаны, и Лара стонет от досады, подаётся грудью вперёд, чтобы хоть как-то привлечь внимание Софьи. Та поднимает на неё поразительные голубые глаза — ясное летнее небо — а в них Лара видит отражение бущующих внутри чувств. Обожание. Страсть. Любовь… Скопившееся в животе напряжение вдруг взрывается ослепительной вспышкой, затапливая всё тело Лары, выгнувшееся назад и трепещущее, невыносимо-приятной вибрацией удовольствия. Наверное, она кричит. Наверное, даже громче, чем это безопасно в диком лесу, Лара точно не знает — как не знает и то, сколько раз почти унявшиеся судороги снова набирают силу за считанные секунды, вознося её куда-то в заоблачные дали, так, что у неё напрочь отнимаются ноги, руки, язык… В какой-то момент в голове пустеет, и остаётся только наслаждение в самом чистом его виде. А потом Лара обнаруживает себя лежащей на груди Софьи, расслабленной и едва не пускающей слюни. Судя по свободно ходящим в дыхании рёбрам, верёвки с неё успели снять — как и штаны, и куртку, и вообще всю одежду (хотя об этом Лара догадывается только потому, что всё тряпьё аккуратно сложено рядом). Она вся мокрая от пота, но, что странно, ей не холодно; скосив взгляд вниз, она замечает тёплое шерстяное покрывало, плотно окутавшее её от носков до шеи. Двигаться Лара не может, потому что в её теле больше нет костей, — но ей и не надо, потому что Софья мирно лежит рядом и успокаивающе гладит ладонью её вымокшие волосы, тихо напевая незнакомый, но очень красивый мотив. Когда к Ларе возвращается голос, первым делом она зовёт: — Соня? — М-м? — Зачем ты вообще насторожила здесь силок? — Если бы утром ты слушала внимательнее, то знала бы, — фыркает та в ответ. В её голосе нет обиды или раздражения — она просто дразнит Лару, но та не настроена шутить. Не после всего, что произошло: — Я уже попросила прощения. Пока что между ног непривычно тянет лёгким онемением, но отчего-то Лара уверена: следующие два дня она не сможет нормально ходить, будет только ковылять вразвалочку, стараясь как можно меньше тревожить чувствительные до боли места. Значит, не сможет охотиться или ходить в разведку. Значит, и нести свой долг перед общиной — как того требовала Софья ещё утром — тоже. Конечно, всегда можно сказаться больной, и Лара так и сделает, просто она хочет знать, ради чего. Чуть повозившись, чтобы устроиться поудобнее, Софья рассказывает: — В этих лесах водятся белые олени — за пределами долины их нет, потому что когда-то, века назад, их привел с собой Пророк. Эти звери священные и используются только для особых ритуалов. Ты ведь знаешь, что в Византии, откуда изгнали Пророка и мой народ, был один цвет, который дозволялся только членам императорских семей? — Пурпур? — Именно. Шкуры белых оленей здесь того же значения. Я хотела поймать одного и, ну… — тут Софья внезапно запинается и — странное дело — густо краснеет. — Знаешь… — Ты чего? — Лара изумлённо выгибает брови. Чтобы Софью настолько что-то смутило, это должна быть какая-то очень личная, интимная вещь. Она мысленно перебирает возможные варианты, как вдруг её осеняет. — Погоди, особый ритуал — это… свадьба? Софья на мгновение отводит взгляд, но потом снова смотрит на Лару и кивает: — Да. Лидер Потомков Пророка, прежде чем взять себе мужа или жену, должен доказать, что Господь благословил его на брак. Для этого и существуют белые олени — их шкурой застилают брачное ложе лидера, а из рога вырезают парные украшения для будущих супругов, которые те наденут как символ своего союза. Если оленя так и не удаётся найти, считается, что лидер сделал неправильный выбор. Я поставила силок, думая, что смогу преподнести тебе его шкуру и рога и попросить стать моей женой, но, видно, Господь не счёл нужным посылать мне такой дар. — Задумчиво прикусив губу, Софья какое-то время молчит. На её лице отражаются незнакомые Ларе эмоции — вроде сомнения, но в них уверенность, а в бессилии она видит решимость. Наконец, Софья заканчивает: — И чёрт бы с ним, с этим белым оленем, — от её ухмылки в онемевшей промежности Лары снова становится горячо. — В мой силок попалась добыча повкуснее. Они самозабвенно целуются; воспользовавшись выгодной позицией сверху, Лара осёдлывает бёдра Софьи и, наклонившись к её уху, между нежными поцелуями шепчет: — Если тебе это и правда важно… Тварюгу эту я подстрелила, так что должен где-то тут валяться. И шкуру сдерём, и рога спилим, всё будет по канону. — Ты… Чего? — Софья возмущённо встряхивает головой. — Белого оленя нельзя так просто застрелить, ты ведь не знаешь заговоров, что приманивают его в силок, и, к тому же.. Она говорит что-то ещё, но дальше Лара уже не слушает, слишком увлёкшись раздеванием своей будущей супруги.