Ошибка Джеймса Поттера

— Это не слишком вызывающе? Все же барышня из меня, как из Хагрида балерина, — говорит Джеймс, разглядывая себя в зеркале. — Ну не прибедняйся, дружище, главное хорошенько побрейся, заклинание не даст нужной гладкости. — Ремус едва ощутимо касается щеки друга, в этом движении и нежность, и ободрение, и забота. — А вот зрение на сегодняшний вечер лучше подправить чарами, иначе окуляры выдадут тебя с головой, как их не трансфигурируй. И не вздумай смеяться, только загадочные улыбки и кокетливые взгляды. И мы сделаем их всех! Сам Ремус никого не пытается поразить костюмом: финансы не позволяют ему бессмысленных трат, а от друзей ни денег, ни подарков он не принимает принципиально. Но помочь создать скандальный образ леди Гамильтон принципы не мешают, тем более опыт воплощения женских образов есть: в прошлом году Сириус не смог бы эпатировать хогвартскую публику танцем Айседоры Дункан без помощи Ремуса. Чутье у него действительно волчье. На опасность и ложь, но также на пошлость, перебор и фальшь. Ремус Люпин умеет остановить друзей за секунду до необратимого шага, за мгновенье до безрассудного поступка. Умеет, если они слушают его. Хотя некоторые называют эти умения манипулированием. Да что они знают о Мародерах, эти некоторые? Но если честно, то дружба, такая простая и понятная в младших классах, с возрастом дает сбои. Куда-то ушли легкость, кураж, это сладкое мародерское «один за всех» и «мы замышляем только шалость», забавы на грани фола, вылазки в Запретный лес, кража книг из закрытой секции библиотеки, освоение анимагии, вечное противостояние со змеиным факультетом. Все это осталось в детстве. Юность принесла тревогу о будущем, мысли о профессии, о месте в магическом мире. Первые влюбленности, а с ними ревность и зависть, пока еще тщательно маскируемые. И вот уже лучший друг, с которым под одним одеялом проведены сотни часов в доверительных беседах, с которым десятки раз ранее плескались нагишом в душевых и на озере в поместье Поттеров, становится тем, с кем избегаешь прикосновений, от кого пытаешься держаться подальше. Только подумать — Поттер избегает Блэка! Как и когда это началось? Может быть, когда созревший первым из их четверки Сириус стал бегать на свиданья в Хогсмид? Когда его голос обзавелся бархатными нотками, а движения приобрели грацию циркового канатоходца? Или когда, осознав наконец эти перемены, он стал беззастенчиво ими пользоваться, создавая коллекцию разбитых девичьих сердец? Когда, приходя с рандеву, начал устало падать на кровать, томно потягиваясь и всячески намекая на бурную личную жизнь? Вначале Джеймс совершенно не понимает, как именно называется это сладкое тяжелое томление, возникающее то ли в груди, то ли в животе, то ли прямо в паху, при взгляде на Сириуса. Считает это восхищением звездой их компании, дружеской гордостью за одного из Мародеров. Ну а то, что стоит, — так стоит на всех. Любая из учениц любого из факультетов будоражит воображение и волнует кровь. Даже Полная Дама на входе в гриффиндорскую гостиную притягивает взгляды своим декольте. А у Макгонагалл такая прямая спина и кошачья пластика. Про шевелюру Люциуса Малфоя, главной слизеринской змеюки, лучше вообще не думать. Так что Джеймса совсем не заботит восторженная реакция организма на Бродягу. Вот ни капельки, тем более что изменить ее не удается. Остается привычно дрочить, стараясь не прошипеть вслух во время оргазма «Сири». Ну и не забывать о Заглушающем, потому что не зашипеть выходит не всегда. А потом появляется избирательность. И хоть Бетти из Хаффлпаффа всячески намекает на свою готовность к повторению, ее жирные ляжки больше не привлекают. Собственно, толстухи Джеймсу вообще не нравятся. Но в тот вечер их первого и единственного секса все решил не личный вкус, а запретная и оттого еще более желанная порция огневиски в «Дырявом котле». И когда девица сама улеглась грудью на стол в тесном чуланчике и задрала мантию, под которой не оказалось белья, организм отозвался мучительным желанием засунуть ноющий от прилива крови член куда-то в это горячее, колышущееся, белоснежное… Что Джеймс и сделал, поощряемый нетерпеливым ерзаньем и торопливым: «Давай уже! Или ты ждешь подмогу?» А после он так долго и тщательно намывался под обжигающими струями душа, что вызвал кучу беззлобных подколок с вкрадчивыми предложениями помощи от Сириуса. Тогда он предпочел считать, что речь шла о невинном «потереть спинку». Хотя после шуточек этого провокатора очень хотелось потереть что-то другое. Ой права тетушка Вальбурга: Блэк в Гриффиндоре — как лис в курятнике. Джеймс предложенную помощь проигнорировал, но перед сном впервые сознательно представил ее варианты в горячих картинках с участием Сириуса. Хорошо, что тот не владеет легилименцией. Страшно даже вообразить реакцию. Если обойдется насмешками и брезгливым отстранением — считай повезло, а то ведь у Блэков в арсенале найдутся заклинания из тех, что мало не покажется. Впрочем, упорный онанизм, обогатившийся приемом «между подушками», несколько сглаживает муки юношеского спермотоксикоза. Но на трезвую голову и пустые яйца все оказывается не легче. Стандарты женской привлекательности сужаются до двух кандидатур, которые и приходят в мокрые сны по ночам: любимицы старшекурсников, роскошной мадам Розмерты и зеленоглазой магглорожденной одноклассницы с рыжими кудрями, заработавшей на зельях для факультета целое состояние в рубинах. А вот, что делает на этом пьедестале секс-символов сияющий шальными голубыми глазищами лучший друг Сириус Блэк, — абсолютно непонятно. Точнее понятно, но неприемлемо. И Джеймс пытается форсировать отношения с Эванс. Для начала с помощью друзей отваживает Нюниуса, её вечного спутника, к которому девушка питает необъяснимую симпатию. Потом начинает проводить с ней всё больше времени, жертвуя порою даже мародерскими вылазками в Запретный лес. А на Осеннем балу и вовсе не отходит от Лили ни на шаг, просто не оставляя другим ни одного шанса. Они до одури и головокружения целуются в темных коридорах Хогвартса, а во время прогулок в Хогсмид сбегают ото всех, чтобы уединиться. Маленькая грудь привыкает бесстрашно находить приют в ладони Джеймса, а сама Лили в такие минуты дышит через раз, и сердце ее бьется в груди, как та самая птичка в клетке. Джеймсу нравится доводить свою девушку до состояния, когда зеленые глаза прикрываются темными ресницами, тело обмякает в объятьях, и рукам беспрепятственно позволяется бродить по изгибам и укромным уголкам. Только по возвращению с таких рандеву особенно болят яйца и дрочить приходится еще в душе, не добравшись до кровати. Однажды вечером, пробираясь в родную спальню, Джеймс нарывается на чужое свидание. А луна-предательница, словно нарочно заглянувшая в окно башни, делает явным то, что принято оставлять в тайне. В углу, прислонившись к стене за фигурой рыцаря, боком к жадному взгляду, стоит Сириус. Стоит, запрокинув голову и кусая губы, а перед ним на коленях — неизвестная блондинка, судя по мантии, из Равенкло, старательно облизывает головку его члена, не решаясь, видимо, взять в рот поглубже. Приличия требуют тут же незаметно удалиться, но ноги прирастают к полу как приклеенные, а рука сама тянется к паху. Это даже толковой дрочкой не назвать — просто ладонь там, под полами форменной мантии, прямо через ткань штанов, наминает готовый лопнуть член. Взгляд же прикован то к крупному, неожиданно красивому инструменту друга, то к его же губам, опухшим и искусанным. Поэтому, момент, когда Сири открывает глаза, Джеймс пропускает и лишь отмечает, что его поведение вдруг кардинально меняется — уходит вальяжная расслабленность, одна рука зарывается в белокурую шевелюру равенкловки, а вторая пытается резко затолкать своё хозяйство ей в глотку. Девушка давится, отстраняется, испуганно мотая головой, и выскочивший изо рта член начинает орошать раскрасневшееся личико перламутровыми каплями. Такие же капли увлажняют и штаны невольного свидетеля, а карие глаза наконец встречаются с голубыми. Джеймс трусливо сбегает, грохоча доспехами, за которыми прятался, оглушительно топая и уже не пытаясь оставаться незамеченным. Они не говорят об этом происшествии, но вид члена Сириуса, погружающегося в чей-то рот, на долгое время становится триггером ночных поллюций. И вечерний онанизм мало отличается от сновидений: кого бы Джеймс не представлял, а кончает он под насмешливым взглядом лучшего друга. Стремясь избавиться от наваждения, вышибить клин клином, Джеймс становится особенно горяч и настойчив с Лили. Кончается это вполне предсказуемо — та убегает в слезах и начинает делать вид, что они незнакомы. Несмотря на несколько попыток извиниться и наладить отношения, ему ни разу даже не удается поговорить с ней наедине. И послание совой передать не выходит. Эванс не получает писем от родителей-магглов и поэтому просто игнорирует совиную почту. К тому же она становится неразлучна с Алисой Мерфи, абсолютно не обращая внимания на бывшего парня, а тот всё глубже погружается в свой кошмар. Даже терапия от Ремуса почти не помогает. Ремус знает. Он, кажется, знал всегда, просто вынюхал это своим звериным чутьем. А однажды Джеймс, в очередной раз не рассчитавший дозу огневиски, рассказывает ему о своем наваждении. Обо всех мечтах и фантазиях, связанных с Блэком, обо всем, что когда-либо хотел с ним проделать. Рассказывает, все больше распаляясь и возбуждаясь от собственных слов. Ну да кому же и исповедоваться, если не Люпину? Оборотень сам бисексуален до мозга костей, он не видит разницы, с кем заниматься сексом. Но у него другие проблемы. Ремус регулярно влюбляется то в парней, то в девушек, но после каждого обращения эти чувства развеиваются как дым. Говорят, все оборотни обречены на такие недолговечные привязанности до тех пор, пока не найдут пару. Ту самую, что до самого конца и гробовой доски. Ну а пока — похоть, чистой воды и звериного накала похоть, и безбашенный секс. С кем угодно, кроме предмета влюбленности. Ремус и о своих чувствах им не говорит — это рассказы для друзей. Поэтому, когда опьяненному «Огденским» и собственным горем Джеймсу приходит в голову пооткровенничать, Ремус отвечает достаточно ожидаемо. В цельную картину все произошедшее в тот вечер под квиддичными трибунами собрать так и не удается, но Джеймс помнит горячие, твердые от мозолей ладони на своем сначала теле, а потом и члене. И лишь отмечает внутренне, что рука друга знает, как сделать хорошо. И вдруг этот друг опускается на колени и берет в рот. Неспешно и прочувствовано, за секунды до эякуляции прерываясь и оттягивая яички и семяизвержение, словно давая время насладиться происходящим. Кончая, едва удается не орать на всю округу. Наутро друзья долго не могут проснуться и игнорируют поход в Хогсмид. Скандалить Джеймс начинает прямо с утра — в душе, нагота напоминает ему о произошедшем. Он обвиняет друга, обзывает его извращенцем и пидором, а Ремус невозмутимо рассказывает о дружеской помощи, о мародерском братстве и о том, что только парень может понять другого парня. Потом уже в качестве последнего аргумента, игнорируя лепет: «Я не гомик, это была ошибка», опять становится на колени, обхватывает пальцами набухающий член Джеймса и, сдвинув крайнюю плоть, легко проводит языком по уздечке. Джеймс давится праведной гневной тирадой и обмякает в умелых руках. «Минет от Люпина» становится универсальным, чуть ли не ежедневным средством успокоения нервов. Даже скользкий от слюны палец, который Ремус все время норовит засунуть в зад, почти не отвлекает, а если честно, то даже щекочет нервы и дразнит воображение. Чем острее хочется Сириуса, тем больше вольностей позволяется Ремусу. Немного удивляет, что тот не просит об ответной любезности. Гипотетический миг «расплаты» внутренне назначается концом этого странного недоромана. Но оборотень звериным чутьем верно оценивает ситуацию и даже не намекает о взаимопомощи. Впрочем, сеансы терапии частенько заканчиваются дрочкой без просьб — никто не любит ощущать себя неблагодарной скотиной. К сексу по-взрослому они переходят, как только Джеймс перестает заводить своё привычное «Я не такой». Однажды ночью Ремус просто проскальзывает за полог его кровати, накладывает Заглушающее, Люмос и Коллопортус, а потом сдирает с обоих пижамные штаны и насаживается заранее подготовленной задницей на вставший от этой возни член Джеймса. Ощущения ошеломляют — упругая теснота ануса не идет ни в какое сравнение со скользким, обволакивающим теплом вагины Бетти, а возможность закрыть глаза и представить другого, но такого же мускулистого, жесткого и долговязого партнера, придает особое ускорение на пути к оргазму. Хотя от Джеймса мало что зависит в этой бешеной скачке — Ремус трахает его, доминирует, даже находясь в принимающей позиции. И сигнал кончать подает тоже он. Без слов, лишь особенно похабно качнув бедрами, откинувшись назад и привстав так, что Джеймсу открывается сюровая картинка на собственный член, исчезающий в хлюпающем, покрасневшем анусе. Это зрелище становится тем самым спусковым крючком, что вышибает мозги и отправляет в астрал. Отдышавшись, он понимает, что Ремус не кончил. Джеймс пытается помочь рукой, но тот выворачивается и становится рядом на четвереньки, высоко задрав задницу. Из припухшего сфинктера вытекает сперма. Мысль о том, что это его сперма, опять приводит Джеймса в боевую готовность, и они начинают второй раунд. Почему-то это имеет значение: осознание, что вот именно сейчас он трахает Ремуса, — желтоглазого альфу-самца, оборотня, добровольно предлагающего себя, — сводит с ума. Но, несмотря на сумасшествие, контролировать происходящее на этот раз проще. По сперме член скользит легче, подрастянувшаяся дырка уже не сжимает его, а лишь приятно облегает. Ремус пошло вертит тазом и прогибает поясницу, пытаясь насадиться поглубже. И не дрочит, потому что его руки заняты: растягивают половинки вздрагивающей от каждого толчка задницы. Это обеспечивает максимальное проникновение, звонкие шлепки двух пар яиц и крышесносный обзор. Попытка представить на месте Ремуса Лили проваливается, уж больно бредовая выходит картинка. Ну и потихоньку начинают доходить все плюсы однополой страсти. Да разве с девушкой можно себе позволить так по-хозяйски вбиваться, так глубоко засаживать? А толкаться в рот, игнорируя протестующие стоны? И вообще так отпустить свое желание, как с парнем? Особенно с Ремусом, который сосет как бог и даёт, как все олимпийские боги вместе взятые. А ведь они, судя по мифам, знали толк в извращениях. Впрочем, Ремус умеет и трахать не хуже. Выясняется это неожиданно, после того как мародеры застают Сириуса в постели с кузиной, сумасшедшей Беллой. И занимаются они там явно не игрой в магические шахматы. Какого черта слизеринку понесло в гриффиндорскую спальню? Неужто другого места не нашлось? Или цель в том и заключалась: довести до инфаркта благовоспитанных львят? Или фамильная Блэковская безбашенность свела эту парочку с ума? Невысказанное: «Что за нах?» повисает в воздухе. Питер, коротко пискнув, в испуге перетекает в анимагическую форму и исчезает с глаз долой. Джеймс, побелев, застывает в дверях, опять играет в гляделки с ухмыляющимся во весь рот Сириусом. И только Ремус не теряет самообладания — силой утаскивает Поттера из спальни, сует головой в умывальник, ждет, когда тот придет в себя, и чуть не за шкирку уводит под трибуны, где у них уже имеется намоленное местечко. А там ставит в коленно-локтевую и хорошенько отжаривает до ощущения стекла в заднице, синяков на бедрах и кровавых пикси перед глазами. Джеймс не сопротивляется. Он понимает с первых мгновений, когда пальцы буравчиком вкручиваются ему в зад, что подставляться другому парню одновременно самое правильное и неправильное занятие в мире. Нет ничего извращенней, чем раздвигать булки для того, чтобы тебе вставили, но нет ничего более отрезвляющего, чем дискомфорт и боль от этого проникновения. Можно сколько угодно терзать себя подозрениями в неправильной ориентации, но именно в момент, когда чужой член утюжит твою простату, вызывая смесь боли и эйфории, становится понятно, что ты натурал. Сомнения в натуральности возникают все чаще, и регулярные встречи с Ремусом очень редко заканчиваются минетом и еще реже тем, что Джеймс его трахает. Практически всегда происходит наоборот. Джеймс любит без подготовки. Никаких игр с пальчиками, в лучшем случае смазка, а если сильно придавит, то сойдет и слюна— чем больнее, тем лучше. Иногда Джеймсу кажется, что он обманывает себя и вовсе не для боли подставляет задницу. Потому что, как бы вначале не саднил задний проход, какой бы дискомфорт не ощущался от вчерашнего секса, а заканчивается всегда одинаково — судорогами анального оргазма, слезами отчаянья и горьким воем от осознания того, что урон от выбранного лекарства давно уже перекрыл ущерб от «болезни». Зато сама болезнь отходит на задний план. Близость Сириуса все еще мучает спонтанной эрекцией, но переносится она почти философски, поскольку всегда можно прибегнуть к отличному способу избавления от наваждения. Но не все так линейно в травмированном страстью мозгу, и выбор Хэллоуинского наряда явно говорит о надежде Джеймса развести натурала Блэка на секс, даже если для этого придется украсть из родовых погребов бутылку «Старого Огдена». Зачем ему это, Джеймс не смог бы объяснить и под Витерасерумом.

***

Зал полон уже через полчаса после начала. Зеркальные светильники населяют его фантастическими зыбкими тенями. Невидимые музыканты заставляют рыдать свои скрипки и одинокие сердца. Этот вечер словно создан для того, чтобы нарушить все запреты и обычаи, чтобы любой ценой заполнить гулкую пустоту в душах тех, кто еще не встретил свою пару. Сидящему в углу возле старого фикуса Джеймсу наконец становится понятно, почему все так любят костюмированные балы. Анонимность — двигатель раскрепощения. Только спрятав лицо за маской, можно снять маску со своих инстинктов. Волшебникам в этом везет чуть больше, чем магглам. Потому что легкие чары Гламура идеально завершают любой костюм, размывая очертания, сбивая фокус восприятия, срабатывая как ретушь на фотоснимке. Вокруг топчутся, пританцовывают и потягивают сливочное пиво стайки вампиров, скелетов, зомби-пиратов и дементоров. Девушки предпочитают создавать образы жертв. Одних Марий Стюарт наберется с пяток. Интересно, почему? Где же великие злодейки? Где Екатерина Медичи, где Моргана с Нимуэй? Может, эти независимые и эмансипированные колдуньи в глубине души мечтают о беспомощности? Вот Сириус в прошлом году, да и сам Джеймс, выбрали образы шлюх, хоть и трагически погибших впоследствии. А вокруг полно утопленниц, удавленниц и барышень со шрамами на шее. Они реально считают это сексуальным? Хотя отказать таким костюмам в атмосферности нельзя — они действительно усиливают фантасмагоричность происходящего и отлично соответствуют характеру вечеринки. После чашечки огневиски, который контрабандой разливает какой-то щедрый святой человек под видом чая эрл-грей, Джеймсу трудно держать фокус. Пить он так и не научился. В глазах слегка двоится, троится, множится. Или это просто светильники из тыкв вокруг расставлены попарно? А танцевальный зал заполнен почти одинаковыми представителями нечисти и их жертвами? Чьи-то горячие ладони закрывают глаза, а знакомый голос жарко шепчет в шею: — Леди, надеюсь, танцует? Не дожидаясь положительного ответа, слишком уверенный в своей неотразимости Сириус тащит растерявшегося Джеймса на танцпол, а потом прижимает к себе так близко, что стук сердец сливается в единую агармоничную какофонию. Приготовившийся к долгой и изнурительной охоте за своей Синей, точнее Черной, птицей счастья, Джеймс не готов сам оказаться мишенью. Поэтому он приходит в замешательство, смущается, краснеет своим роскошным декольте на спине, мямлит какую-то ерунду и вдруг, вырвавшись из объятий, бросается прочь. Какой идиот в конце восемнадцатого века придумал шифоновые платья в стиле ампир? Впрочем, вряд ли он принимал во внимание возможную эрекцию одетого в подобный наряд Джеймса. Шалость грозит закончиться провалом, не успев толком начаться. Чертов Блэк в прикиде рок-звезды семидесятых и мертвого заставит себя хотеть! Вот какого хрена эта лайковая жилетка на голое тело? Эти штаны «под питона», посадкой больше смахивающие на собственную вторую кожу? Про макияж вообще говорить не хочется. Разве глазищи Сириуса недостаточно похожи на омуты? Зачем с помощью косметики превращать их в провалы черных дыр, куда со свистом улетают здравый смысл, выдержка и попытки невозмутимости? Другого выхода нет — Джеймсу с Ремусом требуется срочно искать уголок, где можно уединиться и хорошенько спустить пар внепланового поттеровского либидо. Выручай-комната перманентно занята, приходится прятаться между стеллажами Запретной секции. Вероятность того, что во время Хэллоуинского бала кто-то попрется в библиотеку, минимальна. Поэтому Ремус, не стесняясь, без слов толкает Джеймса лицом к стене, грубовато давит ладонью на загривок, понуждая вжаться в неё щекой и плечами, задирает невесомую юбку и хмыкает, обнаружив, что из белья под платьем только чулки. Джеймс подрагивает от нетерпения, судорожно выдыхает, старательно отклячивая зад. Он хочет, чтобы все произошло как можно быстрее и жестче, он готов умолять и сам растягивать булки. Ремус же возится возмутительно долго, роется в карманах, видимо выискивая смазку, осторожничает. И это злит, заставляет шипеть и похабно водить задом в надежде заставить потерять голову. Неожиданно срабатывает: Люпин наотмашь бьет ладонью по ягодице и одновременно насаживает Джеймса на смазанный член. Больно! Восхитительно жгуче-растянуто и похабно-сладко. Так, как не должно быть… Так, что Джеймс начинает тихонечко скулить и ерзать, пытаясь удобней устроиться на таранящем его члене. Поэтому не сразу замечает, что рядом появился свидетель. Зато понимает, кто именно — сразу, еще не видя, лишь ощущая благородный запах дорогой кожи. Новая волна возбуждения захлестывает с головой. Более унизительное положение даже представить трудно, сам Джеймс готов провалиться сквозь землю, а его яйца аж подскакивают, как на морозе, и член явно собирается лопнуть просто от осознания, куда сейчас пялится Сириус вместе с Ремусом. Поза не позволяет толком увидеть выражения лица Блэка, но вот то, что он расстегивает ширинку, достает из нее знакомый, практически стоящий член и начинает его наглаживать, — это Джеймс видит отлично. Нихрена себе натурал! Возбудившийся от вида трахающихся друзей. — Я должен извиниться за то, что нарушил ваше уединение? — в тоне немного растерянности, намек на издевку, нотки вкрадчивости. — Или лучше компенсировать свое вмешательство активным зрительским участием? А может, не только зрительским? Остановившийся было Ремус опять делает мощное движение бедрами, проезжаясь головкой по простате. Джеймс, не в силах сдержаться, кряхтит и еще сильнее прогибает поясницу, в изнеможении закрывая глаза. Мечты сбываются? Разве вся эта суета с женским платьем и была затеяна не для того, чтобы соблазнить Сириуса? Так что глупо сейчас краснеть и строить из себя целку. — Вы не торопитесь швырнуть Ступефаем, так может, вы ждали меня? — голос Сириуса становится все ниже и глуше. — Ну, я не ждал, хотя и засунул Карту Мародеров тебе в карман, — невозмутимо отвечает Люпин, — а вот Джеймс, пожалуй, ждал и даже надеялся, — как ни в чем не бывало выдает он главную тайну друга и подтверждает свои слова похабными движениями. — Давно? И не говори, что этот вечный стояк у Сохатого в мою честь! — в голосе неподдельный интерес. — Да с год уж, — начав выбалтывать чужие секреты, Ремус никак не может остановиться, — и странно, что ты только сейчас это понял, — каждое слово он подкрепляет поступательным движением, словно подтверждает этим свою правоту. Сириус подходит вплотную, одну руку кладет на ритмично покачивающийся, сочащийся смазкой член Джеймса, а другую запускает туда, где разворачивается главное действие. И вдруг все, что происходило до сих пор начинает казаться бледным подобием этой руки. Электрические импульсы от прикосновения изящных пальцев к саднящему, растянутому и натянутому на ремусовский член сфинктеру посылают прямо в мозг сигнал о переизбытке ощущений, и Джеймс начинает кончать. Ремус, выглядевший таким невозмутимым секунду назад, срывается в оргазм следом, практически без паузы. Оба пытаются сдержать почти звериный вой и оба в этом не особо преуспевают. А Сириус восхищенно смотрит на друзей своим синим порнографическим взглядом, от которого разбирает злость. Ну да, уже пару лет именно Сириус решает, когда у Джеймса случится стояк, а вот теперь все выходит на новый уровень? Он, похоже, будет диктовать и когда кончать? Вместе со злостью приходит осознание, что сегодня многое выходит на новый уровень и многое предстоит сделать в первый раз: перестать корчить из себя натурала, признать, что любит трахаться с парнями, заполучить еще один здоровенный хер в задницу, а возможно и в горло — Сириус не выглядит тем, кого устроит половина удовольствия. И, скорее всего, это будет неприятно или, может быть, даже больно… От этой мысли Джеймса опять прошивает возбуждение, оно буквально скручивает пополам, колени начинают дрожать, в голове мутится от смеси страха и предвкушения. — Какой горячий — у него опять встает! — Сириус возит испачканной в сперме рукой по члену Джеймса, который и впрямь начинает набухать от предчувствий и фантазий даже больше, чем от этих неторопливых поглаживаний. — Дружище, да я просто завидую тебе! Эти слова возвращают в реальность. В ту самую реальность, в которой Джеймс зажат между двумя бесцеремонными, решительными и возбуждёнными самцами, и пусть он вполне доверяет друзьям и знает, что они не опустятся до насилия, но именно они сейчас решают, что будет дальше и что сделать с ним. Впрочем, воспринимается все словно не взаправду, как-то смутно и отстраненно: вот Сириус убирает с его лба лезущие в глаза пряди волос, вот Ремус проводит кончиками пальцев по его позвоночнику, предсказуемо заканчивая это путешествие на анусе. Вот их ладони бессистемно щупают, гладят, тискают его плечи-бока-бёдра-ягодицы. Вдвоем лезут в ещё не закрывшийся сфинктер, смачивают пальцы в сочащейся из него сперме и рисуют ею по разгоряченной коже древние руны, словно на экзамене СОВ. Иногда протискиваются вглубь, задевая разбухшую, сверхчувствительную от недавнего оргазма простату. Это почти больно, это слишком, остается лишь судорожно хватать ртом воздух и давить стоны. Давиться стонами. Взгляд прикипает к члену Сириуса, выразительно прижатому к животу. Он в самом деле хорош — тяжелый, длинный, ровный, с крупной тёмной головкой, именно такой, как в десятках снов и сотне фантазий. Но ведь сейчас это не сон? Джеймс, не помня себя, протягивает руку и обхватывает это великолепие — пальцы едва удаётся сомкнуть. Проводит коротко вниз и снова вверх, трёт большим пальцем уздечку — и Сириус ахает, подается вперед, цепляясь рукой за Джеймса, наваливается так крепко, что тот, пожалуй, упал бы, не держи его сзади Ремус. Иллюзия власти над Сириусом, контроля над ситуацией ударяет в голову сильнее, чем все ранее случившееся. А на плечи неожиданной, но приятной тяжестью ложатся две пары рук. Кажется, они давят, вынуждая опуститься… на колени? Джеймс вглядывается в лицо Сириуса, но ничего не может разобрать ни по потемневшим глазам, ни по лёгкой усмешке на изогнутых, приоткрытых губах. Никто не произносит ни слова, и остаётся лишь догадываться, чего от него хотят. Если он опустится на колени, то член, который он всё ещё машинально надрачивает, окажется прямо перед его глазами, и… Ох! Джеймс принципиально никогда не брал в рот, он ведь не гомик. Это Ремус был мастером в отсосах — но он ни разу не намекал на ответную услугу, понимая, что это из области несбыточного. А вот теперь Джеймс один против двоих, перевес сил не на его стороне, и это только вопрос времени, как скоро именно у него во рту окажется член. Он решительно сжимает губы, но ладони на плечах давят всё так же, и член Сириуса в руке вздрагивает — и всё совершенно определённо намекает на то, что он должен сделать в следующий момент. И нет, это не по своей воле он опускается на колени. И это не он рефлекторно открывает рот, когда Сириус с восхищённым вздохом обводит пальцами его пересохшие от волнения губы. И голову запрокидывает только потому, что Ремус сзади тянет его за волосы. Вовсе не потому, что ему так нравится происходящее, по спине пробегает волна мурашек, капли соленого пота выступают на висках, член вздрагивает, а из горла рвётся блаженный выдох. Вдруг оказывается, что чужой член очень удобно ложится головкой на язык, раздвигая губы и проталкиваясь глубже в рот. Джеймс так ошарашен, что ему даже не противно, просто странно — гладко, скользко, солоно, потом вдруг слишком много, и во рту не остаётся места, и становится сложно дышать. Это почти страшно, но почему-то пиздец как увлекательно, практически сакрально, словно поклонение ритуальному лингаму. Не секс — волшба и священнодействие. Словно отдаешь себя в полную власть другого человека. Потом член выскальзывает изо рта, голова рефлекторно дергается в попытке восстановить статус-кво, и приходит понимание, что никакой это не ритуал. Это называется сосать у своего друга Сириуса, и никак иначе. Даже если до сосать там, как до Манчестера раком. — Осторожнее, — предупреждает откуда-то сверху Ремус, в голосе его слышна забота, но на затылок ложится ладонь, которая в противовес словам подталкивает вперёд, принуждает взять глубже. — У него это первый раз. — В самом деле? — Заинтересованность и толика издевки. — Ты никогда не трахал этот рот? Чему он удивляется? Разве это норма — сосать у друзей? Хотя судя по Ремусу… Лучше не пытаться разобраться в происходящем… Все плохо и даже хуже. Ему не должно быть приятно — его тупо трахают в рот, но из горла почему-то рвётся задушенный довольный всхлип и член дёргается в ответ на каждое скольжение чужой головки по языку. Вот как так? — Ты смотри, как его растащило, сейчас хвостом завиляет, — слышится насмешливый голос Ремуса, все еще стоящего сзади. И ведь верно — задница тоже конвульсивно подрагивает, а сфинктер сжимается в такт скольжению члена на языке. Чувство беспомощной обреченности перед собственной натурой заставляет Джеймса закрыть глаза и сдаться окончательно. — Рот — это священный Грааль, мы даже не целовались, — усмехается Ремус, с силой насаживая Джеймса головой на член друга. — Он слишком гордый для этого. И, конечно, не гомик. Сириус заходится смехом, который перетекает в дрожащий стон, толкается еще глубже, перекрывая Джеймсу кислород, но достаточно быстро вытаскивает и мажет головкой по губам и щеке. — Зря, — выдыхает он, засовывает в рот вместо члена пальцы, размазывая слюну, оттягивает щёку и отпускает словно изучая редкое животное на уроке профессора Кеттлберна, — попробуй обязательно. Он хорош. Он… Попробуй, — повторяет Сириус и тянет Джеймса за волосы, заставляя повернуть голову, — иди сюда. — Ну если ты рекомендуешь… — с очевидно притворным вздохом отвечает Ремус и неуловимо передвигается. — Эй, Сохатик, посмотри на меня. Ты согласен? Джеймс вскидывает голову так резко, что едва не сбрасывает ладонь Сириуса. Смотрит вверх: глаза Ремуса, желтые волчьи глаза, сейчас блестят незнакомым пьяным блеском, какого он не видел ещё никогда. Таким глазам отказать просто невозможно, и Джеймс покорно открывает рот, подставляясь. Ремус охает. Член у него, еще не до конца возбужденный, совсем не такой огромный, как у Сириуса, гораздо более изящный, его даже почти получается сосать, помогая себе рукой. Его снова тянут за волосы, направляя, и в это же время одобрительно, как ему кажется, водят пальцами по растянутым губам. Это не должно быть настолько приятно. Джеймс просто уверен в этом. Нельзя кайфовать от собственной блядской покорности… Нельзя же? Время словно останавливается — в голове звенящая пустота, в ушах чужое частое дыхание мешается с собственным сдавленным, а во рту чужой вздрагивающий член. Но в какой-то момент Ремус начинает толкаться чаще и резче, сильнее тянет за волосы, почти до приятной отрезвляющей боли, и кончает. Сперма бьёт в нёбо, во рту поселяется горьковатый едкий звериный привкус, и нужно, наверное, глотать, но не получается. И, когда Ремус вытаскивает член, то следом тянется длинная белёсая нить, вязкая смесь слюны и спермы вытекает из уголка рта. От возбуждения потеют ладони, стучит в висках, от стыда мозги ни черта не соображают и не очень понятно, как и когда его поставили на четвереньки. Сириус заходит сзади, а Ремус с самодовольной улыбкой размазывает по губам и щекам Джеймса собственную сперму уже совершенно вялым членом, поступая как со шлюхой из дешёвого порно. Но нет ни сил, ни воли протестовать, более того: даже хочется чтоб его и дальше вертели как куклу. Чтобы и дальше сами решали: кто, куда, как… Вспоминается монашка из анекдота: «И без греха и досыта!» Сириус то ли оптимист, то ли именно сегодня оказывается готов к анальному сексу: щелкает крышка маггловского тюбика со смазкой и скользкий палец проникает в задний проход. А потом туда же ныряет носик тюбика и по ощущениям выдавливается добрый стакан геля. Ну умом-то необходимость такой меры понятна — размерчик у Сириуса бомбический, а вот задницей… Задница робеет от первобытного ужаса: а ну как это количество сработает как слабительное? От этой мысли сфинктер рефлекторно сокращается, зажимая хозяйничающие в нем пальцы. Это приятно. То, что доктор прописал. И хочется большего. Не пора ли завязывать с этими фингерингами и переходить к делу? Словно в ответ на невысказанную просьбу горячая ладонь ложится на поясницу и начинает давить, заставляя сильнее задирать зад, севший от возбуждения голос бормочет: — Да, вот так, Бэмби, пошире ножки и выпяти попку, чтобы твою жадную дырочку было хорошо видно. От сальных шуточек становится нестерпимо стыдно и еще более сладко. Джеймс старательно выгибается, сам разводит ягодицы и даже дразняще поигрывает сфинктером, вплоть до той секунды, как щедро смазанный, огромный член упирается ему в промежность. Тут становится не до игр. Он привык к члену Ремуса, так приятно растягивающему анус, к его скольжению внутри, к мягкому натиранию простаты. И вдруг оказывается, что член может быть тараном, с неумолимостью стенобитной машины прокладывающим себе путь. Это больно. Это тянет и жжёт, это словно на кол насаживают, и Джеймс дёргается всем телом, пытается отползти, увильнуть, соскочить. Только куда? Впереди руками на плечах его фиксирует Ремус и, судя по недоброй ухмылке, он не собирается останавливать друга. Сириус же бесстрастно наваливается сзади и сверху, вцепляется крепче в бедра и медленно проталкивает свою дубину глубже. Крупный член больше не кажется таким лакомым кусочком, хочется поскорее закончить этот театр абсурда, проснуться, заставить друзей прекратить затянувшуюся игру, переставшую быть увлекательной. Какое там прекратить — даже заорать не получится: невербальное беспалочковое Силенцио надежно мешает позвать на помощь. Хотя с членом в заднице и не поорешь, ну если нет цели опозориться на всю школу. Ведь по закону подлости враз набегут «слизеринские спасители» и к утру каждая сова в округе будет в курсе произошедшего. Парализующий волю страх, распирающая жгучая боль, иррациональное возбуждение, и сквозь эту гремучую смесь тонким ростком сквозь асфальт пробивается необъяснимое, стыдное удовольствие. «Туда-сюда-обратно», — если считать движения, то вроде полегче… Или прислушиваться, как разбухшая головка утюжит, расплющивает простату… И вдруг та, словно спохватившись, начинает посылать волны нереального кайфа, выкручивающего суставы. Да, именно так! Так — правильно. Так всегда и хотелось, именно этой обжигающей боли, которая прокатывается по нервным окончаниям с каждым возвратно-поступательным движением. Джеймс не сразу осознаёт, что воет, пробив стихийным выбросом магии Силенцио, и выгибается, подставляясь, подмахивая даже — чтобы ещё глубже, ещё жёстче, ещё…

***

Как и кто приводил в порядок их одежду, поле боя, восстанавливал порядок на покосившихся стеллажах, кто вел его на знакомое место под квиддичные трибуны, кто и из чего трансфигурировал одеяла, Джеймс не смог бы вспомнить и для спасения собственной жизни. Он приходит в себя уже лежа на импровизированной постели, рядом с горячими телами друзей, чувствуя себя жертвой волшебника-недоучки, перепутавшего заклинания*. Тело словно лишено костей и двигаться невозможно от слова совсем. Рядом слышны странные звуки, но сил повернуть голову нет. Джеймс с трудом приоткрывает глаза и наблюдает интересную картину: сосущихся Мародеров. Это просто как плачущие гиппогрифы — картинка не помещается в мозгу. Мало того, что эти пидорюги трахаются во все дырки, так они еще и целуются! Мир окончательно меняет очертания, а самым странным кажется собственный интерес к происходящему. Внезапно приходит желание не выдавать своего «возвращения», а тихонько понаблюдать за приятелями. Зря! Нежности очень скоро прекращаются, а последовавший за этим разговор относится к категории «лучше не слышать». — Жаль, в два ствола нашего олененка натянуть пока не выйдет, он еще недостаточно растрахан, — говорит с сожалением Сириус, — а то мне этот Питер просто в печенках сидит. И дырка у него как помойное ведро — уже не закрывается, того и гляди понадобится пробкой затыкать. Тирада сопровождается гаденьким смешком, а у Джеймса появляются все основания не выдавать себя, прислушиваясь к разговору. — Факеншит, Сири! Ну, и кто в этом виноват? Это ж ты его за год со своим вечным «в два ствола» раздолбал. Там же пол-Хогвартса побывало, крысюку ж все равно кому подставляться, лишь бы вторым был ты. Так что, нечего ныть. Не нравится — не еби! Я вот перестал ему присовывать и ничего, жив как видишь. — Не передергивай, Луни, ты, как перестал Хвоста пялить, — занялся Джеймсом. И как тебе тогда удалось убедить меня, что логично, если именно ты ему дупло разъебывать будешь? Не помню, хоть убей. А ведь он в меня влюблен. И хорош, чертяка — с Питером не сравнить, хоть и натурал. — Ну, во-первых, мне тогда Нюниус Феликс Фелицис сварил, дабы я никому не рассказывал, что трахаю его. И не надо меня тут взглядом прожигать — я тебе предлагал, ты побрезговал, а мне нравится — он горячий, чувствительный и зелья варит не хуже Эванс. А под Феликсом, знаешь ли, дар убеждения вырастает, как грибы после дождя… Слышится возня, влажные чмокающие звуки, а после Ремус невозмутимо продолжает, как ни в чем не бывало: — А во-вторых, если бы ты Сохатика загнул — мне бы уже ничего не перепало. Именно потому, что он влюблен в тебя. А ведь мы хотели впополам, — голос Ремуса спокоен и рассудителен, он словно обсуждает раздел наследства, и от этого спокойствия становится больнее, чем от наглой самоуверенности Сириуса. — Да ладно тебе прибедняться! Я тебя не обижаю, — рука Сириуса по-хозяйски ложится на пах Ремуса, — любой каприз дорогому Луни. Я, вон, даже свою бешеную кузину сумел под тебя положить, хоть и под оборотным. Но вы ж тогда так увлеклись, что ты время прозевал, а в этом я уже совершенно не виноват. Но заметь, именно она, единственная из барышень, отбушевав, согласилась на сэндвич. — Да ценю я, ценю, все, что ты делаешь. Только нахер оно мне не уперлось! Ты же знаешь, чего я хочу, — голос Ремуса приобретает рычащие нотки, — ну разочек, Сири, всего разочек! На полшишечки… Я же давал тебе, и Сохатику, вон, дал пару раз, и жопа у меня не отвалилась… — разговор, видимо, ведется не впервые, в просьбе слышна безнадежность. — Даже не думай! Луни, я устал повторять: никто и никогда не будет совать мне в задницу! И не заводи сейчас эти сказки про истинные пары, про эти ваши сучьи импринтинги. Хочешь импринтинг, хочешь, чтоб я и на сторону не посмотрел? Да сколько влезет, но ебу я! И похуй мне, кто там альфа, кто самец, кто что должен. А если не подходит, то так и будем выискивать себе прокладки. И согласись, что Сохатик — лучший вариант, и что он вполне стоил года возни, потому что, когда с любовником ещё и дружишь, — это дорогого стоит! Складывавшаяся из разговора картинка объясняет многое. Мерлиновы подштаники! Год возни по соблазнению! Злиться или гордиться? Вот уж точно Бэмби — ведь ни разу даже мысль не закралась! Хотя… Год! Они говорили о годе? А, как ни крути, фантазии о Сириусе появились в голове много, много раньше. Так что зерно упало на унавоженную почву. И вина за произошедшее — вроде как общая. Ну, если не считать цинизм, с которым друзья-мародеры договариваются о совместном «использовании» его задницы. Эх, показать бы этим кобелям, кто тут альфа-самец! Поймать бы Сири в темном углу, да хоть с помощью того же Питера, обездвижить и от души отжарить. В два ствола, раз уж ему это так нравится. Эти мысли почему-то вызывают лишь скупые злые слезы, тихонько скатывающиеся из-под прикрытых век, а вовсе не возбуждение. Засыпает Джеймс, гоняя в голове планы мести, один другого несбыточнее. Засыпает, не замечая уставившихся на него из-под вороха мусора изучающих глаз-бусинок, горящих ревнивым огнем. А наутро просыпается в одиночестве, с ноющей задницей, гудящей головой и потрескавшимися губами. И с мыслью о том, что пришла пора завязывать с «настоящей» мужской дружбой, и настало время мириться с Лили, а не выискивать причины, почему это не получается.

***

Вместе учиться предстоит еще полгода, и Джеймс прикладывает титанические усилия, чтобы не выказать свою осведомленность, не слишком резко менять поведение, пытается вести себя, как ни в чем не бывало, с поправкой на потерю интереса к дружескому сексу. А он и впрямь исчез. Как Моргана пошептала. Устраивать разборки Джеймс не хочет. Зачем? Разве его кто-то к чему-то принуждал? Нет, он сам открывал рот и раздвигал ноги. Остается радоваться, что все это не вышло за пределы их мародерской спальни, как это получилось с Питером. Что полшколы не хихикает вслед, обмениваясь впечатлениями от его задницы. Ни Сириус, ни Ремус в душу не лезут. Отказ продолжать их мужские игры принимают без особых вопросов. Люпин лишь подозрительно стреляет желтым глазом, но благоразумно молчит. Видимо перемены списывают на то, что достигнув цели — переспав с Сириусом — Джеймс перегорел, или что они сами перестарались и отпугнули его своим напором. Ну или находят другие объяснения. Похер! Главное, что его оставляют в покое. Сильный человек, это не тот, кто не падает. Этот тот, кто умеет подняться после падения. Джеймс поднимается. И говорит себе, что каждый выбирает сам. Судьбу, служение Добру или Злу, того, кто будет рядом. И Джеймс выбирает рыжую зеленоглазую судьбу, рядом с которой тепло и уютно, которая лечит его израненную душу и потихоньку разжигает костер желания. Может не такого сумасшедшего, как удалось пережить между разгоряченными телами Ремуса и Сириуса, но и без горького послевкусия, без стыда и ненависти к себе и своим слабостям. А еще рядом с этой хрупкой, но твердой в своих убеждениях девушкой в новом свете видятся многие из мародерских шалостей.

***

Позже Джеймсу еще предстоит простить друзей, когда сражения бок о бок в Ордене Феникса против банды Пожирателей заставят забыть о былых обидах. Когда тень смерти станет для каждого из них почти материальна, и от доверия к товарищу по оружию будет зависеть успех операции. Но когда придет время сделать очередной Выбор и назначить Хранителя для дома, где его ждут жена с маленьким сыном, Джеймс ошибется. Ошибется, вспомнив прошлое, испугавшись растущей из-за совместной борьбы с общим врагом дружеской привязанности к тем, кто так жестоко разочаровал его однажды. Ошибется… И цена этой ошибки превысит все возможные размеры. Ошибется… Заплатив за это жизнью. End.