***
Эдвард просыпается медленно, сонный, тёплый и счастливый. Но по мере постепенного осознания света, звуков, движения сон отступает, и он открывает глаза, встречаясь со спальней. Один. Он несколько раз моргает, привыкая к утреннему свету, танцующему вдоль краёв занавесок. Мустанг казался мягким от тепла его собственного тела, обнимая его, как оберегающая рука, но теперь он лишь озадачен, пытаясь вспомнить сон, который вовсе на сон и не был похож. Разве ты не говоришь себе это каждый раз? Что ж. Каждый раз он появляется. Эдвард сел, убрал рукой волосы с лица, проверил будильник — половина седьмого, обычно он не вылезает раньше восьми — и снова распустил волосы, стараясь не чувствовать разочарования, которое всегда охватывало его после снов об Аместрисе. Он протёр глаза, прочистил горло, попытался проснуться и произнёс: — Ты на Земле. Сейчас июнь в Кембридже. Сегодня ты работаешь над статьёй для журнала, а вечером ужинаешь с Чарльзом и Эллен. И тебе никогда больше не будет шестнадцать. Ты никогда больше не ступишь на землю Аместриса. Ты больше никогда его не увидишь. Так возьми себя в руки и смирись. Он вылез из постели, прошёлся по полу босиком и раздвинул занавески.***
Альфонс сидел за кухонным столом, проверял сочинения и ел тосты, пока Меркьюри фамильярно развалился неподалеку, как зловещий маленький сфинкс. — Ты рано встал, — сказал Альфонс, снова выглядя почти пятнадцатилетним в чудовищности своего удивления. — Что случилось? Ты плохо себя чувствуешь? — Просто рано проснулся, иногда бывает и такое, — пробормотал Эдвард, садясь напротив и хватая кусочек тоста. — А кофе есть? — Ты никогда не встаёшь рано. Апокалипсис наступит ровно в семь часов, и ты проспишь его. И кофе в кофейнике, я не наливаю его для тебя, воришка завтраков, — пробормотал Альфонс. Зловещие жёлтые глаза Меркьюри проследили за Эдвардом, когда тот встал, словно замышляя покушение на его хозяина, и Эдвард прищурился, думая, что последствия не стоят того, чтобы случайно придавить демону хвост. — Мне приснился странный сон, — сказал Эдвард, наливая себе кофе и поднимая кофейник перед Альфонсом, который протянул свою чашку за добавкой. На самом деле это был совсем невинный сон, и причин не говорить о нём Альфонсу не было. — Мустанг был у меня в кабинете. Это было странно, совсем не похоже на сон, мы разговаривали и… да, просто поговорили. Но в этом был смысл, понимаешь? — Он снова сел, и Альфонс внимательно наблюдал за ним, всё ещё держа перо над эссе. — Всё имело смысл, не так, как во снах. Он был старше. Он сказал, что для наших девятнадцати лет в Аместрисе прошло четырнадцать. Альфонс подпёр голову рукой, и Эдвард увидел, как в его глазах быстро замелькали подсчёты. Его брат был самым умным, уникальным человеком, которого Эдвард когда-либо встречал, — единственным, с кем ему всегда было о чём поговорить. — Вполне возможно. Если поток энергии регулирует скорость, с которой проходит относительное время… — Я ему так и сказал. Но с другой стороны, — Эдвард странно ухмыльнулся, — судя по количеству «энергии», которую мы поставляли в последнее время, можно было подумать, что мы, наоборот, замедлились. Лицо Альфонса стало бесстрастным, и он наклонился, чтобы почесать Меркьюри за ухом. — Мы не знаем, что происходит на нашей стороне Врат, — сказал он. — Мы не знаем, сколько алхимии они используют. — Наверное. Глупо об этом говорить. Просто потому, что мне это приснилось. — Хотя теория интересная. Тебе часто снится полковник? Голова Альфонса всё ещё была низко опущена, Меркьюри напевал своё обычное, почти щёлкающее мурлыканье под пальцами. Эдвард отпил кофе и чуть откашлялся. — Мне часто снится дом. Тебе нет? — Ну, да. Иногда. Прошлой ночью мне приснилось, что происходило что-то в Блетчли, я не помню, что именно. Я ничего не мог найти. Никого. Сны всегда странные, — он слабо улыбнулся. — Я наслаждаюсь ими, даже если они странные. — Этот не был странным, — сказал Эдвард, сжимая свою металлическую руку вокруг чашки. — Вот что подозрительно. Наш разговор совсем не казался странным.***
Эдвард поехал на лекцию на велосипеде, чёрное пальто мрачно развевалось на ветру в совершенно неуместное яркое и жаркое утро. Если бы Эдвард не обедал в колледже, ему не пришлось бы сегодня надевать своё проклятое пальто (которое он отказался брать в руки и об которое он спотыкался через каждые несколько футов, от чего его подол был грязным и рваным, когда тащился за ним по земле), поэтому он оставил бы эту глупую вещь дома. Но сегодня не было никакой причины снова торчать на тесной террасе, которую он делил с Альфонсом, поэтому он решил поехать в Тринити намного раньше, чем обычно, всё ещё напряженно размышляя. Он мечтал о Мустанге с регулярностью и растущим отсутствием стыда с тех пор, как ему исполнилось четырнадцать лет. Он понял, чего хотел от этого человека, когда ушёл, — в шестнадцать лет, — но времени особо не оставалось. Роман оборвался ещё до начала, не столько из-за несчастья, сколько из-за смерти; он никогда никому не говорил, что хотел бы, чтобы это случилось. В шестнадцать лет на это не было времени. В восемнадцать лет (неужели ему когда-то было восемнадцать?) не было и нескольких свободных минут на прикосновения. Но когда дверь между ними окончательно закрылась, Эдвард наконец-то понял, что потерял шанс навсегда: не неуклюжий поцелуй в кабинете, не подростковый образ быстрого простого секса в узкой кровати в общежитии, — но простую повседневную вещь: поговорить, провести с ним время, быть в состоянии дотянуться до него. Всё время, что он потерял. Минуты, часы, дни с Мустангом. Жизнь с ним, отрезанную от потенциального существования со скоростью, с которой Мустанг образовывал стены огня, и у Эдварда больше никогда не будет шанса увидеться. Он знал, что нет смысла зацикливаться, он знал, каким был правильный выбор. Но почему он не мог перестать мечтать об этом и оставить свой разум в покое? На велосипедах проносились студенты, короткие куртки делали их похожими на неопрятных ворон. Колледж Сиднея Сассекса был ярко освещён золотом утреннего солнца за стеной из зелёных листьев глицинии и умирающих последних блёклых цветов, теперь не пахнущих ничем, кроме горячей листвы и камня. Эдвард свернул в центр города, опустив голову, почти заставив визжащего студента соскочить с велосипеда со скоростью своего поворота, — студенту удалось удержаться, поэтому Эдвард продолжил свой путь, не обращая внимания на переполненную Грин-стрит. В Тринити швейцар дотронулся до своего котелка и поприветствовал: — Профессор Элрик. — И Эдвард сумел поднять глаза и уделить ему достаточно внимания, чтобы улыбнуться. Должно быть, они заметили странное раннее появление профессора Элрика, но ничего не сказали: швейцары одновременно и без всяких затруднений верили, что учёные — существа с укоренившейся и непоколебимой привычкой, а также что они непредсказуемы, как резвящиеся щенки. Эдвард вошёл через прохладные каменные ворота в широкий, заросший травой квадрат главного двора и повернул налево, следуя по плоским плитам вокруг нетронутой священной травы к его кабинету, второму на первом этаже. Он отпер наружную дверь, внутреннюю дверь и, поколебавшись, положив руку на дверную ручку, закрыл обе за собой. В прохладном полумраке кабинета он подумал: «Что ж». В помещении стояли книжные шкафы, такие же, как во сне. Стол, заваленный бумагами, был придавлен поцарапанным, помятым, с погнутым дулом револьвером. Абажур с висящим на нём зонтиком, угол ковра, вздёрнутый вверх… всё идентично. Иногда сны бывают странными, сказал он себе. (Но не настолько.) Он прошёл в маленькую кухню и поставил кофе. Ал всегда делал его слишком слабым, и, пока тот заваривался заново до состояния патоки, Эдвард подошёл к бумагам на столе, нахмурился, перечитал вчерашнюю работу и заставил себя не размышлять об алхимии, о которой не мог не думать после сна, а сконцентрироваться на уравнениях физики.***
Незадолго до одиннадцати кто-то постучал в дверь. Эдвард поднял голову от работы, сбитый с толку: прекрасная паутина балансов и уравнений, которую он построил вокруг себя, растворилась в кабинете. Стук раздался снова. Эдвард повернулся на стуле и недоверчиво уставился на внутреннюю сторону двери. Закрытие внешней двери было священным; какой идиот потревожил его, когда он закрыл свою чёртову дверь? — Войдите, — сказал он достаточно громко, чтобы быть услышанным через обе двери. Он ожидал увидеть какого-нибудь хнычущего студента, зашедшего не в ту комнату, и очень хотел вырвать у несчастного позвоночник, чтобы отпугнуть его в нужном от Эдварда направлении, но дверь открыл мужчина средних лет, с рыжеватыми волосами, отливающими серым прядями и бледно-карими глазами. Он улыбнулся Эдварду натянутой улыбкой, держа портфель под мышкой. — Я ведь не нарушаю ничего, что может изменить облик современной физики? — Вебстер, какого чёрта ты здесь делаешь? Кофе там. Ты, наконец, арестовываешь нас как опасных иностранцев? — Больше как безумцев, — Эдмунд Вебстер пожал Эдварду руку и присел на диван, пока Эдвард направился на кухню. Годы, проведённые в Кембридже, ясно дали понять Эдварду, что акцент Вебстера не совсем соответствовал высшему классу, но из-за этого он старался ещё сильнее. — Пожалуйста, добавь мне горячей воды. Умоляю. Это пить невозможно, точно дёготь, Эдвард. — Ты просто слаб. Что ты здесь делаешь? Я думал, что вы, ребята, достаточно заняты в Лондоне, преследуя беглых нацистов и беспокоясь о русских или о чём-то ещё. Вебстер вздохнул, осторожно положил рядом портфель — достаточно близко, чтобы дотронуться до него — и, натянуто улыбнувшись (он никогда не был способен на большее), принял чашку чёрного кофе. — Спасибо. Ну, мы и так достаточно заняты русскими, но… у меня есть и другие обязанности. Как ты, Эдвард? Я не видел тебя два года. Эдвард сел неподалёку. — Я просто был… занят. Всё это. — Он обвёл рукой пустоту, пытаясь указать на Кембридж или, возможно, на физику в целом. — Альфонс вернулся из Америки со сленгом и чемоданом, полным шоколадных батончиков, и я никак не мог решить, рад я его видеть или нет. — Хм. Как сам Альфонс? — Отлично. Сейчас как раз читает лекцию по биологии, он ладит со студентами, так что, думаю, у него всё хорошо складывается. Как ты? Как дети? — Всё так же: ходят, разговаривают и относятся ко мне с благоговением и презрением, как и заслуживает каждый отец. Так, — он сделал глоток кофе, сжав губы, и осторожно поставил чашку на покрытый бумагой стол. — Я принёс кое-какие показания. Мы забрали их сегодня утром довольно рано, и я сразу поехал показать их тебе. Эдвард взял бумаги, почесал нос и стал смотреть на острые линии, бегущие по бумаге, как сердитый горный хребет. — Что это? — Ты сам построил машину, Эдвард, и мы надеялись, что ты как раз нам это расскажешь. — Странная активность между Вратами, — сказал Эдвард, на самом деле не желая этого говорить, чувствуя, как кофе неприятно ложится на его желудок. — Кто-то с ними балуется. Когда это было сделано? — Сегодня около шести утра. — Интересно, что это за идиот… — Эд уставился на мучительные всплески энергии. — Ничего не могло пройти. Во всяком случае, ничего физического. Я сниму показания со страницы. — Так что происходит? — Не знаю. Кто-то решил поэкспериментировать. Это может быть что угодно. Может быть, кто-то занимается очень сложной алхимией. Может быть, кто-то пробует человеческую трансмутацию. Что угодно. Я тоже застрял на этой стороне, ты знаешь. Понятия не имею, что они там делают. — Ты разбираешься в этом лучше, чем кто-либо из нас. Мы должны волноваться? Никто из нас никогда не видел этого раньше. — Нет. Я тоже. Просто присматривай за ними. — Глаза Эдварда ещё раз проследили за дрожащими линиями, и он вернул бумаги обратно. — Я не могу сказать тебе больше, чем-то, что ты можешь видеть. Кто-то с ними ебётся, но я не знаю, зачем и почему. — Может быть, это кто-то с этой стороны? — Здесь нет алхимии, ты же знаешь. Думаешь, я бы всё ещё был здесь, если бы у нас была алхимия под рукой? — Есть ещё способы, ты сам нам об этом говорил. — Есть кто-то достаточно больной, чтобы рисовать круги собственной кровью? Нет. Вы не можете предсказать это на этой стороне, это не работает так, как дома. Вы не знаете, чем рискуете, чертя круг. Если кто-то играет с Вратами с этого конца — они, вероятно, уже мертвы. Их просто засосёт и сожрёт. А этот скачок всё равно недостаточно большой для этого. — Итак, единственная теория, которая у нас есть — это то, что кто-то по ту сторону Врат делает что-то необычное. — Наверное. Ты можешь дать мне знать, если это повторится, но мы ничего не можем с этим поделать. — Ты знаешь, что вы не единственные беженцы с той стороны, — пробормотал Вебстер. — Вероятно, их больше, чем мы думали. Это возможность для людей передвигаться взад и вперёд между мирами: сам знаешь, к чему это может привести. — Я не «беженец». А в другом мире такой же беспорядок, как и в этом. У них достаточно войн, чтобы начинать их с другого мира. — Ты не можешь этого гарантировать. Тебя не было два десятилетия, их политическая ситуация… — Единственную страну, где алхимия достаточно развита, чтобы всполошить Врата, я оставил в руках того, кому ты даже не представляешь, насколько сильно я доверяю, — сказал Эдвард. — Аместрис не вторгнется в Британию. Лучше волнуйся за русских и оставь Врата в покое. — Возможно, это вы вторгаетесь к нам, двое учёных одновременно, — пробормотал Вебстер. Эдвард поймал чужой взгляд и устало улыбнулся. — Мне нужно вернуться в Лондон. Спасибо за подобие кофе. — Уже уходишь? Не хочешь остаться на обед? — Думаю, я узнал об этом всё, что мог, и ещё раз убедился, что ты и твой брат, вероятно, всё ещё не вражеские чужеземцы, — сказал Вебстер, убирая бумаги обратно в портфель. — Извини, у меня даже не было времени на этот визит, за исключением того, что твоё положение настолько чертовски секретно, что никто, кроме меня, не имел права с тобой об этом говорить. — Я тоже рад тебя видеть, Вебстер. — Я не это имел в виду. Ты же знаешь, каково это. — Ага. — Приезжай как-нибудь в Лондон, на ужин. Приводи своего брата. Ты можешь остаться с нами, Мэри будет рада тебя видеть. — Мэри считает меня сумасшедшим, Вебстер. — Мэри видела и похуже. Я скоро позвоню, мы всё устроим. Эд знал, что он не скоро позвонит. Он будет слишком занят, чтобы тратить на это время, а потом и вовсе забудет. Но Эдвард сказал: — Да, — и снова улыбнулся, насколько мог. Он был многим обязан Вебстеру, и из-за равноценного обмена теперь, когда война подошла к концу, у него не должно было быть неприятностей. Она и так уже причинила достаточно неудобств. Понурая голова, тихая жизнь. Эдвард Элрик, физик, и ничего больше. Вебстер встал, и Эдвард последовал его примеру, чтобы пожать ему руку. — Удачи. — Тебе тоже, Эдвард. Передавай привет Альфонсу. — Он бросил на Эдварда пронзительный взгляд на одну долгую секунду, всё ещё держа его за руку, затем улыбнулся своей натянутой улыбкой и ушёл. Эдвард помахал рукой с порога, а затем, оглянувшись на кабинет, где не было никакой жизни, кроме его собственной, закрыл за собой обе двери.***
Альфонс пришёл в обеденный перерыв с бутербродами, завёрнутыми в бумагу, и пакетом яблок с рынка. — Это якобы ветчина, — сказал он, открывая бутерброд, чтобы проверить его содержимое. — Я думаю, что в каждом из них содержится около двух миллиграммов настоящей свиньи. — Два миллиграмма — я же говорил тебе, что девчонка в том магазине на тебя запала, — сказал Эдвард, беря предложенный сэндвич. — Теперь ты снова в Европе, добро пожаловать на нормирование. Больше никакого американского мяса. — Нет. Я знаю. — Альфонс вздохнул и развернул свой собственный обед на коленях, вытянув длинные ноги с дивана Эдварда. — Как прошло утро? — А, приходил Вебстер. Сказал: «Привет, я не могу остаться, ведь ты же знаешь, что если я повернусь спиной к Лондону на пять минут, весь город станет коммунистическим». — Вебстер? Зачем он приходил? Эдвард медленно жевал бутерброд. Из всех только Альфонс заслуживал правды. — Что-то с Вратами. Не знаю, почему. Но сегодня утром энергетические показатели сошли с ума, а потом снова потухли, как ни в чём не бывало, — он пожал плечами. — Я попросил его сообщить мне, если что случится, но что мы можем сделать? Я понятия не имею, что происходит. Альфонс подпёр голову рукой, наблюдая за тем, как Эдвард доедает свой сэндвич и выбирает первое яблоко. — Может быть, это кто-то по эту сторону Врат? — Кто ещё о них в курсе? Ты ведь знаешь, что в этом мире алхимия… — Да, но… некоторые люди, с которыми я говорил в Америке… мы не единственные, брат… — Ну и что? — спросил Эдвард спокойным тоном. — В любом случае, это не наше дело. К нам это не имеет никакого отношения. — Ты прав… — Мы — учёные. И никто больше. Эта возня с другими мирами теперь совершенно не наше дело. Альфонс наблюдал за ним, всё ещё не съев половину своего обеда. Эдвард бросил сердцевину в мусорное ведро и взял второе яблоко, избегая взгляда Альфонса. — Мы всё ещё можем кое-что сделать, — сказал Альфонс. — Нам больше не нужно впутываться в безумие. Никто не просит тебя снова работать с военными, но есть что-то, что мы можем сделать для людей в этом мире. — Да, мы можем очистить их угловатое мышление. Я работаю над бумагами. Я не занимаюсь политикой. — Ты вмешаешься. Если что-то случится. Ты всегда говоришь «нет» и всегда вмешиваешься. — Если это кто-то с этой стороны, — сказал Эдвард и пожал плечами, — желаю им только удачи. Если бы можно было попасть домой, ты бы тоже попробовал что-то сделать? — С чего ты взял, что кто-то пытается вернуться домой? Может, это мы попытаемся вернуться домой, а они могут делать всё, что угодно. Тревожно было то, что мысль о том, что кто-то действительно будет морочиться с Вратами, не пришла Эдварду в голову — он автоматически предположил, что если кто-то и будет возиться с Вратами с их стороны, то только для того, чтобы вернуться в Аместрис. Иначе зачем бы кому-то понадобилось что-то делать? Встревоженный мыслями, он посмотрел в окно и сказал: — Когда ты успел стать таким циничным? — Я учился у своего старшего брата, — кисло сказал Альфонс. — Если это был только один скачок, то может, это просто сбой аппаратов? — Это я их придумал, — сказал Эдвард, обиженно глядя на брата. — Я соорудил. Ты хочешь сказать, что я всё испортил? — Я говорю, что это уже старая конструкция, что-то могло просто… немного износиться, сломаться, не знаю. Может быть, нужен свежий образец, — его рот скривился в отвращении. — Тогда в этот раз они будут использовать твою грёбаную кровь. Ты молод и здоров, а я уже стар и испорчен. Альфонс фыркнул. — Я на год младше тебя! — По возрасту! Физически ты всё ещё ребенок. — Мне тридцать один! — Почти препубертатный возраст! — Тогда почему я настолько выше тебя? — Сопляк!***
В тот вечер у Альфонса было собрание группы, и Эдвард даже не потрудился отправиться домой. Он работал в своём кабинете, пока не пришло время надеть пальто, выключить свет и направиться к дому Чарльза и Эллен. Чарльз был другом, физиком в Эммануэле, его жена Эллен — математиком в Ньюхэме. Когда Эдвард вернулся после своей смехотворной (смех это был или крик, он точно не был уверен) военной службы в Кембридж с твёрдым намерением отныне ненавидеть всех и вся на этой грёбаной планете, кроме своего младшего брата, Чарльз приветствовал его на факультетском обеде. Эдвард был с ним слишком груб; нужно было придумать новые слова, чтобы описать, как эгоистично, душераздирающе ненавидел Эдвард в то время тот мир в целом. На следующий день Чарльз прислал ему письмо с извинениями за то, что он так сильно его обидел. Иногда Эдвард ненавидел англичан. Он пришёл в дом Чарльза, чтобы пролепетать какие-то извинения, хотя и неискренне. Чарльз был в восторге и пригласил его выпить. С тех пор Эдвард ни разу не смог избежать этих бесконечных приглашений. Чарльз был хорошим человеком, умным, тёплым, весёлым и преданным своим друзьям. Эллен имела мудрые глаза, была немного резковатой, с прямой спиной и уверенной. Она была для него хорошей парой, и, возможно, Эдвард немного завидовал ей, зная, что кто-то настолько замечательный всегда был на её стороне, но не в сексуальном плане: Чарльз был немного тощ на его вкус. В любом случае, секс разрушает дружбу — Эдвард верил в это очень твёрдо. Лучше никогда не заниматься сексом с тем, кто вам действительно нравится: это разрушит всё, что вы оба любили друг в друге в первую очередь. Тематическое исследование: Амит. Хронологически, но не по алфавиту первый любовник Эдварда. Эдвард и Альфонс оказались в Англии и, наконец, в Кембридже, пытаясь найти бомбу, чтобы безопасно её уничтожить. Прошли через иммиграционную процедуру с Вебстером и его дружками, которые знали, откуда они, и в конце концов выяснилось (после допросов, а также криков ярости Эдварда, что их грёбаная бесконечная бюрократия — хуже, чем у грёбаных нацистов), что Эдвард и его брат — в Европе, в безопасности, полезны для Британии и далеко от нацистской партии. Итак, в двадцать два года Эдвард вернулся к учёбе впервые за более чем десять лет. Амит читал свою самую первую лекцию: мальчик из богатой индийской семьи с действительно красивым акцентом и весёлыми глазами, такими тёмными, почти чёрными. Он завязал разговор с Эдвардом по дороге из лектория, и они спорили о физике всю дорогу до соседнего кампуса. Амит пригласил его выпить в тот же вечер, и Эдвард — воспоминание о его собственной наивности только заставило его вздохнуть — пошёл, ожидая лишь выпивку. Оглядываясь назад, он не винил Амита ни в одной из игр, в которые тот играл. Эдвард, должно быть, был для него кошмаром: настолько был он сбит с толку своими собственными чувствами, настолько полностью и абсолютно ошеломлён всей этой концепцией… чего? Не обязательно секса или секса с другим мужчиной в частности. Он был ошеломлён тем, во что превратился его сексуальный опыт. Потому что ему нравилось разговаривать и шутить с Амитом, а Амит был таким приземлённым, таким непринуждённым, таким спокойным, и Эдвард… Влюбился очень неуклюже и очень, очень глупо. И любовь и секс вырезали из него всё, что Амит видел в нём в первую очередь. Они превратили его в идиота, а Амит был заинтригован его умом; его полное отсутствие самосознания среди хорошо воспитанных мальчиков привлекло к нему внимание Амита; он хотел и жаждал, и Амит притянул Эдварда к себе тем, что Эдвард, казалось, почти не заботился ни о ком другом. Секс превратил Эдварда в идиота, а Амит терпеть не мог идиотов. Он играл с Эдвардом, использовал его, изменял ему и всячески поощрял то, как тот разрывался на части из-за собственных ошибок; и когда Амит покинул Кембридж, не попрощавшись, Эдвард попытался вернуться к работе, обнаружив в себе сгусток боли лишь некоторое время спустя — однажды проснувшись пустым и одиноким. Никогда не занимайся сексом с тем, кто тебе действительно нравится. Это уничтожит вас обоих. Он постучался в дверь маленького домика, выходящего на лужайку, отметив, как тепло светит из окон, как всё напоминает родной дом, и как он, Эдвард, входя в разные здания, не чувствовал близости и домашнего тепла с этим миром. Дверь открылась, и Чарльз озарил его счастливой улыбкой. Губы Эдварда беспомощно дёрнулись — чёрт бы побрал его хорошее настроение. — Привет, Чарльз, — сказал он и протянул руку, которую тот с энтузиазмом пожал, и его улыбка только расширилась. — Эдвард, добрый вечер! Заходи, заходи, извини за жару, ужасная погода — заходи и садись, хочешь выпить? На диване в маленькой гостиной сидела женщина, одетая в тёмно-серое, с каштановыми волосами, заколотыми вверх, и смотрела на Эдварда почти настороженно. — Это Мередит, подруга Эллен, классик из Ньюхема. Я подумал, ты будешь не прочь немного расширить кругозор! — он ухмыльнулся по-идиотски восхищённо, словно совершил революционный переворот (каждая его идея ему казалась таковой). Усталость накрыла плечи Эдварда мёртвым грузом, но он старался не подавать виду. — Здравствуйте, — сказал он, усаживаясь на диван рядом с женщиной, так далеко, насколько могла позволить вежливость. — Меня зовут Эд. Мередит наблюдала, как Чарльз возится с бокалом для Эдварда, и искоса поглядывала на него, словно прекрасно понимая, что происходит в этом доме. — Эллен сказала, что вы физик. Вы знакомы с господином Эйнштейном? — Нет, — ревность зашевелилась в его животе червяком. — Но мой брат — да, — голос Альфонса всё ещё раздавался в его голове; почти визжащий от восторга голос, привычка, которую он подхватил в Америке: «Я пожал ему руку! Я пожал ему руку!» — Не буду притворяться, что понимаю эту тему, — сказала она, делая глоток вина, в то время как Эдвард устало взял у Чарльза стакан виски. — Всё нормально. Я тоже не буду притворяться, что понимаю вашу. — Но вы когда-то должны были изучать греков. — Ах… — Эдвард, кажется, получил очень интересное образование, — перебил его Чарльз, плюхаясь в кресло и всё ещё ухмыляясь, как чёртов идиот. Эдварду хотелось ударить его по макушке. — Математика, естественные науки, много эзотерической чепухи — и всё же он никогда не слышал о Шекспире, когда мы впервые встретились. Эдвард сперва думал, что Гамлет — политик. — Меня интересуют только полезные вещи. — Эзотерика? — спросила Мередит. — Другими словами, алхимия, — сказал Чарльз. — Это замечательно. Я никогда не мог понять, придумывает ли он на ходу или просто много начитался всякой ужасно, ужасно… — Если ты ещё раз назовешь это чепухой, я тебя ударю, — сказал Эдвард, и Чарльз рассмеялся. Вошла Эллен, нервно дёргая кончиком рта, — её ничто не забавляло, кроме веселья мужа, — и сказала: — Переходите в столовую, суп готов. Чарльз продолжал одаривать его ободряющими улыбками, а Эдвард изо всех сил старался не встречаться с Мередит взглядом. Она была лет на десять моложе, светской дамой и, очевидно, понимала, что Эдвард старается не поощрять её вообще. Поэтому она завела разговор с Эллен в самом начале трапезы и постаралась остаться там. Эдвард чувствовал себя убитым горем и безнадёжным: почему мир не мог оставить его в покое, почему, если он не мог иметь единственного человека, которого хотел, он должен был продолжать подпускать других людей к себе, когда он хотел быть один, один. Он вспомнил поцелуй Мустанга, совсем не похожий на сон, он почувствовал, как наклонился его рот и как он открылся для него, и как ощущались его губы под быстро скользящим языком Эдварда. Он напился. Он был очень, очень пьян и не знал, что делать. Он чувствовал себя таким несчастным. Отойдя от стола, чтобы выпить ещё, оставив Эллен и Мередит убирать столовую, Чарльз сказал Эдварду тихим голосом, когда тот на ватных ногах прошёл в гостиную: — Эдвард, ты не можешь вечно оставаться холостяком. Я знаю, у тебя есть работа, но однажды… — Но когда-нибудь я умру. Тогда это уже не будет иметь значения. — Она очаровательная девушка, умная и весёлая, и она более чем красива. Разве ты не можешь просто попросить её… — Чарльз… — его язык еле выговаривал слова. В дверях гостиной он повернулся лицом к Чарльзу, толкнув его обратно в дверной проём, придавив своим большим весом. Чарльз замер; Эдвард наклонился к его груди. Его нос находился достаточно близко ко рту, чтобы он мог чувствовать чужое дыхание и бороду, и Эдвард произнёс, тихо и хрипло: — Есть причина, по которой я не западаю ни на одну женщину, с которой ты меня связываешь. Чарльз был неподвижен и очень напряжён. В течение нескольких секунд ни один из них не двигался, оставаясь в одном положении, тело к телу, сердца бились друг другу навстречу. Затем Эдвард сглотнул, отступил назад, споткнулся и упал на диван. Он сидел на месте, пока комната кружилась в его глазах, уронил голову на руки и сказал вращающемуся полу: — Прости. Он услышал, как Чарльз медленно отодвинулся от дверного косяка и снова выпрямил напряжённое тело. — Всё в порядке, — прошептал он. — Прости, прости, — Эдвард сжал голову, настолько сильно, насколько мог. — Как насчёт кофе? Хм? Мой отец любил повторять, что горячий напиток всегда помогает в жару. Иногда Эдвард ненавидел англичан всей душой.***
Как он добрался домой невредимым, было для него загадкой. В какой-то момент он определённо столкнулся с фонарным столбом и знал, что соскользнул с тротуара и мог сломать ногу, и всё же вернулся домой, отделавшись только синяками. Альфонс, должно быть, уже спал. Меркьюри бросил на него насмешливый взгляд с кухонного стола, и Эдвард, спотыкаясь, начал подниматься по лестнице. Ударив несколько раз лодыжку и шатаясь, он вошёл в свою комнату, открыв дверь с гораздо большей силой, чем это требовалось, упал на колени и ударился лицом о матрас. Некоторое время он стоял на коленях, ненавидя себя. Он снял с себя всю одежду, какую только мог (пуговицы, кто изобрёл пуговицы? Он вспомнил единственную защёлку на чёрном пиджаке, почувствовал, как его сердце тихо разбилось в ответ на потерянные годы), и заполз на кровать, слишком горячую для одеяла. Снял очки только тогда, когда понял, что они больно прижаты к лицу, и после нескольких мгновений головокружения провалился в глубокий пьяный сон, тяжёлый как камень; тянущий его ко дну.***
Ему снится, что он в бане. На самом деле он никогда не был в бане, но во сне ему представляется большая комната, полностью занятая огромной кафельной ванной, как горячий бассейн, и Эдвард в ней один. Все стены и ниши, растения, вазы и стопки полотенец скрыты паром. Вода доходит ему до груди, когда он откидывается на кафель, чувствуя головокружение, сонливость и тепло. Он здесь не один. Он слышит движение в воде, прежде чем пар расходится, чтобы проявить приближающегося человека, идущего по воде так же легко, как по воздуху, — это Мустанг, и дыхание Эдварда становится свободным, полное желанием. После вчерашнего ужасного вечера он пристально наблюдает за тем, как Мустанг подходит к нему, улыбаясь, и его глаза темны, взгляд надменен, потому что он знает, что Эдвард в нём нуждается. Они оба знают, что Эдвард не гордится этими мечтами. Он читал Фрейда и ненавидел этого человека хотя бы за то, что он был настолько прав насчёт отсутствия контроля Эдварда над своим собственным подсознанием. Он переполнен желанием и, когда видит сны, каждый раз подчиняется; мгновенно и беспомощно, готовый ползать на коленях лишь ради самого лёгкого прикосновения: он никогда не был военным псом, но для этого человека сядет и попросит. Мустанг обнажён по пояс. Эдвард поднимает обнажённые руки, и Мустанг берёт его запястья, притягивает его к поцелую (он целует, как Амит — сильно, властно; его руки отдаются прикосновениями, как у Сандро, с ноткой собственности). Вода вокруг них расходится кругами, и Эдвард спотыкается. Возьми меня, возьми меня, возьми меня, я хочу быть твоим, я хочу быть… — Что за… Эдвард моргает, поднимает голову, смотрит на выложенный плиткой край бассейна, где стоит Рой Мустанг, стиснув руки вдоль тела и широко раскрыв один глаз. Эд на секунду смущается, но затем изучает человека, всё ещё держащего его в воде, и человека, стоящего наверху, и говорит: — Ха. Я никогда раньше не мечтал о твоём двойнике. Это может сработать. — Может быть? Слезь с него, — рявкает на себя Мустанг, и Мустанг в бассейне делает шаг назад. Эдвард вдруг чувствует себя голым под зелёной водой, обхватывает себя руками и сгибает плечи ещё ниже. — Мустанг, в чём твоя проблема? Почему ты здесь прерываешь мой грязный сон о тебе? Ты же не можешь обвинить меня в мошенничестве, правда? Или трахни меня, или иди раздражай кого-нибудь другого! Мустанг оглядывается — ему приходится повернуть голову ещё левее, чтобы получше разглядеть пятно, — и, схватив полотенце, бросает его в Эдварда, который теперь стоит на ровной земле без воды. Эдвард ловит его очень быстро и натягивает на себя, когда баня вокруг них растворяется. — Какого чёрта, Мустанг! — рявкает на него Эд. — Я наслаждался этим! — Не веди себя так, будто я только что сделал что-то постыдное, — говорит Мустанг ледяным от злости голосом. — Это то, чего ты хочешь от меня? На десять лет моложе и с неповреждённым лицом? — Не еби мне мозги! Думаешь, я могу контролировать эти грёбаные сны? Ты думаешь, я бы дрался с тобой, когда мог бы трахаться, если бы мог контролировать всё это? Иди нахер. — Эдвард падает в кресло в своём кабинете, полностью одетый и разъярённый. — Пиздец. Бьюсь об заклад, я тебе снюсь шестнадцатилетним. Или даже одиннадцати — ты, грёбаный извращенец. — Не смей. Эдвард никогда не слышал такого сердитого голоса Мустанга, и после этого они оба замолкают. Эдвард его не боится, как мог бы бояться его в детстве (может быть, это был вызов), и они оба адски злы. Эдвард сидит со скрещёнными руками, а Мустанг стоит со сжатыми кулаками. Эдвард сглатывает, смотрит в сторону и сжимает зубы до боли. — Я не выбираю, как ты появишься в этих глупых снах, — говорит он грубо. — Иногда ты с повязкой, иногда без. Я не знал, что это навсегда. Или, может, это я себе самовнушил. Ты мог бы исцелиться, насколько я знаю. Ты когда-нибудь мечтал обо мне в постели? Ты можешь поклясться, что я тебе всегда снился с автобронёй? Ты клянёшься, что твоё подсознание никогда не вылечивает такого калеку, как я? Потому что я уверен, что ты не можешь. Я знаю, что ты не можешь. Не вини меня за мои сны, это ужасный поступок. Это не моя вина. Ты не моя вина. Секунда молчания, и: — Нет. Ты прав. Это было нечестно с моей стороны. — Хорошо, — тихо говорит Эдвард. — Прости, что назвал тебя извращенцем. Я знаю, ты был добр ко мне в детстве. — Всё в порядке. Эдвард смотрит на Мустанга, стоящего перед камином в его кабинете, и его сердце вот-вот разорвётся от расстояния, которое их разделяет. — Почему ты мне больше не снишься, как раньше? — говорит он, измученный своей беспомощностью. — Почему это случилось именно сейчас? Эти странные разговоры — сны не… они не… Мустанг наблюдает за ним в течение долгой секунды, а затем начинает улыбаться. Ублюдок; он начинает ухмыляться. — Ты действительно мечтаешь обо мне таким образом, — говорит он, слегка приподнимая грудь и сверкая глазами. — По крайней мере, теперь у меня есть веские доказательства. — Тяжело? Боже. — Эдвард потирает глаза под очками. Ему даже хочется смеяться, настолько все хреново вышло. — Да, Мустанг, давай злорадствуй. Это всё, о чём я буду вечно мечтать: как ты смеёшься надо мной за всё, о чём я мечтал с пятнадцати лет? — Нет. Я обещаю тебе, это не навсегда. Эдвард, я люблю тебя, — Эдвард поднимает взгляд и удивлённо смотрит в глаза Мустанга, который так открыто смотрит на него. — Ты понимаешь, что я имею в виду. Я не говорю о сексе, не только о сексе. Я люблю тебя. Всегда любил. Я пытался, много лет пытался прекратить, но не мог. Теперь любить тебя сейчас для меня также нормально, как дышать. Скажи мне, что ты… по крайней мере, понимаешь, — Мустанг сглатывает, Эдвард замечает движение его горла и чувствует себя поражённым, видя человека, которого он всегда помнит таким холодным, надменным, неприкасаемым в своем офисе, в таком виде. — Я больше ничего не прошу, обещаю. Просто скажи мне, что ты понимаешь, ты веришь мне. У Эдварда перехватывает дыхание; он и не подозревал, что задерживает его. Его горло слишком странно сжимается для сна. Он слегка качает головой, останавливает себя, облизывает губы. Он говорит: — Ты не это имеешь в виду. — Я обещаю тебе, что сделаю это. — Ты просто сон. Это — самая хреновая вещь, которую моё подсознание мне когда-либо подкидывало. Ты даёшь мне всё, что я когда-либо хотел, — он пародирует тонким голосом, всхлипывая: — «Эд, я люблю тебя!» Мустанг, я один на другой планете; ты знаешь, насколько это чертовски жестоко? — Нет, нет, Эд. Мустанг подходит к нему, берёт за руку, и Эдвард вскакивает с кресла, пятится назад. Мустанг выпрямляется, бледный и напряжённый, говорит: — Я должен тебе кое-что сказать. — Что ты любишь меня, когда меня не существует? Что ты наткнулся на Врата специально, чтобы оборвать последние нити моего рассудка? Что ты несёшь мое дитя любви из другого измерения? — Эд… — Зачем ты это делаешь? Зачем я это делаю? Я пытаюсь свести себя с ума? Потому что у меня очень даже получается. — Ты позволишь мне вставить хотя бы слово? Боже, ты не изменился с тех пор, как разглагольствовал в моём кабинете, пока я пытался… — Заставь меня заткнуться, дерьмовый полковник. Ой, прости, дерьмовый генерал, для которого я просто какой-то заводной солдат, которым он играет так, как ему хочется… — Заткнись и дай мне объяснить! — Отвали от меня и оставь в покое! Больше всего Эдварда испугало, когда он проснулся с фырканьем лицом вниз на полу своей спальни, свалившись с кровати с обморочной экстравагантностью всё ещё слишком пьяного, то, что Мустанг полностью поверил ему на слово, и он это сделает. Только позже, откинув волосы назад и чувствуя себя несчастным на унитазе, он вспомнил, что это был вовсе не Мустанг. Это был сон. Сон-Мустанг, неосознанное желание его собственного подсознания. Мустанг не мог «оставить его в покое», когда он уже был одинок. Сон-Мустанг. Он привык прижимать Эдварда к любой доступной (предпочтительно горизонтальной) поверхности и использовать его. С каких это пор он начал так разговаривать с ним, говорить ему, что любит его, спорить с ним? Если они могли так спорить, то он был самой реалистичной мечтой Мустанга, которую Эдвард когда-либо создавал. В дверь тихо постучал Альфонс. — Ты в порядке, брат? Нет. Не в порядке. Он сплюнул в миску. — Ага, — пробормотал он и стукнул головой об холодную кафельную стену. — В порядке.***
Эдвард не должен был находиться в своём кабинете в субботу. Он притащил своё похмелье в новую университетскую библиотеку, кирпичом вырисовывающуюся на фоне голубого неба, опустился на свободное место, прихватив новый выпуск журнала, и попытался сосредоточиться. Альфонс был на пробежке; Эдвард чувствовал тошноту и слабость от похмелья, и это явно самый убогий бог одарил людей памятью. Сандро (о, он, кажется, поперхнулся, и он сглотнул). Неудивительно, что он дал во сне Мустангу руки Сандро: широкие и собственнические. Он всегда представлял (мечтал, надеялся), что Мустанг будет трахаться, как Сандро. Сандро был большим, решительным, не было никаких споров о том, кто был главным в этой постели, — и всё же с его широким тяжёлым телом над Эдвардом была определённая забота, определённое уважение, его руки могли обхватить даже самую широкую часть рук Эдварда, но иногда они трахались со странной нежностью. Сандро, хронологически третий любовник Эдварда в алфавитном порядке, но самый сложный: Алессандро, Сандро с медовой кожей, с прекрасными чёрными глазами. Боже, почему тёмные глаза всегда должны ломать Эдварду жизнь?! Сандро из Италии был так великолепен, что заставлял Эдварда неметь. Сандро — первый любовник, которого Эдвард познакомил с Альфонсом. Первый и единственный парень Сандро, от этого никуда не деться, Сандро — первая и единственная взаимная любовь Эдварда. Он отложил журнал, потёр глаза и прислушался к шагам проходившего мимо студента. Стук каблуков исчезал вместе с эхом. Сандро, который приехал в Англию изучать физику и сидел на ранних лекциях Эдварда, изучая его так яростно, что Эдвард постоянно терял нить разговора. Сандро, который поймал его в конце лекции — обнял за плечи, наклонился слишком близко, как это принято у южных европейцев, и спросил, есть ли у Эдварда время выпить кофе, чтобы объяснить некоторые спорные моменты. Сандро, который двумя ночами позже прижимал тело Эдварда (он чувствовал себя таким маленьким, хотя ему это нравилось) к боковой стене Тринити и целовал в темноте. Сандро, который через несколько недель переехал в их маленький тесный дом, в маленькую тесную спальню Эдварда. Сандро, который ушёл, когда война только началась; она пахла молодостью, сумасшествием — это был головокружительный запах, пьянивший всех, потому что страна его изменилась до неузнаваемости. Сандро, который поехал домой, чтобы всё исправить. Сандро, с которым Эдвард повздорил на улице в пять утра в обжигающе яркий июньский день, что, чёрт возьми, это плохая идея, они убьют его. Сандро, который отбросил его назад к стене (Эдвард оттолкнул его) и держал там за запястья (Эдвард рычал на него итальянские ругательства, выгибаясь и извиваясь, как кошка) и прижал его тело своим, большим и (его глаза горели от желания расплакаться) наклонился, чтобы выдохнуть ему в ухо (он оскалил зубы, зажмурился), что cara mia, и мир был безумным, и он должен был сидеть в этой мрачной серой стране и наблюдать за тем, как его Родина становится чужой. Когда на улицах его дома больше не будет фашистов, когда мир снова станет нормальным, тогда он вернётся в эту глупую страну и будет трахать Эдварда вечно. А потом он поцеловал его, и Эдвард прикусил его губы, и к тому времени, когда Сандро в последний раз оттолкнул Эдварда к стене и ушёл, во рту остался вкус крови Сандро, и он знал. Догонять его не было сил, конечности Эдварда были тяжёлыми, как гантели. Он не верил в предчувствия, но он знал, о боже, он знал. Он хранил в чемодане под кроватью письмо от матери Сандро. Мелкий дрожащий почерк на языке, который придумал Сандро, гласил, что Сандро всегда говорил о нём как о своём особом друге, и она с горечью сообщала ему, что — Весь мир скорбел. Безумие потери повергло Эдварда в хаос. Мир был в состоянии войны, Альфонс отправился в Блетчли, чтобы предложить свою помощь, а Эдвард был один. Весь грёбаный мир тонул от горя, но что значила агония Эдварда для мира, когда каждый потерял кого-то, терял кого-то, ежедневно, ежечасно, минута за минутой? Тогда Эд позвонил Вебстеру и сказал: — Я хочу поехать в Европу. Я хочу бороться с этой ёбаной штукой. Я хочу, чтобы это прекратилось. Если бы он никогда не встретил Сандро, то мог бы не высовываться всю эту дурацкую войну. Если бы он никогда не вмешивался, у него не было бы пулевого отверстия и шрамов от колючей проволоки. Если бы он никогда не вмешивался, ему никогда не пришлось бы беспомощно стоять перед американским пистолетом, направленным на него, в то время как ублюдки, которые должны были быть на стороне правосудия, взяли эту бомбу с явным намерением использовать её. Если бы он никогда не вмешивался, то никогда бы не открыл вагоны поезда Берген — Бельзен, в том мире за пределами здравомыслия, где всем, на что он мог надеяться, было одно-единственное человеческое существо, которое ещё выглядело живым. Спасибо за воспоминания, Мустанг.***
Альфонс застал его сидящим в гостиной с раскрытой книгой на коленях, словно у него не было сил поднять её, и тупо глядящим в окно на угасающий закат. Меркьюри проскользнул между лодыжек Альфонса, как серебряная рыба в тёмной воде. Он тихо сказал с порога: — Брат. Эдвард не хотел поднимать лицо, видеть глаза Ала, поэтому он медленно моргнул и вместо этого посмотрел на свою книгу. Он ответил хриплым и низким голосом: — Как прошла пробежка? — Хорошо. Когда-нибудь ты должен пойти с нами. — Не вижу смысла бегать, если ты не убегаешь от чего-то, — пробормотал Эдвард. — Отчего ты убегаешь, брат? — спросил Альфонс. Эдвард поднял на него глаза. Альфонс оглянулся, его лицо странно порозовело в угасающих лучах заката. Глаза были очень тёмными и обеспокоенными. — Просто задумался, — сказал он. — Не будь придурком по отношению к своему старшему брату. Альфонс сказал, как будто не слышал и не возражал, чёрт бы его побрал: — О чём думал? Эдвард снова отвёл взгляд от лица Альфонса и пожал плечами. Альфонс сел на маленький продавленный диван рядом с братом. — Ты не был счастлив несколько дней, — сказал он, глядя на свои руки, свисающие между коленями. — Я просто думаю. — Ты зарабатываешь на жизнь тем, что думаешь, но обычно это не делает тебя таким несчастным. — Я просто, — мысль крутилась в нём, как рыболовный крючок в кишках, — вспоминаю. Ал… — Только не говори, что не хочешь об этом говорить. Ты никогда не захочешь об этом говорить. Я хочу поговорить об этом, и на сей раз я добьюсь своего. Что случилось? Эдвард посмотрел на автоброню, пытаясь подобрать слова, достаточно весомые, чтобы удержать кошмарные головокружительные воспоминания, которые он пытался привести в порядок. — Не знаю, — сказал он вместо этого. — Мне снился Мустанг. Заставлял меня думать. Прости. — С чего бы вдруг видеть во сне полковника? Брат… — Ал побледнел, его лицо было нарочито пустым, прежде чем он сглотнул, закрыл глаза и сказал, как будто признался в чём-то, о чём никогда не думал, что признается: — Брат, иногда ночью я слышу тебя. Ты разговариваешь во сне. Брат, ты кричишь во сне. И я знаю — я знаю, что ты скучаешь… — Нет, Ал, не надо. — Я знаю, что ты по нему скучаешь, — Эдвард тяжело вздрогнул. — Это нормально, — умоляюще сказал Альфонс, и у Эдварда сжалось горло. — Он в другом грёбаном мире. Он может быть мёртв. Он может быть женат и иметь десяток детей. Не тыкай меня носом в это дерьмо, Ал, просто… — Ты слишком сильно любишь людей, — безнадёжно сказал Альфонс, потёр глаз и тихо рассмеялся. — Я знаю, ты любишь меня слишком сильно, чтобы поделиться своей болью. Но я предпочёл бы знать. Я бы хотел помочь. Теперь я не твой младший брат, я взрослый, я имею право тебе помочь за всё то время, что ты помогал мне — это равноценный обмен, брат. Я с нетерпением жду смерти, потому что это означает, что я больше не буду о ней думать. Как можно сказать такое своему младшему брату? Эдвард закрыл книгу, положил её на подлокотник кресла, почувствовав, что она стала ему неинтересна, передвинул стопки книг и бумаги на кофейном столике, пытаясь найти, куда бы её положить. — Ал… — Иногда я не знаю, для чего ты живёшь, — сказал Альфонс, словно вытягивая слова из себя. — Я не знаю, каким ты видишь будущее. Я всё ещё думаю, что найду подходящего человека. Однажды. Я хочу иметь детей, я думаю о большом доме на окраине города и саде с качелями. Но ты, кажется, просто работаешь. Я не знаю, что ты ещё делаешь… Я не могу представить свою мечту с тобой, пока ты грустен и одинок, мне нужно знать, что ты будешь счастлив, брат, это важнее всего, я никогда не смогу быть счастлив, если ты не будешь счастлив. Мы повязаны, и если ты несчастен, то я… Эду пришлось прокашляться, чтобы прервать разговор. — Я буду в порядке. Альфонс посмотрел ему в глаза и сказал: — Иногда по ночам тебе снится не он. Несколько ночей… — Не надо, — это прозвучало слишком слабо. Альфонс закрыл глаза и отвернулся. — Ты был храбрее меня. Я хотел помочь, но не так. Мне всё время хотелось, чтобы ты поехал со мной в Блетчли. Ты мог бы нам помочь, и тогда я бы знал, что ты в безопасности, я бы знал, через что ты проходишь. Ты не писал мне месяцами. Иногда я сомневался в том, что ты жив. — Не знаю, на что ты надеялся: я не мог писать с вражеской территории, — проскрежетал Эдвард в ответ. — Я не знал, чем ты занимаешься, я звонил Вебстеру и спорил с ним каждую неделю: тебя могли убить, если бы они до тебя добрались, они бы… сделали то, о чём я не могу даже думать. — Нужно было найти эту бомбу. Если бы они… вся Британия могла бы… ты, Ал. Они могли сбросить её на тебя. Но… Между ними зазвенела тишина, и последний злобный янтарный отблеск заката разрезал слишком густой свет по стене гостиной. — Ты так и не простил их, — тихо сказал Альфонс. — За то, что использовал его. Я знал, что когда я уехал в Америку, ты не сделал и не сделаешь этого. Ты злился на меня, как будто я сотрудничал с врагом. Любая сторона воспользовалась бы этим, брат, я знаю, что ты не настолько наивен, чтобы не верить этому. Британия бы этим воспользовалась. Бог знает, что сделали бы нацисты. Если русские… — Я не хочу об этом говорить. Я всё это знаю. — Иногда этого недостаточно, чтобы знать. Иногда нужно сказать… — Я не понимаю, что, чёрт возьми, хорошего в том, чтобы говорить о… — О чём? — Ничего из этого не должно было случиться. Я просто хочу. Забыть. — Но ты не можешь, — тихо сказал Альфонс. — Расскажи. — Ты же знаешь, — сказал Эдвард, стоя на коленях. — Ты же видел фотографии. Ты читал статьи. Ты знаешь. — Я не знаю, через что ты прошел, брат. Эдвард всё не мог смотреть на своего младшего брата. — Мне кажется, — сказал он и остановился. — Мне кажется… — он закрыл глаза, — мне кажется, что я перестал верить в будущее. Потому что я понял, что когда мы умрём, вселенная станет лучшим местом. Все говорят о вине Германии, но это люди, которые сотворили такое, так что мы все одинаковы. Весь мир должен чувствовать себя виноватым, каждый мир. То, на что мы способны — это болезнь. Мы больны. Мир был бы лучше без людей. — Есть люди, которые способны на прекрасные вещи, брат, — сказал Ал дрожащим голосом. Эдвард поднял голову и встретился со взглядом Альфонса. — Ничто не может быть достаточно хорошим, чтобы восполнить равноценный обмен, — произнёс Эдвард и встал. — Я иду спать. — Я люблю тебя, брат, — тихо сказал Альфонс, словно цеплялся за последнюю нить, привязывающую Эдварда к этому миру. Так оно и было. Эдвард почувствовал, как петля со скрипом затягивается вокруг его сердца. Он остался ради Альфонса; всегда ради него жил. Он думал о Сандро, о Мустанге. Если бы кто-то настолько прекрасный снова бы к нему прикоснулся, может быть, он снова бы поверил в этот мир, снова захотел бы жить. Когда жить для чего-то или кого-то не представляется возможным — приходится просто жить, а Эдвард устал. — И я тебя тоже, идиот, — пробормотал он с порога и пошёл наверх.***
Он вышел из комнаты, чтобы закончить разговор, но это не значило, что он хотел спать. Бог знает, он не хотел спать, потому что тогда ему приснится Мустанг; он больше никогда не хотел спать. Он сел на край кровати и посмотрел на свои сцепленные руки: одна из металла, другая из плоти. Другие любовники возвращались к нему ночью, смеясь в полумраке комнаты, как какой-нибудь темноглазый мужчина без имени, которого Эдвард больше никогда не увидит. Или молодой американский солдат на обратном пути из Европы; встреча быстрая, жёсткая, просто чтобы получить минутную тишину от мыслей, умноженных на бесконечность, шумящих сотнями голосов сразу. Алан (в алфавитном, а не в хронологическом порядке первый любовник Эдварда), вспомнил он с лёгкой усмешкой. Обменявшись понимающими взглядами во время его визита к Альфонсу в Блетчли, они «прогулялись» по сельской местности, обсуждая заинтересовавшие его идеи Алана: не то чтобы разговор действительно далеко зашёл, так как Эдвард не мог слышать его через проклятый противогаз. Он даже не снимал его, когда они занимались сексом за казавшейся жуткой живой изгородью, и это странное дыхание резало ему слух. Грубо говоря, ему это не очень понравилось. Он тогда только узнал, что Сандро погиб три недели назад, поэтому ему просто хотелось какого-нибудь бессмысленного анонимного секса, чтобы хоть на мгновение почувствовать что-то, кроме агонии. Другие встречи пролетали в подкорках его сознания. Сын аристократа, с которым пришлось столкнуться Вебстеру после того, как всё стало известно его отцу; Эдвард даже не любил этого высокомерного эгоцентричного выскочку из высшего класса общества и знал, что это был акт чистого отвращения к себе. Довольно легко было согласиться с ним больше никогда не встречаться (бедный Вебстер был настолько смущён, что не мог смотреть Эдварду прямо в глаза, а Эдвард искрился желанием его ударить, пока тот не прошептал с искренним беспокойством: «Эдвард, тебя могут арестовать, ты же понимаешь…» — и Эдвард вспомнил, что не только он пострадает от этой связи). Пропитанный бренди старый хрен, который пытался пощупать Эдварда на балу в колледже: прийти было желанием Альфонса, — тот пыхтел горячим, вонючим дыханием у уха Эдварда: «Сколько тебе платят?» и чуть не получил правым кулаком по лицу. Застенчивый студент, задержавшийся после лекций, и Эдвард мягко, но твёрдо отправивший его восвояси: он больше никогда не поддастся своему сердцу и желанию. Он не мог вынести близости другого человека. Тридцать семь. Он отрешённо посмотрел на шрам, покрывающий левую руку, оставленный колючей проволокой вокруг нацистского склада, в котором они нашли бомбу. Тридцать семь лет — это не так уж много для мужчины в этом мире: осталось ещё достаточно времени, чтобы жениться, завести детей и лежать, попыхивая трубкой, наслаждаясь самодовольством ещё на тридцать лет вперед. Эдвард тихонько фыркнул, встал и принялся расхаживать по комнате, борясь с усталостью, чтобы не уснуть. Тридцать семь. Более чем достаточно, чтобы уделить внимание работе, писать, возвращаться в эту комнату каждую ночь и… Он прижал большой и указательный пальцы левой руки к уголкам глаз. Мустанг, это Мустанг, ублюдок, это с ним сотворил, скрутил его внутренности, наслал смуту и оставил с осознанием собственного одиночества. Он был не способен положиться на кого-либо теперь, когда Мустанг ворвался в его жизнь подобно катастрофе, выпотрошил всю его жизнь наизнанку. Почему он так поступил? Почему он не мог просто оставить его в покое? Эдвард потряс головой, обхватил руками напряжённое тело и прошёлся по комнате, опустив голову. Вот в чём была проблема: Мустанг находился в другом мире и, вероятно, никогда его и не вспоминал. Проблема была в том, что Эдвард сходил с ума по ночам в одиночестве. Как мог он винить Мустанга за собственный ум, ускользающий из-под пальцев; чем он заплатит, когда, наконец, сломается от всего дерьма, что он пережил и сотворил. Он вспомнил, как Сандро шептал над чётками, глядя на Эдварда, наблюдавшего за ним с кровати, как бы заранее прося прощения за то, в чём он не мог ему отказать. Может, ему нужно найти себе религию. Однажды он сказал ректору Тринити, чтобы тот шёл к черту, на что тот отказался с ним разговаривать. Было немного неловко. Он прислонился спиной к стене у окна, склонив голову. Усталость пульсировала в глазах: было поздно, кто знает, насколько, и он не хотел спать, не хотел видеть сны — сейчас от Сандро остались лишь кости, его прекрасная кожа стухла, и Эдвард вспомнил его кровь на вкус. Мустанг мог давно исчезнуть, эти сны не значат, что он не мёртв, и эта мысль вызвала в Эдварде пульсирующую боль, которую он успел заглушить, прежде чем она вырвалась криком из его горла. Он откинул голову, зажал рот рукой; все его тело отреагировало на эту мысль ужасом — даже если Эдвард его больше никогда не увидит, он будет счастлив, зная, что Мустанг жив и в другом мире. Эдвард расслабился (всё тело его ныло без причины) на кровати и спрятал голову в ладонях. Если Мустанг жив и счастлив — почему одной этой мысли недостаточно? — Большую часть своей жизни я, блять, любил тебя, а тебя даже не было рядом, — прохрипел он, дрожа от усталости. — Я не могу остановиться, Мустанг, всё, что я могу делать — притвориться, что я не чувствую, но я не могу, пока ты суёшь свое лицо куда ни попадя. — Мне жаль. — Ты такой ублюдок. Я чертовски устал, почему ты не можешь… — Эдвард, прости. — Я устал. — Мне очень жаль, правда, — Мустанг накрывает ладонями запястья Эдварда. — Я устал. — Прости, Эдвард, прости меня, — он убирает руки от его лица, и внезапный поцелуй настолько нежен, что причиняет невыносимую боль — словно раскалённым железом по его губам. — Мне очень жаль. Прости. Прости. — Почему ты здесь? — шепчет Эдвард. — Ты пытаешься свести меня с ума? Я знаю, что никогда не смогу быть с тобой, так что… — Эдвард, — Мустанг обнимает его: ткань униформы жёсткая и шершавая, трущаяся об его щёку; и чувство беспомощности снова обволакивает его с головой, как в детстве. Одна рука лежит на его голове, другая прижимает к себе, и наконец-то он там, где хотел быть уже более двадцати лет. Эдвард закрывает глаза и позволяет себе потеряться в прикосновении. Мустанг прерывает тишину: — Я должен тебе кое-что сказать. — Я уже знаю, — шепчет Эдвард, не открывая глаз и крепко обнимая Роя за талию. — Я уже всё знаю. Это не имеет значения. — Нет, Эдвард, пожалуйста, послушай, — его пальцы пробегают по волосам Эдварда, на что его тело отдаётся болью от желания, — пожалуйста, послушай. И я заранее прошу прощения. Он чувствует сонливость и покой, и ему плевать на весь мир. — За что? — За то, что сразу не сказал тебе правду. Я всё равно не думал, что ты мне поверишь, и я хотел… я хотел знать, что ты помнишь, кто я. Он смеётся в объятиях Роя и, когда отрывает взгляд от его плеча, встречается со странной, грустной улыбкой; Эдвард отвечает ему тем же, сжимая в кулаке чужую униформу. — Я хотел знать, что ты чувствуешь, — тихо говорит Рой, и его пальцы гладят Эдварда по щеке. — Я знаю, что это было нечестно с моей стороны, потому что ты не знал, что разговариваешь не со сном. — Что? — спрашивает Эдвард, обнимая Роя за запястье и заглядывая ему в глаза, чувствуя себя в безопасности, словно в коконе. Ему никогда не снилось, чтобы кто-нибудь держал его таким образом, и он понимает, что нуждался в этом в течение многих лет. Рой делает медленный вдох и смотрит Эду в глаза. — Мы наконец-то докопались до… до той пещеры под Централом. Мы нашли озеро с красной жидкостью под городом, и меня назначили ответственным за его уничтожение. Я не смог. Я использовал его, чтобы навестить тебя. Когда ты засыпаешь, ты тем самым устанавливаешь контакт. — Что? — Эдвард приподнимает голову. — Пожалуйста, — говорит Мустанг тихо, настойчиво. — С правильными уравнениями я мог бы видеть тебя в этом мире, и с красной жидкостью я могу… проникнуть в твои мысли, когда ты спишь. Твои сны, кажется, происходят где-то между двумя мирами, я могу… Эдвард садится, его мышцы напрягаются в руках Мустанга. — Мустанг, о чём ты? Он сглатывает. — Это не сон, не настоящий сон, Эдвард. Последние две ночи я был… в гостях. Я… Эд вырывается из его рук, отшатывается от кровати, его кожа горит от ярости, в ужасе, в панике: — Ты даже не понимаешь, что наделал. — Я знал, что если увижу тебя, то это будет стоить любого риска. — Ты мог… испортить оба наших мира и эти Врата. — Я люблю тебя уже шестнадцать лет и никогда даже не прикасался к тебе, — говорит Мустанг с ледяной яростью, сидя на кровати Эдварда. — Я готов на любой риск. Это стоит того. — Ты… Ты залез в мою голову, вторгся в мои грёбаные сны, ты, грёбаный мешок дерьма, — лицо Эдварда бледнеет, он чувствует, как кровь отливает от головы, как темнеет грозовое небо. — Ты позволяешь мне говорить о том, что я хочу тебя… ты смотрел на то, как я о тебе думаю… о ты, больной ублюдок. Ты больной… — Прости, — всё его лицо морщится, и Эдвард ненавидит его всего. — Эдвард, клянусь, мне очень жаль, что я так поступил, но я не знал, как заставить тебя поверить, что это правда. — Ты, ёбаный засранец, ты хоть понимаешь, как много в жизни я даже не успел сделать, потому что ты всё испортил, когда я был ребёнком! Ты мудак, раз теперь думаешь, что можешь просто вторгнуться в мою голову, потому что тебе так хочется. И я был прав, когда назвал тебя извращенцем. Ты больной человек, Рой Мустанг, тебя нельзя подпускать к нормальным людям. Мустанг встаёт, и Эдвард скалит зубы, сжимает кулаки. — Эд, ты должен меня выслушать, сейчас не время. Я не могу продолжать это делать, у меня кончается красная жидкость. Я не могу навещать тебя так снова. Ты меня понимаешь? Это последний раз — последний шанс, последний шанс, я не могу просить тебя об этом снова. — Если это значит, что ты исчезнешь из моей грёбаной головы, тогда это отличная новость! Он хватает Эдварда за руки, и Эдвард хочет ударить его, так сильно хочет; но вместо этого хватает его за форму и рычит ему в лицо. Глаз Мустанга пронзает его насквозь: тёмный и смертельный для Эдварда взгляд, — и его рука больно сжимает левую руку Эдварда. — Я не могу просить тебя об этом снова, — говорит он низким командующим голосом, от которого у Эдварда встают дыбом волосы и, чёрт возьми, его колени так сильно дрожат. — Это последний раз, — он не то чтобы встряхивает его, просто дёргает его тело один раз, всё время удерживая взгляд Эдварда. — Ты меня любишь? Ты бы хотел меня, если бы мог? Даже после этого? Даже зная, кто я, ты бы всё равно хотел меня — навсегда? Ты бы не устал, тебя бы не отталкивал мой возраст, ты бы не… ты бы хотел меня — всегда? Потому что я всегда буду хотеть тебя, Эд, я буду хотеть тебя, пока солнце не сгорит, скажи мне, что ты будешь… Каждая часть Эдварда хочет сказать «нет». Каждая частичка Эдварда так сильно хочет отвергнуть его, оттолкнуть, ударить в ответ, вышвырнуть из комнаты, из сна, утопить в ненависти, вырвать его из этого мира и наконец освободиться. Но когда его дыхание затягивается, он видит свою собственную будущую жизнь: годы, десятилетия с этой дырой в форме Мустанга по центру, которую он пытался заткнуть другими телами, но каждый раз те не подходили, и холодный ветер, обдувающий его душу, и он всегда будет один — смотрит на пустые годы, смотрит в глаза Мустанга и ненавидит его, хоть за что-нибудь, потому что пустая ненависть не к месту. В его голосе сквозит страдание. — Надеюсь, тебе станет легче, ублюдок. Потому что да. Я буду хотеть тебя. Даже если ты обращаешься со мной, как с дерьмом. Если бы тебе было тысяча лет и ты был бы сморщенным и лысым, я бы всё ещё тебя хотел. Я всегда буду тебя хотеть. Я умру, желая тебя. И ты будешь сидеть там, в том другом мире, и, блять, я буду здесь один, навсегда, — ему тридцать семь, он не должен так плакать, — я всегда буду тебя хотеть. Эдвард цепляется за его форму, и плач разрывает ему горло, обжигает лицо, очки вонзаются в воротник Роя. — Всё будет хорошо, — обещает ему Рой, крепко обнимая Эдварда и нежно покачивая их обоих из стороны в сторону. — Эдвард, я обещаю, что всё будет хорошо. — Нет, ты лжёшь, придурок, я сам себя убью, — и просыпается с мокрым лицом на своей кровати, один. Утренние солнечные лучи, яркие и острые, как лезвия гильотины, просачиваются между плохо задёрнутыми занавесками.***
Он варил кофе, когда услышал, как Альфонс спускается по лестнице. Тот, видимо, проснулся от шума: только что пробило шесть часов утра, а Эдвард в это время никогда не вставал, и Альфонс сразу понял, что что-то не так. Эдвард столкнул Меркьюри со своего любимого стула и сел с кружкой, пока кот сверлил его взглядом из-под стола, хлеща хвостом по воздуху, изогнутым, как опасный вопросительный знак. Альфонс стоял в дверях в халате, глядя на брата. Он выглядел таким взволнованным, и Эдвард усмехнулся, чувствуя себя опустошённым, словно пережил какую-то тяжёлую болезнь, слабым, но живым и очистившимся. — Всё хорошо, — сказал он. — Я в порядке. Альфонс промолчал, затем подошёл, вытащил ещё один стул и сел напротив, по-детски поджав под себя ноги. Он был выше Эдварда и в таком положении возвышался ещё больше и казался моложе, чем был на самом деле. Альфонс очень любил своего брата (больше, чем его сердце могло вынести) и был готов следовать за ним на край света — и дальше, только чтобы не оставлять его одного. — Что случилось? — спросил Альфонс. Эдвард посмотрел в свой кофе, закрыл глаза и пожал плечами. — Ничего такого. Хочешь тост? Возможно, у нас даже осталось немного мяса… — Брат. Эдвард встретился с ним взглядом. — Я в порядке, — сказал он очень спокойно. — Я в порядке, Ал, я не лгу. Я кое-что обдумал. Я в порядке. Всё будет хорошо. Он знал, что это был не сон. Альфонс рассказывал ему о своих снах, когда они были разделены, о странном межмировом ощущении, которое обычно присуще снам. И в каком-то смысле Рой был прав: всё будет хорошо. Даже если Эдвард был один в этом мире, он чувствовал, что в другом мире Рой Мустанг был жив и любил его. Он чувствовал, что теперь сможет смотреть в лицо всему миру, потому что знал, что Рой думает о нём. Если это знание было единственным, что они могли бы друг другу дать — Эдвард был рад и этому: некоторым не даются такие шансы. Три ночи — намного больше, чем было у него на прошлой неделе, намного больше, чем он мог бы когда-либо иметь. Для Эдварда этого было достаточно; это то, что он будет хранить. Когда он состарится и его жизнь станет спокойнее, он будет чувствовать себя более одиноким, но всё будет хорошо, потому что воспоминания и тёплые мысли всё ещё будут рядом. Жизнь в осознании, что его любят, была лучше, чем он заслуживал, и он никогда не сможет отплатить. Альфонс бросил на него раздражённый взгляд, и Эдвард не смог сдержать улыбки, поднял кружку, чтобы сделать глоток, и остановил руку при стуке в дверь. Они переглянулись: кто может стучаться в шесть утра? И Эдвард встал, чтобы ответить, потому что он был полностью одет, хоть и во вчерашней мятой одежде. За дверью с котелком в руке стоял один из швейцаров «Тринити», протягивая конверт. — Вчера вам пришла телеграмма, профессор, — сказал он. — Сегодня утром нам уже звонили. Мистер Вебстер из Лондона хочет поговорить с вами. Он хочет, чтобы вы немедленно прочитали это письмо. Вчера Эдвард не потрудился заглянуть в почтовый ящик. Он приподнял бровь и проверил телеграмму. Там было написано «опять скачок» и указаны время и дата — вчера утром, когда Эдвард видел Роя во сне; должно быть, это случилось снова сегодня утром, Вебстер увидел те же энергетические показатели Роя, тянувшиеся к Эдварду через барьер миров, и запаниковал. Эдвард вздохнул, покачал головой и усмехнулся. — На самом деле это не так важно, как он думает. — Он сказал, что это очень срочно. — Он ошибается, — Эдвард пожал плечами. — Дай мне хотя бы переодеться, я пойду с тобой и перезвоню ему. По крайней мере, остановлю его сердечный приступ на десять лет раньше. Хочешь чашечку кофе? — Брат, Вебстер будет в ужасе, — заявил Альфонс через плечо. — А откуда ты знаешь, что это не срочно? — Потому что я знаю, что это за скачок, — он почувствовал, как его лицо вспыхнуло, и не смог этого остановить. — Ничего страшного, не моя проблема, что Вебстер — параноидальная наседка. — Параноидальная курица-наседка, у которой есть ресурсы, чтобы в считанные минуты развязать войну, — пробормотал Альфонс и вернулся на кухню, пока Меркьюри мурлыкал что-то себе под нос. Эдвард скорчил ему вслед гримасу и провёл по лицу рукой: надо было побриться. — Ладно, чёрт возьми. Но потом я вернусь сюда и буду спать следующие три дня. — Очень хорошо, профессор Элрик, — сказал швейцар, указывая на тропинку.***
Когда они вошли в привратницкую, другой швейцар уже говорил по телефону: — С минуты на минуту, сэр, если вы только… Ах, профессор Элрик! Мистер Вебстер… — он протянул ему телефон. Эдвард вздохнул, взял трубку и сказал: — Доброе утро, Вебстер. Ты вообще когда-нибудь спишь? — Эдвард, ради бога, почему ты вчера не ответил на мою телеграмму? — Была суббота, я был занят. — Сегодня утром снова… ты нужен мне в Лондоне. Сейчас. Нам нужно поработать… — Все в порядке, я понял, что это было. Это… это больше не повторится. — Это был механизм? — Нет, это… это сложно, я не знаю, поймёшь ли ты, — что было правдой, — но не стоит беспокоиться. Это больше не повторится. — Откуда ты знаешь? Что это было? Швейцары тихо возились за столом, и Эдвард, покраснев, смотрел на камин, стараясь вести себя непринуждённо. — Сложно объяснить. Но всё нормально. Вебстер, я обещаю. — Я заказываю тебе билет в Лондон, — сказал Вебстер сердитым тоном. — Если ты знаешь, что происходит, ты можешь объяснить это нашим учёным, даже если мой маленький мозг не может понять… — Вебстер, не будь придурком, — пробормотал Эдвард. — Ты сядешь на восьмичасовой поезд до Лондона! Эдвард, я не хочу, чтобы это было не просьбой, понимаешь? Ты можешь себе позволить говорить «всё хорошо», а у меня есть страна, которую мне нужно беречь. — Какую часть «не будь мудаком» ты не… — Эдвард сделал глубокий вдох, вспомнил бодрые речи Альфонса об управлении гневом, в отчаянии дёрнул себя за волосы — сдался, выбросил руку вперёд, повернулся и с раздражением прислонился спиной к столу. — Если ты мне заплатишь за поезд, то я приеду. Запусти техслужбу, если это поможет тебе успокоиться. — Я всё ещё подозреваю, — сказал Вебстер особым тоном, который он использовал, когда злился на Эдварда, — что ты не воспринимаешь это всерьёз, Эдвард. — Я соберу чемодан. Увидимся на Кингс-Кросс, Вебстер. — Именно поэтому они не захотели уволить тебя с почестями из армии, Эдвард. — Я получил медаль! — Ты её выбросил! — Но просто потому, что её нет на виду, не значит, что… — Сейчас слишком рано для того, чтобы терпеть твоё поведение. Поезд в восемь часов. Если ты его пропустишь, я пошлю за тобой солдат. — И тебе доброго утра, — пробурчал Эдвард и повесил трубку.***
Единственная приятность из путешествия на поезде, которую Эдвард смог извлечь: Альфонс не лежал на спине и не ныл с вопросами о том, что с ним не так, и Эдвард наконец-то смог отдохнуть в тишине. Он играл с перчатками, не поднимая головы, волосы закрывали проплывавший мимо пейзаж. Ты прорвался между двумя вселенными, чтобы увидеть меня. Если бы военные знали, что ты делаешь… в какую опасность ты себя поставил? Просто чтобы… просто увидеть меня? Эдвард всегда боролся с мыслью, что другие люди могут его любить. Альфонс знал, но он также был его братом. Он знал, что Вебстер любит его в своей странной английской раздражительной манере. Чарльз — но к нему это относилось в меньшей степени, так как Чарльз любил буквально всех. И Сандро — ради которого Эдвард выучил язык и пересёк маленькую вселенную. Потребовалось некоторое время и несколько жестоких споров, прежде чем Эдвард смог в это поверить. Ti amo, и красивый широкоплечий Сандро, и удары за то, что тот назвал его «симпатичным», и Сандро, прижимающий Эдварда к кровати с огромной силой, несмотря на худший из его кошмаров, и то, как Эдвард случайно проломил ему череп автобронёй — Сандро ему простил, простил ложь в отношениях, и нарушенное обещание Эдварда, что он не представляет угрозы. Да, Сандро любил его. Эдвард вспомнил вкус его поцелуя и горячую кровь. Сандро любил его. И Эдвард знал, что он был не единственным человеком, который потерял свой шанс на любовь в этом мире из-за войны. Любил ли его Рой? Рой Мустанг, Огненный Алхимик, чёртов полковник, из-за которого Эдвард выбирал только мужчин с тёмными глазами. Он был красивее любого его любовника и никогда не трогал его в реальной жизни; случайные прикосновения в одежде, трение формы о плащ — и любой зрительный контакт, выворачивающий Эдварда наизнанку. Мустанг, который смеялся над желанием Эдварда разорвать его на куски за внимание. Любил ли его Рой, любил? Прорывался ли он для него между вселенными? Был ли он настолько храбр, чтобы признаться ему в любви, хотя Эдвард никогда не смог бы ему ответить взаимностью в лицо? Рой любил его, будет любить и дальше, даже когда Эдвард состарится в одиночестве (никто его больше не захочет), он продолжит о нём думать, думать, мечтать до конца своей долгой жизни? Да. Он закрыл глаза, позволяя сельской местности за окном, которая никогда не напоминала ему о Ризенбурге, погрузить его в воспоминания. Рой любил его, и теперь Эдвард мог быть храбрым, если это означало, что Рой всегда будет его любить. У Альфонса будет свой дом с качелями в саду, потому что когда он спросит Эдварда, счастлив ли он, Эдвард наконец-то сможет быть честным: «Понятно, что всё могло бы быть лучше, но, честно говоря, да, счастлив». Эдвард получил гораздо больше, чем когда-либо заслуживал, и теперь он не будет просить большего. Это был равноценный обмен: всю свою жизнь он любил и, наконец, узнал, что его любят в ответ, любит тот, которым он больше всего хотел быть любимым. Если он никогда не сможет получить большего, то этого будет достаточно. На Кингс-Кросс было шумно: звуки, сотканные из людей, голубей и свистков. Эдвард пробирался меж людей с грацией бывалого путешественника, насмешливо отдавая честь Вебстеру, который ждал с портфелем в руке у входа в метро, сжав губы в тонкую линию. — Чёрт возьми, тебе надо пить меньше чая, ты становишься нервным, — протянул Эд. — Я проверю механизм, ничего не изменится, но больше такого не повторится. — Это уже случилось снова, — твёрдо сказал Вебстер и спустился по лестнице в метро. — Пойдём. Нам нужно успеть на поезд. — Погоди… Я подумал… Погоди, Вебстер… — все эти люди в шляпах были слишком высоки, чтобы Эдвард мог что-либо разглядеть. — Какой поезд? — Произошел ещё один скачок, — огрызнулся Вебстер, яростно шагая впереди, пока Эдвард пробирался сквозь толпу, стараясь не упустить из виду коричневую остроконечную шляпу. — Через десять минут после нашего разговора. И за двадцать минут до того, как я отправился к тебе на встречу, мне позвонил… — Вебстер остановился у кафельной стены, чтобы дать Эдварду возможность его догнать, глубоко вздохнул и очень медленно и сердито выдохнул. — Я объясню в поезде, — сказал он, но теперь двигался медленнее, чтобы Эдвард не отставал. — Куда мы едем? — спросил Эдвард, следуя за ним почти вприпрыжку, спускаясь к платформе. Он не знал, что делать; когда Вебстер был зол, он напоминал маленького ушастого спаниеля, внезапно вцепившегося в горло мёртвой хваткой. Он крепче прижал к себе чемодан, стараясь держаться поближе к Вебстеру в скрежещущей тесноте туннеля с опасным грязным блеском рельсов под ними; он ненавидел метро. — Нам нужно успеть на поезд до Джиллингема. — Джиллингем? Где, чёрт возьми, находится Джиллингем? — В Кенте. Там произошел инцидент. — Зачем мне ехать в грёбаный Кент? Дама, стоявшая рядом с ними, громко фыркнула и закрыла уши дочери руками. Девочка с косичками уставилась на Эдварда с открытым ртом. Эдвард бросил на женщину беглый взгляд, затем наклонился и сказал девочке: — Сейчас ты учишься в школе, а потом поступишь в университет и выучишь интересные слова, — и снова выпрямился, когда поезд подъехал. — Что произошло в Кенте, из-за которого меня нужно было вытаскивать из Кембриджа? Что, чёрт возьми, вообще происходит в Кенте? — В поезде, — раздражённо сказал Вебстер, затаскивая его в вагон. Эдвард терпел, потому что ему было тридцать семь и он терпеливо переносил маршрут на Ватерлоо и пересадку на поезд, идущий за город, справляясь со своей раздражительностью, громко разговаривая с Вебстером об алхимической теории превращения свинца в золото. Взгляды их преследовали, куда бы они ни пошли, и Вебстер постепенно становился всё мрачнее и мрачнее, так, что его голова выглядела, словно вот-вот взорвётся. Эдвард знал, что это жестоко; Вебстер, работавший на Уайтхолл со своим не совсем кристальным акцентом, был более чувствителен к социальной стигматизации, чем любой другой человек, которого Эдвард когда-либо встречал. Вебстер чуть было не столкнул его на рельсы, явно переполненный желанием убить Эдварда, что, по крайней мере, поставило бы их в равное положение. — Зачем я еду в грёбаный Кент? — закричал на него Эдвард. Вебстер указал на сиденье позади него и прогремел в ответ: — Сядь! — Скажи мне, что, чёрт возьми, происходит! Вебстер толкнул его в грудь, и это было настолько неожиданно, что в сочетании с тряской поезда Эдварда отбросило на сиденье. Если бы он захотел, то с лёгкостью проломил бы голову Вебстеру, ударив его в подбородок. Эдвард молча на него уставился. Портфель Вебстера с грохотом упал на пол, тот наклонился и прорычал: — Что ты знаешь об этих скачках? Что ты не договариваешь? Эдвард стиснул зубы и посмотрел на него снизу вверх. Вебстер снял шляпу и провёл пальцами по седеющим волосам. — Господи, — сказал он с неподдельным раздражением, — я ставил жизнь на кон ради вас двоих в течение многих лет. Годы моей карьеры зависят от того, что ты не будешь делать ничего неожиданного. Они бы вечно держали тебя в заключении! Они бы допросили тебя до смерти, если бы знали, что у тебя есть хоть крупица полезной информации! Как думаешь, что ты для них? Лицо Эдварда было горячим и покрасневшим. — Я надрывал свой зад, чтобы им помочь, — сказал он, и голос прозвучал скорее хрипло, нежели яростно. — Ты надрывал свой зад, чтобы уничтожить нацистов, Эдвард. Тебе плевать на страну, и люди, обладающие силой тебя уничтожить, верят, что ты делал это только из-за меня. Ты ищешь убежища в стране, которая тебя совершенно не волнует. — Меня не волнует вся эта блядская планета, — процедил Эдвард. — Я здесь, потому что я облажался, и я должен был исправить свои ошибки. Это не значит, что мне здесь нравится или когда-нибудь понравится. — Что ты знаешь о скачках, о которых ты мне не говоришь? Эдвард снова посмотрел ему в глаза. — Я вернусь в тюрьму, если не скажу тебе, да? Я играю в ваши игры или вы, ребята, наебёте меня, как нацисты, когда они получили то, что хотели? Это и есть наша сделка? Я хочу прояснить ситуацию и узнать, каков мой приговор. Хотя с вами я буду всегда виновен без обвинения. Вебстер прикрыл глаза рукой. Он медленно их потёр, затем протянул руку со шляпой через сиденье, чтобы опуститься напротив Эдварда: впервые он выглядел настолько усталым, настолько старым. — Нет, — произнес он утомлённо, — я не позволю тебе так жить, если смогу. Но, Эдвард, тебе наплевать на эту страну. Мне нет. Я наблюдал, пережил войну, в которой мы не знали, что победим, и я не могу понять, что сейчас происходит. Если эта страна в опасности, я должен знать. Пожалуйста. Эти скачки. Скажи мне. Эдвард сглотнул, его желудок горел, и он вспомнил, как пытался ненавидеть Мустанга, когда узнал, что обязан ему жизнью и всей надеждой, которая у него была. Он закрыл глаза, втянул в себя воздух и выпустил его, когда стало больно. — Кто-то… — его голос звучал грубо, он не смог сдержаться, — кто-то из Аместриса пытался со мной связаться. В последний раз прошлой ночью. Вот и всё, больше ничего. Этого больше не повторится. — Зачем им понадобилось с тобой связываться? — Это личное, — сообщил он, не давая возможности спросить подробности. — Как они пытались с тобой связаться? — Через сны, — промычал Эдвард и посмотрел вниз. — Просто сны. Этого больше не повторится, Вебстер. Не спрашивай меня больше. Чёрт, ты же знаешь, что это нечестно. — Хорошо. — Вебстер взял свой портфель, открыл на сиденье рядом с собой. Эд сжал руками колени, наблюдая за тем, как Вебстер просматривает документы, а потом осторожно спросил: — Зачем мы едем в Кент? Вебстер продолжал перебирать бумаги. — Произошел один инцидент. — Какой инцидент может иметь отношение к… — но просто произнеся это, Эдвард открыл рот. — О… нет… Вебстер вытащил маленький листок бумаги с заголовком, на котором виднелись зазубрины стенографии. — Мужчина лет сорока пяти, среднего телосложения, черноволосый, возможно, восточной крови, с повязкой на глазу… Эдвард издал истошный полувскрик, вырвавшийся из горла, словно его ударили под дых. — … упал с неба на глазах у двух семей, направлявшихся сегодня утром в церковь. Девять свидетелей, подтверждающих то, что в противном случае было бы бредом сумасшедшего из психбольницы. Вместо этого их привела ко мне в офис местная полиция, обеспокоенная вторжением существ чуть ли не похуже нацистов. Это случилось в то самое время, когда твой механизм, Эдвард, просто взорвался, забрав с собой все оконные стекла наших офисов, — Вебстер пристально на него смотрел. Эдвард смотрел сквозь него. — Ты знаешь этого человека? Эдвард глядел сквозь бездну, которую мог видеть только он. Вебстер провёл рукой перед его лицом. — Эдвард? — Чт… что? — Ты знаешь человека, подходящего под это описание? — Я… Лицо Вебстера оставалось мрачным. — Мне нужно, чтобы ты был честен, Эдвард. Мне нужно, чтобы ты был честен, потому что когда я разговаривал с ним по телефону и спросил, не знает ли он кого-нибудь из своего мира, он назвал твоё имя.***
Он не мог нормально ходить: сойдя с поезда, он пошатнулся, суставы его колен превратились в желе, ему пришлось доковылять до скамейки и присесть, дрожа, пока Вебстер смотрел на него с нетерпеливой заботой. Эдвард зажал рот металлической ладонью, стараясь замедлить дыхание. Вскоре он снова смог встать на ноги и последовать за Вебстером, словно пробираясь сквозь сон к ожидающей его полицейской машине. Эдвард не любил сидеть на заднем сиденье полицейской машины. Он надеялся, что Вебстер не вспомнит те же мелкие инциденты, что и он. Они направлялись в больницу, что беспокоило Эдварда даже больше, чем если бы он направлялся в полицейский участок или армейские казармы. Он сглотнул и, перебирая пальцы, прошептал: — Вебстер. Вебстер отвернулся от окна. — Ну что? Эд закрыл глаза. — Я знаю, ты много сделал для меня и Ала за эти годы. Я это точно знаю, — и, несмотря на шум ветра, врывающегося в окна, едва слышно произнёс: — Спасибо, — которое на самом деле означало «пожалуйста». Вебстер снова посмотрел в окно и ничего не ответил. Подъехав к больнице, полиция проводила их в здание. Эдвард надеялся, что они останутся снаружи. В этих чистых, выложенных плиткой коридорах Эдвард почувствовал себя оторванным от реальности, остановился и уставился в пространство, онемев до кончиков пальцев. Ему это снится. Ничего не произошло. Ему это снится, и если он сейчас проснётся, то умрёт. Вебстер подошёл к нему, взял за руку и потянул за собой. — Ты ведёшь себя так, будто он опасен, — тихо сказал он. Эдвард подумал: «Ты и понятия не имеешь, насколько», но лишь прохрипел в ответ: — Только для меня. — Твой «бывший командир». Он пересёк вселенную, чтобы сделать тебе выговор за то, что ты ушёл, никому не сказав? — Он идиот, — прошептал Эдвард и схватил Вебстера за руку, потому что, по крайней мере, его рука была настоящей. Полицейские провели их через здание, вверх по лестнице и вниз по коридорам, к единственной закрытой двери, охраняемой ещё двумя полицейскими. Эдвард стоял снаружи, и каждый его вздох был схож по звучанию со взрывом. Вебстер смотрел на него и ждал, пока Эдвард смотрел на дверь: чистая и коричневая, блестящая и яркая. Он собирался запомнить эту дверь на всю оставшуюся жизнь. — Я могу войти один? — спросил он, и его голос оборвался на слабой надтреснутой ноте. Уэбстер ничего не сказал. — Девятнадцать лет, Вебстер, — умоляюще сказал Эдвард, снова чувствуя, как его тело сотрясает дрожь, колени подгибаются, даже металлическое. — Полжизни. Пожалуйста. У Эдварда больше не было сил произносить ни слова. Вебстер отпустил его руку. — Десять минут, — сказал он и отступил назад. Эдвард кинул на него взгляд, на что Вебстер оглянулся, прямо и профессионально, и Эдвард сглотнул, снова перевёл взгляд на дверь. Он шагнул вперёд, прикоснулся к ней кончиками пальцев, почувствовал, как дрожь пробежала по его руке через грудь и попала в самое сердце. Он закрыл глаза, постучал и отворил дверь.***
Есть два значения слова «сон». Сон — это неконтролируемое ночное блуждание наших умов, любопытство собственных душ через воспоминания, страхи и надежды. Они могут быть прочнее любой реальности, потому что реальность может отличаться возможностями, прошлым, решениями, между которыми мы разрываемся, тем, что нам ещё предстоит потерять; но наши мечты вырезаны из белого мрамора, и они остаются с нами навсегда. То, чем мы обладаем во сне, мы обладаем полностью — этого нельзя отнять. Любая материальная собственность имеет ограниченную жизнь, ни один любимый человек не бессмертен, наши собственные тела не застрахованы от разрушения — но несчастные обстоятельства и желания тирана не смогут забрать сны. И всё же мы не можем властвовать над тем, чем мы владеем; сны властвуют над нами и используют нас, пока мы спим. Сны заключают в себе очень своеобразный вопрос равноценного обмена: они дают, но у вас никогда не будет абсолютного контроля над тем, что происходит. Остаётся только надеяться, что они будут к вам добры. Но сон — нечто большее, нежели развлечение для ума, пока наши усталые тела спят. Сны — это наши самые большие желания, никогда не выдаваемые вслух: мы мечтаем о том, чего жаждем; иногда, чтобы сохранить надежду на вещи, на которые надежду мы давно потеряли. Сны часто удерживают в нас то, что мы удержать не способны. Сны сохраняют нас в здравом уме в мире, который всегда будет сбивать нас с толку снова, и снова, и снова; но сон, хранящийся в вашем сердце, не может быть отнят у вас. Вы всегда можете посмотреть миру в глаза и знать, что он берёт от вас всё, но никогда не сможет взять это. Это может быть то, к чему вы стремитесь, это может быть не более чем мечта, но она ваша. Держитесь за неё, берегите, ведь это может быть всё, что у вас есть. Сны — не реальность, но это не значит, что они ложные, — просто разные. Реальность есть реальность, но она изменчива, как вода, а сон остается сном. Они не могут быть уничтожены, потому что не могут быть затронуты, не могут быть повреждены — ведь они невидимы людскому глазу. Но иногда, лишь иногда, реже, чем любое проявление неуклюжей реальности, раз в жизни или никогда вовсе (не принимайте это близко к сердцу), но иногда, если вам очень повезёт, если обстоятельства вам улыбнутся, если на вас снизойдёт благословение, на одну лишь секунду вам повезёт больше, чем дозволено судьбой, — они сбываются.***
Перед ним открылась маленькая спальня, освещённая июньским светом через окно. В ней было не так уж много: незанятая белая кровать с прикреплённой к ней больничной картой и стул у окна, занятый мужчиной в белой пижаме и халате. Тот бросил на него взгляд, прежде чем его лицо приняло прежнее выражение веселья. Веселье, как заметил Эдвард, сменилось чистым восторгом. Эдвард закрыл за собой дверь и опёрся на нее, чтобы не упасть. — Ты глупый идиот, — прохрипел он, стараясь не обращать внимания на то, что его голос не совсем походил на его собственный. — Ты мог умереть. Ты понятия не имел, что делал. Ты идиот, идиот, идиот… — Я очень рад видеть тебя живым и здоровым на той же планете, что и я, Эдвард, — сказал он, и от звука его голоса Эдвард наклонился в сторону, сильнее вцепившись в дверную ручку. — У меня было очень волнующее утро после нашего последнего разговора. Разве ты не хочешь об этом услышать? — Я хочу сесть, — сказал Эдвард и сделал два неуверенных шага, чтобы опуститься на кровать, весь дрожа. — Иди нахер со своим волнующим утром. Ты блядский идиот. Ты не знал, что делаешь, ты не знал, как поведут себя Врата, ты понятия не имел… ты никогда не спрашивал меня, не узнавал, что девяносто девять раз из ста они разрывают людей на части, прежде чем выплюнуть их снова, ты понятия не имел… — Ты сказал, что убьёшь себя. Я должен был попытаться к тебе прийти или умереть, пытаясь, — спокойно прояснил Рой. — Я доволен результатом. Эдвард поднял на него глаза, пристально посмотрел на морщинки вокруг глаз (он выглядел усталым, но счастливым), на седину, выползающую прядями в волосах (от этого они казались грубее, когда-то они были жидко-чёрными), и подумал: «Чёрт, старея, ты не должен становиться привлекательнее». — Почему ты в больнице? — грубо поинтересовался Эдвард. — Я здесь очнулся. Мне сказали, что я ударился головой. Я ничего об этом не помню. — Ты упал перед толпой приличных богобоязненных людей, идущих в церковь. Наверное, напугал их до смерти. Они, скорее всего, думают, что ты Сатана или что-то в этом роде. Или Иисус, — добавил Эдвард, представив себе культ Мустанга, и ощутил внезапно подступившую тошноту. — Иисусе. — Кто такой Иисус? — Рой… Задержав взгляд на его лице, он улыбнулся. — Эд, — сказал он, и Эдвард впервые заметил, что его руки были крепко сжаты на коленях, как бы намеренно удерживаемые на месте. — Я бы прополз через ад, чтобы прийти к тебе. Я… — улыбка слегка дрогнула, — ты наконец скажешь мне, что рад меня видеть? — Ты понятия не имеешь, в какой мир ты попал, и ты никогда не сможешь вернуться, — сказал Эдвард, отводя взгляд, оглядываясь назад, потому что прошло уже девятнадцать грёбаных лет, и ему было больно наконец быть увиденным Мустангом. — Не могу поверить, что ты прибежал сюда, зная, что не можешь вернуться, и не знаешь первостепенной вещи — весь мир только что вышел из войны. Эта страна всё ещё оправляется после боев. Запомни вкус кофе, который ты пил, — он был твоей последней приличной кружкой кофе. Здесь нет алхимии. Вообще. Ты рисуешь круг, и ничего не происходит, можешь попробовать, если хочешь. И ещё это незаконно. — Алхимия? — Мужчины, — Эдвард пристально посмотрел в угол комнаты, — быть с другим мужчиной. Ты можешь оказаться в тюрьме. — Ну, это надо изменить, — пробормотал Рой. Эдвард оглянулся. — Что? — У меня был разговор с доктором. Он спросил меня, какой сейчас год и кто премьер-министр. Два вопроса, на которые я не знал ответа. Эта страна выбирает своих лидеров? Интересно. Тебе так не кажется? Я всегда был хорош в том, чтобы нравиться людям. — Мустанг, нет, — Эдвард на него уставился с таким чувством, будто Рой пришёл в мир Эдварда только для того, чтобы перевернуть его с ног на голову. — Нет-нет. Только не премьер-министр. — Мне никогда не нравилось, что правящая элита ничего не меняет. — Мустанг, они будут относиться к тебе так, как будто ты вторгся на их территорию, ещё как минимум в течение полугода. Ты не можешь просто запрыгнуть в политику, когда секретная служба подозревает, что ты разведчик армии из другого мира. — Я также очень терпелив, — сказал Рой и улыбнулся, и Эдвард почувствовал себя ослеплённым и беспомощным, отброшенным в непредсказуемый вихрь урагана по имени Мустанг. В ту секунду казалось, что ничто, ни одна часть его жизни не изменилась с тех пор, как он был подростком. В мгновение ока его смущение сменилось лёгким сладким вздохом облегчения. — Рой… Мустанг сжал его руки, сделал небольшой вдох. — Я не спрашивал. А потом проклинал себя за то, что не спросил. Ты… ты с кем-то встречаешься? Я пришёл в этот мир после тебя и забыл спросить, хочешь ли ты меня. Ты…? Эдвард проследил за взглядом Роя на его руки, затянутые перчатками, и понял, что тот ищет обручальное кольцо. — О да, Мустанг, я женат и у меня восемнадцать грёбаных детей, — Эдвард закинул ноги на кровать, руки за голову и уставился в потолок. — Извини, надо было сказать раньше. Тебе лучше вернуться в Аместрис. — Эдвард. — Нет, — сказал он, — там… Я не буду притворяться, что их не было… люди. Человек. — Но? Эдвард уставился в потолок и повторил: — Весь мир только что вышел из войны. Наступила долгая пауза, прежде чем Рой произнёс: — Я сожалею, Эдвард. — Я не единственный, кто потерял кого-то — Другие люди, теряющие других, не уменьшают твою потерю, — тихо сказал Рой, и Эдвард закрыл глаза. — Ты всё ещё такой ублюдок. Ты мог бы мне сказать. Ты правда мог, а я мог бы… разобраться с некоторыми вещами, дать знать Вебстеру, — он отвечает за нашу «иммиграцию», — предупредить… — Я хотел сделать тебе сюрприз. — Поздравляю, мать твою, — сказал Эдвард. — Я думал, что схожу с ума. Всё ещё так думаю. Я так часто был близок к сумасшествию, что, возможно, никогда бы и не заметил день, когда бы это случилось. В звенящей тишине заскрипел стул, когда Рой встал на ноги. Эдвард застыл на кровати, его живот скрутило от предвкушения, надежды, секундного ужаса, что это всего лишь сон. Матрас заскрипел под весом, и Мустанг посмотрел на него сверху вниз, улыбнулся, коснулся его щеки. — Тебе нужно побриться. — А тебе нет, — улыбка была непроизвольной, но очень реальной. — Ты побрился для меня, Мустанг? — Я хотел произвести хорошее первое впечатление на мой новый мир, — сказал он и переместился на кровати так, что теперь стоял на коленях у ног Эдварда, тёплый, твёрдый, настоящий. — Не могу поверить… Думаю, ты даже красивее, чем был в подростковом возрасте, я не могу… поверить… — Его голос превратился в шёпот. — Я хотел тебя годами… Эдвард провёл большим пальцем по пуговицам рубашки, наклонился и тихо пролепетал: — Рой Мустанг, ты в пижаме. Теперь он был достаточно близко, чтобы Эдвард мог почувствовать его дыхание, и его сердце кричало своим биением сквозь него, дыхание стало сбитым и слишком быстрым. — Это не моя пижама, — сказал Рой. — Моя пижама гораздо лучше, чем эта, — его пальцы сомкнулись на волосах Эдварда, обхватив его голову, и Эдвард закрыл глаза, выгибаясь назад. — Я могу её снять, если хочешь, — прошептал Рой и поцеловал его. О. О-о-о. О боже, он ждал этого тысячу лет. О боже, боже, он бы подождал ещё тысячу и никогда не произнёс бы ни единой жалобы, если бы знал, что это произойдёт именно так, и это лучше, чем любой сон, только потому, что он был реальным. Он не понимал, насколько крепко вцепился в пижамную рубашку Роя, как сильно тянул её вниз. Рой прижался губами к его губам, два долгих поцелуя были только на его губах, после чего он прижался к нему ещё сильнее, и Эдвард открыл рот, и потерял себя. Он издал тихий звук, почти силой тащил Роя на себя, но чёрт, он действительно был здесь, и слёзы горели в его глазах кипятком. Эдвард укусил его за губу, просто чтобы удержать на месте. Рой издал тихий звук, будто от удивления, и это было что-то вроде молитвы одному Рою: спасибо, спасибо, спасибо, блядь, спасибо. Два стука — и дверь открылась. Рот Роя оторвался от его губ, они на секунду встретились взглядами, и, когда дверь снова закрылась, Вебстер произнёс: — Я так понимаю, ты его знаешь, Эдвард. Эдвард облизнул губы и запустил пальцы в волосы Роя. — Вебстер, это Рой Мустанг. Рой, это Вебстер. Он вроде как эквивалент того, чем ты был для меня, когда я был ребёнком в армии, только с ним я никогда трахаться не хотел. — Очень приятно это слышать, спасибо, Эдвард, — резко сказал Вебстер, садясь неподалёку. Эдвард подтянул свой конский хвост, Рой поправил пижамную рубашку. — Я знаю, что в вашем мире всё происходит по-другому, но мы говорили о необходимости соблюдать осторожность. — Девятнадцать грёбаных лет, Вебстер, — пробормотал Эдвард и подскочил, когда чья-то рука взяла его за запястье; это оказался Рой, сидящий рядом с ним на кровати, и Эдвард почувствовал трепет внутри, как будто он был впервые влюблённым подростком. О боже, так оно и было. Он сжал руку Роя. Рой сжал её в ответ. — Дай мне передохнуть. — Вся моя работа состоит в том, чтобы давать тебе передышки, — кисло съязвил Вебстер, и Эдвард весело взглянул на Роя, который старался не улыбаться. — Мистер Мустанг. Я буду отвечать за дело о вашем гражданстве. Боюсь, что у вас на самом деле нет выбора относительно прохождения процедуры и вам не разрешается покидать страну, пока формальности не будут завершены. Поздравляю. Вы подданный Британии. — Всё не так уж плохо, — сказал Эдвард. — Погода — дерьмо, еда — дрянь, но пиво хорошее, а университеты отличные. — Это делается для того, чтобы я не передал свои потенциально опасные знания о другом мире конкурирующей державе, — задумчиво пробормотал Рой. — Я могу за него поручиться, — сказал Эдвард. — Разве это ничего не значит? Ты не должен держать его в изоляции все эти месяцы, я могу… — Эдвард, я получил от тебя гарантию, что эта страна будет в безопасности от вторжения Аместриса. Я знаю, что один человек — не вторжение, но я… -…должен беречь страну, — повторил за ним Эдвард. — Вебстер, он пришёл за мной. Больше никто не придёт. Никто больше не сможет прийти. — В Аместрисе не осталось никого, кто мог бы последовать за нами, — сказал Рой. — Я сжёг все свои записи и израсходовал каждую каплю своего источника энергии. В любом случае, Аместрис больше никогда ни на кого не нападёт, — он взглянул на Эдварда, и уголок его рта еле заметно дёрнулся в улыбке. — Риза была приведена к присяге в качестве фюрера позавчера. — Серьёзно? Блять. Ты хитрый ублюдок, — ухмылка расплылась по лицу Эдварда, и он безнадёжно покачал головой. — Чёрт возьми, я даже не знаю, повезёт им или нет, если они получат её вместо тебя, — он понизил голос. — И не говори «фюрер». Плохие ассоциации. Рой вскинул бровь, и Эдвард, оглянувшись на Вебстера, понял, что его ожидают вопросы. — Что касается остального мира, то их алхимия на десятилетия отстает от нашей. Могут попадаться случайные визитёры, но у нас просто нет возможности или намерения вторгаться в большом количестве с нашей стороны Врат. Об этом почти никто не знает. Единственный способ, которым Алхимики с нашей стороны узнают, что он существует, — это если они выполнят алхимию настолько опасную, что она, вероятно, убьёт их, и только такие исключительные алхимики, как Эдвард, когда-либо переживут это. Один из тысячи, один из десяти тысяч. Я знаю, что у вас нет причин доверять мне, но это правда. — Это правда, — сказал Эдвард, сжимая его руку, чтобы почувствовать, как Мустанг сжимает её в ответ, — Вебстер, ты же знаешь, что это так, тебе не нужно сажать его в камеру. Пусть он идёт со мной. Я могу всё ему показать. — Я должен следовать протоколу. — Вебстер, пожалуйста. — Я должен следовать протоколу. — Эдвард, всё будет хорошо, — тихо сказал Рой. — Я преодолел самое большое препятствие. Я могу пережить человеческую бюрократию. — Нет, это не хорошо, это месяцы. Девятнадцать лет, Вебстер! Это несправедливо! Он для вас не опасен. — Эдвард, я делаю свою работу. Ты не остановишь это. Ничто не остановит меня. — К чёрту твою работу. Ты знаешь, что это несправедливо, ты знаешь, что это неправильно, я думал… я думал, что ты доверяешь мне. Ал тоже за него поручится. Я думал, что… — Наши отношения носят рабочий характер, Эдвард, — сказал Вебстер очень ровным голосом, — и пока я приму во внимание твоё мнение… — Наши отношения не только рабочие. Я был на твоей свадьбе и крестинах твоих детей, ты пришел на мой выпускной. Ты мой друг, Вебстер, перестань вести себя так, будто тебе всё равно. — У меня есть долг. — Ты у меня в долгу. Он сказал это жёстко, громко, и Рой посмотрел ему в лицо, но Эдвард не сводил глаз с Вебстера, который молча смотрел ему в глаза. — Ты у меня в долгу, — повторил Эдвард, высоко подняв голову и выпрямив спину. — Ты сделаешь вид, что понимаешь, о чём я? — Я не понимаю, о чём ты, — тихо сказал Вебстер. — Ты прекрасно знаешь, о чём я. И не притворяйся, что делаешь нам одолжение всем этим. Мы не должны здесь оставаться. Думаешь, я не знал, что произошло, когда Альфонс уехал в Америку и вдруг вы, ребята, захотели проверить, насколько я был доволен своей работой, зарплатой, не хотел бы я немного отдохнуть, как насчёт исследовательской поездки в Лондон? Мы могли ехать куда хотели. Мы не должны оставаться на каком-то жалком маленьком острове, наблюдая, как империя рушится без денег. Вам, ребята, нравится иметь пару опрятных гениев, счастливых остаться. Но мы можем уйти. Ты просто пытаешься нас остановить. Мы можем пойти куда угодно. Я бы не прочь снова пожить в Германии. Чёрт, может, я даже наведаюсь за стену — что ты на это скажешь? Лицо Вебстера было словно высечено из мрамора. — Сейчас опасное время даже для шуток о присоединении к русским, Эдвард. — Очень смешная шутка, — сказал Эдвард, широко и злобно ухмыляясь. — Думаешь, мы не сможем вытащить его из тюрьмы и взять с собой? Ты никогда не остановишь нас. Ты знаешь, что никогда не остановишь нас, ты читал мои военные записи, ты даже не знаешь, насколько опасен мой младший брат. Если бы мы хотели убраться отсюда, мы бы убрались. Мы делаем тебе одолжение, оставаясь здесь, и ты это знаешь. — Мы, чёрт возьми, оказали тебе достаточную услугу, уберегая тебя от нацистов. — Но в довершение всего ты должен мне, не так ли? — зарычал Эдвард, и Рой теперь держал его за руку, чтобы удержать на месте. — Ты думал, я не знаю? Вебстер уставился на него в ответ. Эдвард сделал два глубоких вдоха, пока не смог снова видеть сквозь кроваво-красный туман своего гнева, и, повернувшись к Рою, сказал: — Я вызвался пойти на вражескую территорию, чтобы вернуть оружие, которое выпало из нашего мира. Они отправили меня с ребятами из особой воздушной службы и американскими морскими пехотинцами. Он послал меня. И он знал. И не говори мне, блядь, что ты меня не предавал, Вебстер. Ты знал. Конечно, ты, блять, знал. Вебстер был напряжён, его руки сжимались. — Ты знал, в каком мы положении. Неужели ты думал, что мы могли отказать американцам, когда так сильно нуждались в их помощи? — Ты не так меня предал. Да, ты знал, что я пошёл уничтожить эту бомбу, а они пошли забрать её, и ты никогда не говорил мне. Но ты знал меня. Ты знал, что произойдёт, когда я узнаю об этом, — Эдвард посмотрел ему прямо в глаза, его рука дрожала от усилия, борясь с желанием ударить. — Ты отослал меня, зная, что им, возможно, придётся меня убить, чтобы вернуть бомбу. Ты отослал меня, зная, что меня скорее убьют солдаты союзников, чем солдаты Оси. Думаешь, я не знал? Думаешь, я вернулся сюда с американской пулей в груди, не зная, что ты знал, что это произойдёт? — рыкнул он, тошнотворная усмешка с оскаленными зубами вышла наружу. — Неужели ты думал, что погладишь меня по голове и дашь медаль, и я не узнаю, что ты сделал? Ты отправил меня на расстрел. Ты мой должник, Вебстер. Ты у меня в долгу. И я никогда не заявлял об этом, я сидел тихо и вёл себя так, будто всё в порядке, но ты всё ещё мне должен. И я хочу его, этот долг. Ты отдашь его мне сейчас, а не через полгода, сегодня. Я ждал его девятнадцать грёбаных лет. Отдай мне его, или я перестану притворяться, что всё хорошо. Отдай мне его, или всё начнётся. Я никогда не был твоим врагом. Ты понятия не имеешь, на что нарываешься. В комнате было тихо. Эдвард тяжело дышал, в то время как другая рука Роя накрыла его руку, и Вебстер уставился на него, сжав рот. Из-за окна доносилась неуместная летняя радость птичьего пения. Если полицейские и услышали вопли, то они выполняли приказ оставаться снаружи на ура (лучше, чем Эдвард мог бы когда-либо показать), потому что весь разговор звучал так, словно кричащий в этой комнате был готов к убийству. Рой наклонился, чтобы прошептать Эдварду на ухо: — Я правда могу просто выполнить прот… — Надо заполнить много бумаг, — сказал Вебстер металлическим голосом. Это было так неожиданно, что Эдвард вздрогнул, как от удара. — У тебя будет сотрудник по расследованию. Секретная служба будет находиться на твоей улице и в твоём колледже в течение следующих девяти месяцев, Эдвард. Я сохраню ваши с братом паспорта на этот период. Вы не будете работать в течение этих девяти месяцев, — он обращался уже к Рою, хотя смотрел Эдварду прямо в глаза. — Вы будете осторожны и акклиматизируетесь ещё до того, как начнёте общаться с нормальными гражданами. Вы проведёте следующую неделю в отеле в Лондоне, посещая ежедневные интервью с моим персоналом. Вы оба. И завтра вечером ты придёшь ко мне на ужин, чтобы я мог перестать так чертовски злиться на тебя, Эдвард. Эдвард прикрыл глаза рукой. Он знал, что Рой не понимает, знал, что Рой не может понять, что Эдвард уже не тот ребёнок, которым был раньше, что мысль о том, что ему придётся пройти через свои угрозы, наполняет его ужасом и усталостью ещё до того, как он начал. Хотя он, вероятно, знал, что Эдвард всё равно прошёл бы через всё это. — Спасибо, — сказал он грубо и тихо. — Спасибо, Вебстер. — Клянусь Богом, — сказал Вебстер, потирая лицо, — из-за тебя я начинаю покрываться сединой. — Я тоже, — Рой слегка потянул Эда за руку, чтобы тот посмотрел ему в глаза и увидел его улыбку. — Спасибо. — Я тебя догоняю, — хрипло заметил он. — Я тебе понравлюсь серым и морщинистым? — Ты даже не представляешь, как я этого жду, — сказал Рой и поцеловал его.***
Эдвард подпёр ногой дверь телефонной будки, чтобы впустить тяжёлый летний воздух и вдохнуть аромат шиповника, пробивавшегося сквозь живую изгородь позади него. Пчёлы неуклюже и пьяно кружились среди цветов, а Эдвард протирал глаза под очками и ждал швейцара, который пошёл за Альфонсом. Эдвард настаивал на том, что это важно, настаивал на том, что он должен поговорить с братом как можно скорее, хотя швейцары колледжа Альфонса были менее привычны к Эдварду, чем швейцары Тринити, и это уже заняло достаточно много времени. Ну, он может быть терпеливым. Иногда. Он откинул голову назад, посмотрел на небо. Его рот дёрнулся в улыбке, когда он вспомнил лицо Роя всего два часа назад, когда через окно больницы он увидел самолёт, скользящий по облакам. О боже, весь этот новый мир — вся эта новая планета — у него под ногами, и Эдвард почувствовал, как снова подступает к горлу. Рой — остальная жизнь Эдварда, ему подаренная, произошедшее каким-то образом чудо — это безумие, полное разрушение жизни Эдварда. Рой, конечно же, хотел заняться политикой, поэтому они не могли остаться в Кембридже. Нужно просидеть девять месяцев, чтобы удовлетворить Вебстера, и в это время Эдвард мог исследовать лондонские университеты. Рой понятия не имел, во что ввязывается; даже Эдвард, который мало обращал на это внимания, знал, что политика этого мира превратилась в безумие, — но он был очень спокоен, уверен в себе. Мустанг сказал, что готов помочь хотя бы немного, и этого будет достаточно; глядя ему в глаза, Эдвард чувствовал, что в нём что-то обрывается, а затем расцветает. Они могли бы снять квартиру с видом на один из парков, где Рой мог бы строить планы мирового господства, а Эд мог бы писать книги, и каждый вечер… Он закрыл глаза, вдохнул душный летний воздух и, чуть задержав дыхание, выдохнул. Каждый раз, когда он видел Мустанга во сне, он мог перевернуться и прикоснуться к нему. Каждое утро он просыпался рядом, и сон растворялся в его настоящем существовании. Все его «что если» превратились в настоящие утра, настоящие разговоры, настоящие прикосновения. Он хотел Мустанга всеми фибрами души. Заняться с ним сексом, будучи влюблённым в него более двух десятилетий. И он громко рассмеялся, оставшись один в телефонной будке, всю оставшуюся жизнь ожидая на станции вместе с Вебстером, когда же Эдвард закончит разговор, чтобы вместе вернуться в Лондон. Чтобы они могли вместе пойти в гостиничный номер. Им придётся сдвинуть односпальные кровати вместе, но они всё равно будут трахаться в комнате, оплаченной британским правительством. Боже… Теперь он смог зажить. Наконец-то он действительно может зажить. Телефон щёлкнул и переключился: Эдвард, должно быть, уже заплатил небольшое состояние за этот звонок. — Брат, ты всё ещё там? — послышался голос Альфонса. Почему-то на расстоянии он казался моложе. Эдвард начал смеяться — и он всё объяснит, когда, наконец, сможет удержать вселенскую радость в себе.