Сестра

      Откровенно сказать, узнав, что моя мать ждет ребенка, я испытал смешанные чувства, не вполне понятные для меня самого. Разумеется, следовало бы порадоваться пополнению в семействе и с нетерпением ожидать, когда появится на свет мой младший брат или сестра; но к радости за родителей примешивалась нотка горечи, быть может, даже отвращения или испуга. Не последнюю роль в этом сыграл их возраст: мать произвела меня на свет двадцать три года назад, и тогда ей было двадцать восемь. Но важнее было другое: как ни стыдно в этом признаваться, меня мучала полуосознанная ревность к новому члену семьи.       Я всегда был в семье единственным ребенком. Старшая сестра умерла до моего рождения — погибла в автокатастрофе. Ей было всего два года; и тем не менее я постоянно ощущал, что родители сравнивают меня с ней — и не в мою пользу. Что бы я ни делал, как бы ни старался отличиться в глазах родителей, даже похвалы их были окрашены горечью, словно каждый мой успех заставлял их с новой силой горевать о сестре, которой судьба не судила добиться того же. Разумеется, ничего дурного они мне не желали; и все же рядом с ними я постоянно ощущал себя вторичным, ничтожным в сравнении с сестрой — чудо-ребенком, чьи воображаемые ими дарования так и остались невоплощенными.       Вот почему, услышав, что мама сейчас на шестом месяце, я вздрогнул — и поначалу ощутил вовсе не радость. Уже несколько лет я жил от родителей вдалеке, виделся с ними не слишком часто, так что эта новость застала меня врасплох. Но, по крайней мере, внешне я не выразил ничего, кроме приличествующей случаю радости, поздравил родителей и заверил, что с нетерпением жду появления на свет брата или сестры.       Вскоре после этого я отправился в Элизабеттаун их навестить и провел несколько дней под крышей родительского дома. Очень странно было видеть маму, женщину пятидесяти с лишним лет, беременной; но она сияла от счастья, и я твердо решил ни словом, ни взглядом не омрачать ее радость.       Поздним вечером, когда она уже легла, отец сказал, что хочет со мной поговорить. Он всегда был суров и немногословен, редко проявлял чувства; но сейчас по нахмуренным бровям и осунувшемуся лицу я ясно видел, что его что-то серьезно беспокоит.       Осторожно, тщательно подбирая слова, он начал рассказывать мне о странных явлениях, сопровождающих беременность матери. С самого начала ее беременности от нее бегут в ужасе собаки и коты, а маленькие дети, еще не связанные представлениями об общественных приличиях, прячутся или заливаются громким плачем, когда она проходит мимо. Но это еще не все, продолжал он. В последнее время ему стали сниться странные, очень странные сны. Неземные ландшафты, нечеловеческие голоса, вещающие на неведомых языках. Эти сны тревожат его, только когда рядом мать. Если почему-либо они ночуют в разных постелях, он спит как младенец. Он спрашивал ее — и после настойчивых расспросов она призналась, что тоже каждую ночь видит необычные сны, еще более странные, чем у него; но о том, что именно ей снится и в чем странность этого, говорить отказалась.       — Что-то не так с этим ребенком, сынок, — заключил он. — Твоей матери я этого никогда не скажу, но попомни мои слова: дьявол оставил на нем свою отметину! Не стоило нам с ней… не стоило мне на это соглашаться!       Тут он умолк. Я понял, что он что-то недоговаривает, но более не смог вытянуть из него ни слова.       На следующее утро я уехал — и вернулся домой уже после рождения сестры.       Она появилась на свет в конце октября, в день необычайно жаркий для этого времени года. Девочка, по всем признакам здоровая и нормальная. Родители назвали ее Дороти. К несчастью, моей матери не так повезло: роды проходили очень тяжело, в результате осложнений она потеряла способность ходить и принуждена была пересесть в инвалидную коляску. Отец, несмотря на свои прошлые сомнения, охотно принял на себя деятельную заботу о них обеих: все усилия прилагал он, чтобы сделать жизнь любимой жены и новорожденной дочери полной и счастливой. Почти год после рождения сестры дела дома, казалось, шли на лад. Я больше не навещал родителей, но регулярно получал письма, по большей части от отца. По его словам, маленькая Дороти росла не по дням, а по часам, была здоровым и веселым ребенком. О своих опасениях он больше не поминал.       Я не подозревал ничего дурного, пока в конце июня, примерно через девять месяцев после рождения Дороти, не получил письмо от тетушки.       Согласно этому письму, тетушка навестила моих родителей — и, по ее словам, увидела, что в доме явно что-то неладно. Те описания безмятежной семейной жизни, что читал я в отцовских письмах, как видно, не соответствовали действительности. Тетушка рассказывала, что, приехав вместе с мужем в гости к моим отцу и матери, обнаружила их истощенными и измученными, почти больными на вид. На протяжении всего визита мама показывала гостям Дороти только издали и не позволяла брать на руки, приговаривая при этом, что ребенок «нуждается в тишине и покое». Но еще более встревожило гостей состояние самого дома. Мама всегда любила розы и выращивала в саду у нас под окнами розовые кусты: но теперь эти кусты претерпели странные и пугающие изменения. Часть кустов почернела, словно побывала в огне; однако, взглянув повнимательнее, можно было заметить, что они не обуглились, а сгнили. Другие буйно пошли в рост и как-то странно вздулись, словно нечто распирало их изнутри; стебли роз покрылись наростами неправильной формы, сами цветы напоминали раковые опухоли, а листья отличались странными очертаниями и ни на что не похожими оттенками.       Трава в саду тоже пустилась в быстрый и неестественный рост: травинки раздваивались и растраивались, ветвились, словно деревья, на поверхности их набухало нечто вроде опухолей. По словам тетушки, ее муж из любопытства попытался рассмотреть почву в саду, однако земля у него в руках рассыпалась в пыль. Что же до самого дома — стены его поросли плесенью, и тоже какой-то странной. Тетушка заговорила об этом с отцом, но тот лишь пробормотал что-то вроде: «Мы с ней боремся, как можем» — и отказался продолжать этот разговор.       Разумеется, я не поверил этим нелепостям; однако ощутил тревогу и решил навестить родителей сам, тем более, что не видел сестренку с самого ее рождения. К моему удивлению, они решительно воспротивились и стали уверять, что это вовсе не нужно, что лучше бы мне приехать к ним как-нибудь попозже. Это лишь усилило мое беспокойство и разожгло желание их повидать; и вот, через два месяца после получения письма от тетушки я стоял на пороге отчего дома.       Первым в глаза мне бросился сад — невероятно разросшийся сад: даже несколько месяцев полного небрежения не могли бы оказать на него такого действия. Приглядевшись, я обнаружил, что с травой в самом деле что-то было не так. Каждая травинка ветвилась, зеленые «ветви», в свою очередь, раздваивались и растраивались, и все вместе представляло собой какое-то фрактальное буйство растительной жизни. Еще хуже выглядели розовые кусты: они давно переросли свою прежнюю аккуратную форму, превратились в беспорядочную массу веток и листьев, повсюду свисали с них тяжелые бесформенные цветы, представляющие собой какое-то безумное месиво лепестков: розовые лепестки наползали друг на друга, вырастали друг из друга, словно в жестокой борьбе между собой за доступ к солнцу. Весь сад буйно рос и тянулся к небесам; и я мог бы поклясться, что ветви и травы в нем колышутся не в лад с легким ветерком, словно не ветер движет ими, а какое-то внутреннее бурление соков.       В доме меня поразил неприятный запах. Пахло пылью и плесенью, как будто дом несколько десятков лет простоял покинутым. Отец вышел навстречу и радостно меня приветствовал; я заметил, что он очень постарел и ходит с трудом, припадая на одну ногу. Сразу увидел я и плесень, о которой рассказывала тетушка. В некоторых местах стены были выскоблены до блеска — должно быть, так отец боролся с плесенью; но она снова захватывала очищенные участки и разрасталась там.       Отец провел меня на кухню, заварил чаю и спросил, надолго ли я. Я спросил о матери. Он ответил: ее сейчас нет. Это меня удивило — мне казалось, она прикована к инвалидной коляске; но отец ответил, что мать поправилась и уже в силах передвигаться самостоятельно.       Затем я спросил о сестре. Несколько минут он молчал, глядя в пространство; в этот миг я заметил у него на шее крупную загноившуюся царапину, прежде скрытую под воротником. Затем он перевел взгляд на меня и улыбнулся:       — Хочешь на нее посмотреть?       Я кивнул. Он допил чай и повел меня наверх.       Поднимаясь по лестнице, я заметил, что плесень на стенах становится все гуще. На втором этаже уже почти все стены скрывались под безобразными грибовидными наростами. Кое-где наросты казались меньше и свежее — видимо, в этих местах отец пытался истребить плесень, но все его усилия, как видно, были тщетны. Я спросил об этом, но отец ответил лишь:       — Ничего, это ничего. Когда увидишь ее — все поймешь.       Наконец мы остановились перед дверью детской.       Плесень, покрывшая стены родительского дома, и прежде казалась мне странной, непохожей на то, что обычно можно увидеть в старых домах. Но здесь она совсем утратила привычный вид, превратившись в черный, блестящий, скользкий на вид покров, обтягивающий стены и деревянную дверь. Казалось, эта мерзость шевелилась; казалось, жила собственной жизнью.       Я протянул руку к ручке двери — но вдруг отпрянул в ужасе. Приглядевшись, я заметил нечто, от чего меня едва не вывернуло наизнанку. Плесень действительно шевелилась. В ее склизкой массе пульсировали жилы, и по ним струилось что-то вязкое и черное.       Я в ужасе обернулся к отцу. Он стоял передо мной с застывшей на лице улыбкой.       — Отец, — воскликнул я, — что там, за дверью?       Несколько секунд он молчал, а затем произнес странным, дрогнувшим голосом:       — Твоя сестра, разумеется. Чему еще там быть? Ты ведь за этим и приехал, верно — чтобы посмотреть на нее?       Я спрашивал, что происходит, требовал ответов. Он молчал. Я схватил его за плечи и начал трясти — помоги мне Бог, начал трясти родного отца и кричать на него, требуя объяснений. Что здесь произошло? Что здесь происходит?       Вдруг лицо его изменилось; он словно очнулся.       — Это все из-за твоей матери! Она так и не смогла оправиться от смерти твоей сестры. Не смогла пережить потерю нашей До… Доро…       И он разразился рыданиями.       В этот миг я вспомнил о том, что родители никогда не называли мне имени умершей сестры. Ребенком я принимал это как должное, когда подрос, понял, что лучше не спрашивать. Теперь же я знал: ее звали Дороти.       — Все, чего она хотела — вернуть ее! — сквозь слезы продолжал отец. — Вернуть и начать сначала. И однажды… нам открылся способ…       Он схватил меня за плечи и сжал с силой, необычайной для человека его возраста и болезненного вида. По щекам его струились слезы.       — Есть на свете цели, ради которых можно принести любую жертву! Так мы тогда думали. Но оно того не стоило. Нет, не стоило!       Он отпустил меня и повернулся к двери.       — Знаешь, я этого даже не помню. Не помню зачатия. Что-то огромное, что-то могущественное овладело мною и использовало, как марионетку. Если бы мы только знали! О Господи! Если бы только знали, с кем заключаем сделку, и чем нам придется заплатить!       С этими словами он распахнул передо мною дверь.       Как описать то, что я увидел? Прежде всего запах: бьющий в ноздри, тошнотворный кисло-сладкий запах. В углу дергалась и извивалась какая-то бесформенная масса, давно утратившая сходство с человеком, почти слившаяся с пульсирующей черной плесенью на стенах. Лишь по обрывкам платья и инвалидной коляске, лежащей рядом на боку, я узнал мать. А в центре комнаты… нет, не знаю, какими словами описать это существо. Вязкое, слизистое, не имеющее формы, оно ползло, оно росло, распространялось по полу и по стенам. Я видел вздутые пульсирующие вены, видел множество ртов. Едва ли такое создание могло обладать разумом; и все же я слышал его речь — слышал нечеловеческий голос, клокочущий и хлюпающий, повторяющий нараспев снова и снова, словно в молитве, непостижимые слова:       — Вар’Муниктан! Вар’Муниктан!       Я обернулся — и в этот миг дверь перед моим лицом захлопнулась, и в замке проскрежетал ключ.       За спиной послышались страшные чавкающие звуки. Чудовище двинулось ко мне.