Ксанакс

Господи! Помоги мне выжить среди этой смертной любви... Звонок раздается обличающе громко — по Оксаниной голове молотами прокатывается волна подступающей мигрени. В горле комок тошноты, в груди душит. Условный рефлекс на Славу, да? От Славы Оксане душно и дурно, Славина любовь — мутная водица, зацветшее болото. Славина любовь — это не любовь. Оксана хочет послать Славу нахуй. Оксана просто блядь хотела немного поспать, но. Окси ластится, просится с неуемностью метронома: "открой, открой, открой". Окси хочет к Славе. Окси хочет Славу. Окси хочет вылизать Славе руки и немножко ботинки. Оксана хочет оставить свои мозги на подоконнике. Оксана хочет взяться за свою дурную башку и покричать. Оксана хочет позвонить Виктору Сергеевичу, но Окси куда-то задевала телефон. Оксана не в силах на нее злиться. Противная трель звонка раздается в двадцатый, наверное, раз, одновременно с вынужденным громким всхлипом утомившейся кнопки. Так бывает только тогда, когда каланча-Славушка вдавливается в кнопку всем своим весом, всеми своими охуительно высокими ста восьмидесятью шестью сантиметрами не считая подошв говнодавов. Окси хочется расцеловать каждый миллиметр Славы. Оксане от такой Окси хочется выпилиться нахуй. Слава могла бы уже блять триста раз открыть сама, наверняка, стоит сейчас и трогает ключи в кармане. Окси ей их когда-то вручила, посмеиваясь пьяно и обреченно. Очень отчаянно делая вид, что это не ее, что это, Славушка, мне подбросили, на, подержи, а то не в моей привычке всякое барахло в дом тащить. Слава тогда гиенисто оскалилась, а ключи взяла. Оксана предпочитает тот вечер-ночер не вспоминать совсем, было-не было, выпал из памяти, я тогда была в фазе, меня лунатило, ага-ага. Оксана ненавидит это все, на самом деле. Она ненавидит Славу и ненавидит Оксин ужасный вкус на баб: Слава — это блядь деградач полнейший, ни сисек, ни жопы, ни ума-разума не дал Славе боженька. Слава - это выебистая усмешечка, гнусавенький голосок, гнилая, слабая душонка. Слава это — ой да ладно, пацаны, проехали. Ну проебалась, и ладненько, на том и покончили. Оксана ненавидит Славу больше всего за то, что Слава находит в себе достаточно совести возвращаться. Слава, Славушка с ее ласковым голубым и невинным взглядом, с ее крупными пальцами, осанкой беременной цапли — возвращается поразительно всегда. Слава приходит сюда качественно поебаться. Окси думает, что позаниматься любовью. Оксана хочет спросить у Славы: "Да за что ты ее так мучаешь?". Окси просит Славу не трогать. Кто Оксана такая, чтобы в чем-то отказывать Окси? Оксана любит Окси больше чем "больше-чем-семью". Оксана любит Окси, как любят сирот да нищих, обиженных да слабых, малых да беззащитных. Оксана любит Окси как только можно любить человека, делящего с тобой на двоих одно тощее тело и одну буйную голову. Оксана сделает все, как хочет Окси, даже зная, что от этого будет только хуже. Оксана открывает дверь. Слава говорит «привет» настолько же тихо, насколько же и нагло одновременно. Оксана хочет ей переебать. Но Окси же глупая и всепрощающая — Окси берет Славу за подбородок, заставляя поднять глаза. В них солод и хмель, беспокойное небо, сумбурное взморье. Окси немножко любуется — дура, потом открывает рот для типичных расспросов заботливой женушки: "Где была? Чего не спала дома? С кем шлялась, родная, моя-не моя?". Слава отвечает ей привычно, только чуть-чуть блестя дурными голубыми глазами. Пальцами касаясь рукава худи Окси. Как бы невзначай, едва-едва, а все равно все скатывается в тактильный контакт, в люблю-ненавижу, подкатываю и флиртую. Окси ей все это позволяет, позволяет Славе лезть ей под юбку. Как и всегда. Оксане хочется блевануть от них, от этих дешевых драм, от этой сопливой Окси, от этой отвратительной Славы. Оксане надоело это все, окей? Слава и Окси, как обычно, разговаривают на повышенных тонах, ругаются и сыпят оскорблениями. Между ними, как обычно, искрит так сильно, будто Оксане снова наивные пять годиков и она долго смотрит на сварку. Сейчас бы сюда толпищу с Версуса да Санька-Ресторатора, да только зрелище не стоит и выеденного яйца, потомучто Оксана знает и чем начнется, и чем закончится. Если бы Оксана могла, она бы по-матерински утешающе погладила Окси по головке. Если бы Оксана могла, она бы дала Окси подзатыльник и посоветовала бы не встречаться с мудаками. Окси, как всегда, совсем ее не слушает. Совсем скоро все пройдет, скоро Окси опять будет стоять на коленях и выть волчицей куда-то в хрупкие фарфоровые чашечки сервиза. Дизайнерский сервиз, который сразу облюбовала Слава, пила из него свои дешевые чаи из Дикси и пуэры, спизженные из неизвестно откуда. Это было так по-домашнему, так мило и почти по-семейному, что Окси переебывало от одного взгляда на эту посуду. Ей почему-то верилось, что Слава ее любит. Если бы Оксана могла, она бы обняла Окси за плечи по-сестрински. Если бы Оксана могла, то сказала бы, что в Оксины со Славой отношения она никогда не верила. Оксины со Славой отношения с самого начала были не крепче фарфоровой чашечки того сервиза. Проблема была лишь в том, что Окси почему-то Оксану не слушала, верила только Славе, верила-верила-верила, как верят дети и очень духовные. От ее любви и отдавало чем-то таким — возвышенной безнадежностью, предававшей Окси статус великомученицы. Видимо, Окси это очень нравилось — страдать, мотать нервы себе и Оксане, ходить по краю, впадать в фазу, шагать в пропасть. Окси Славе выговаривает за ложь и за блядство, а сама цепляется за лошадиную шею, как за спасательный круг. Окси орет Славе в ухо обзывательства и свое ебаное мнение обо всем происходящем, но не скидывает Славиных паучьих пальцев ни с талии, ни с груди. Слава ее вроде как слушает. Слава ее вроде как ласкает. И не любит нифига. Слава опять их жрет. Слава поглощает, фагоцитирует их обех с нестираемой мерзкой усмешечкой. Слава делает то, что только может позволить ей Окси. Окси позволяет вытворять с собой абсолютно все. Все. Низводить до статуса то ли любовницы, то ли девочки для разового перипихона, то ли уличной бляди. Окси позволяет себе — зачем-то — любить. Безнадежно и безпринципно. Оксану пробирает испанский стыд. Оксана всегда была чутка менее всратой чем Окси. Она нашла им Виктора Сергеевича. Виктор Сергеевич был удивительно приятен как для мозгоправа, проезжался по Оксаниным извилинкам мягкой патокой голоса, терпел ночные звоночки, за что и получал зарплату, равную трети Оксиного гонорара. Виктор Сергеевич наконец-то натолкнул Окси на какие-то годные мыслишки, за что Оксана готова была расцеловать ему каждый учено-докторский перст. Но сейчас Окси ебала все советы Виктора Сергеевича. Окси ебала все старания Оксаны. Потому что прямо сейчас Окси ебала Слава. Окси от Оксаны всегда отличалась беспечностью. Окси была ненасытной, прожорливой, жадной до развлечений и всевозможных источников веселья, законных и не очень. Окси хотела не быть грустной, пить, курить-покуривать, целовать Славу в шею, целовать Славу в губы, раздвигать мосластые коленки, ни о чем не думать, не думать ни о чем, и у нее получалось, с завидным упорством, но получалось же. "Ксана, у меня только что был самый лучший секс в моей жизни, и я ее люблю. Славу". "Да лучше бы у тебя был Ксанакс, а не избыточная чувственность и обостренное, до небес взлетевшее либидо. Завтра рыдать будешь". Окси, как обычно, проигнорировала. Оксана не осмелилась ей помешать. Прямо сейчас Слава улыбалась ей(им) своими рысьими глазами, растягивала в улыбке некрасивый лягушачий рот, касалась своими паучьими пальцами всех барсучьих нор их души, так, что Оксане становилось страшно до липкого бархатистого ужаса, а Окси — как на русских горках, сердце грохочет в ушах, но вообще прикольно. Слава говорила им(ей) «ты моя», «ты нужна мне», и «хочешь меня», и «так приятно?». Оксане Слава была жутко неприятна, Оксану Слава бесила, раздражала. От Славы ей хотелось избавиться, как от прилипшей к ботинку жвачки, как от некрасивого пятна на одежде, вымыть из своей жизни ванишем, вытравить из себя, вырезать, как разросшуюся опухоль. Оксана засыпала со злобным скрежетом зубов во сне, Оксана Славе не забыла ничего, совсем ничего, даже «лысую карлицу», а Окси от Славиного роста по-фетишистски тащилась. Слава вообще-то спрашивала, приятно ли Окси, когда в ней, в смысле, в вагине, в смысле, внутри, на всех Оксиных суперчувствительных точках, зонах джи, жи и ши пиши с и, находятся длинные, согнутые под правильным углом Славины пальцы. Окси же неизменно слышалось «я тебя люблю». Первая в мире Окси, у которой к стокгольмскому синдрому еще и проблема со слухом. Бля. «У нее девушка вообще-то есть. Я прогуглила, а потом проинстаграммила. Саша. Художница». «Ну и что?». Действительно, ну и что. Этому их разговору сегодня исполнилось полгодика. Полгодика игнорирования фактов. Ну и что, думала Оксана утром, равнодушно наблюдая за тем, как Слава матерится и суетно собирает свои вещи. Вещей-то: истертые джинсы да толстовка не первой свежести, даром, что антихайп. Нищебродка, бля. Ну и что, думала Окси, вжимая обкусанные ногти в ладони до красных полукружных следов, ну и что, ну и что. Слава говорила «где мои вещи блядь», и «где телефон ебучий», и «сука, пять пропущенных, пять, нахуй». Утром, как обычно, Слава собиралась очень-очень быстро, порываясь то ли вызвать такси, то ли все-таки сделать выбор в пользу дешево-сердитого метро. Слава уходила к своей художнице(или нет?) Саше. Слава ничего не говорила Окси, не говорила об Окси, смотрела словно сквозь Окси, поебались и ладненько, ну че теперь, пацаны, каждый раз, что ли вспоминать мне будете. А Окси чудилось фантомное «я тебя люблю, а это все ерунда». Славушка головного мозга метастазировала. Потом Оксана лениво вспоминала, где феназепам. Потом Окси горевала в бездушный фарфор. А потом Слава приходила опять, расшибая лоб об бронированную дверь с двумя хитрыми замками, наверное, английскими, Лондон, Лондон, научи нас жить. Слава молила-просила, Слава что-то там для Окси сочиняла — куда там Торе и еврейским сказкам, написывала во все соцсети, спамила смсками, обрывала мобильник, и, кажется, извинялась. Потом трахалась, и опять уходила к Саше. За что извиняться-то, думала Оксана, которую эти драмы порядочно так заебывали. За что тебе извиняться-то, Слава. Уебывай, думала Оксана. Катись куда подальше, потеряйся в лесной чаще, пусть тебя загрызут медведи, и, пожалуйста, сгинь. Она меня любит, она меня точно-точно любит, думала Окси. Саша — это ничего. Саша — это временно. "А мы ведь с тобой кончимся однажды так. В петлю залезем". "Ага".