***
После четвёртого стакана получается. Но Джессика чувствует не опьянение, а… раздражение. Злость. Да хер знает что, но это что-то живое. Первое с того серо-пепельного дня, ещё более нереального, чем аплодирующий призрак Килгрейва. Все эти дни никто не залезал на сцену в углу и не просил врубить караоке. Бар баром, бухло бухлом, но петь — это уже какой-то пир во время чумы. А эта, смотри-ка, платит, заказывает музыку и залезает на сцену одним движением, игнорируя пару ступенек. В одной руке — бутылка пива, в другой так же крепко зажат микрофон, и эта — новенькая, Джесс точно уверена, раньше её не бывало в этом баре, — выплёвывает слово за словом тексты «Нирваны». Она похожа на крутых девчонок времён детства Джесс: безразмерная футболка, куртка из девяностых, драные серые джинсы. Джесс хотела быть похожей на таких девчонок, но гранж устарел быстрее, чем она выросла. Come as you are, as you were, as I want you to be… Она бесит Джесс. Бесит, вся как есть бесит: светловолосая и растрёпанная, какая-то несвоевременная и не в своём времени, угловатая и наглая, будто выискивающая горящим взглядом, кому бы отвесить люлей и разогреться. Не знает, что тут не дерутся, а просто заливают раны спиртом. Джесс не обманешь: девчонка на сцене не настолько пьяна, насколько хочет казаться. Мелькает идиотская мысль: вдруг ей тоже сложно напиться? Come doused in mud, soaked in bleach, as I want you to be… Джесс встаёт из-за стойки, оставив на покоцанном лаковом дереве мятую наличку. Идёт в угол, к сцене, и поднимается на неё таким же слитным рывком, одним широким шагом. Девчонка хмурится, глядя на неё. Замолкает, и убогая фонограмма играет впустую, без слов. — Мама не говорила тебе, что «Нирвана» — это депрессивная группа и её песни нельзя петь так радостно? — хрипло спрашивает Джесс и пытается отнять микрофон. И не может. Пальцы у девчонки крепко сжаты. И она не слабее Джесс. Можно было бы задать пару тупых вопросов. Или не пару. Может, она тоже из лаборатории Малуса, и они могут по такому случаю прямо на этой сцене станцевать индийский танец. Как две разлучённые в детстве сестры, наконец сличившие родинки на жопах в каком-нибудь шедевре Болливуда. Но девчонка только улыбается. Дерзко. Раздражающе. — Покажи мне, как надо, — предлагает она, глядя прямо Джесс в глаза. Джесс щурится. И выпаливает: — Врубай «Литий».***
Её зовут Кэрол. Её зовут Кэрол, и она потеряла друга, и больше она ничего о себе не рассказывает. Ни когда они хором горланят песни в караоке, ни когда бухают у бара целую бесконечность «ещё по одной последней», ни сейчас, когда они возятся у мусорных баков за баром, и это не похоже на стереотипную женскую драку. Джесс вообще-то не так уж и любит драться, но кулаки чесались уже давно, так почему бы и нет? В конце концов, так они обе что-то чувствуют. Губа у Джесс расквашена не в первый раз, у Кэрол наверняка останется шрам на брови, а они месят друг друга — и, кажется, смеются. Чёрт знает, сколько в этом настоящего, а сколько — истерического, но так уже гораздо лучше. Лёжа в пыли под разгорячённой Кэрол, глотая собственную кровь и пытаясь вывернуть крепко прижатые к асфальту запястья, Джесс вдруг ловит себя на мысли: можно чувствовать ещё больше. И тут же перечёркивает эту мысль другой, как только Кэрол зачем-то наклоняется чуть ниже. — Не, — Джесс отворачивается, чтобы не смотреть ей в глаза, и сплёвывает красноватым. — Ты не в моём вкусе. — Это почему же? — У меня одна хуйня от длинноволосых блондинок. Кэрол заливисто ржёт, слезая с Джесс. Та вращает запястьями: будут синяки, но это не так уж и плохо. — В этом вся проблема? — Типа того, — кивает Джесс. — Пойдём выпьем ещё.***
После этого вечера становится проще. Хотя Кэрол и пропадает на долбаных два месяца и Джесс так и не знает о ней ничего и не может нарыть информацию. Когда же они видятся снова в баре на сорок второй, Джесс начинает хохотать первая. Даже не получается поздороваться — только жестом заказать две порции виски. — Тебе не идёт короткая стрижка, — выдавливает она сквозь смех. — Иди на хер, — беззлобно отвечает Кэрол. Улыбается — и садится за стойку рядом.