О великом путешественнике и лунном зайце

Давным-давно — тогда у отца волосы были короче, а белую гладкую штуку, вечно немного соскальзывавшую, страшно хотелось из них вытянуть — так вот, именно тогда, когда мир был существенно проще, отец и сотворил для них двоих эту небольшую традицию. По правде сказать, назвать это так Бьякуе, до поры, в голову не приходило. Слишком уж отличалась эта привычка, похожая на дурную выходку, от строгих и торжественных вещей, выверенных и отшлифованных временем. Традиции, кроме того, всегда имели своё место. Этой вещи места почти не было, но, много позже, он всё оберегал её, сам не зная зачем, с таким упорством, с каким обычно хранил то, чему его учили. Может, даже упорнее — хотя признаться в этом он не согласился бы ни за что и никогда. «Давным-давно, хотя, возможно, и нет, нельзя, знаешь ли, сказать наверняка...» — так отец начал в самый первый вечер, неподобающим образом устроившись на скамье рядом с Бьякуей. Не имело значения, что скамья стояла в очень секретном месте, к которому Бьякуя продрался через запущенные кусты, основательно оцарапавшись. В тот день Бьякуя и без того был раздосадован, и то, что его так легко обнаружили, когда он надеялся затаиться со своей обидой в дальнем углу сада, смирения ему не добавило. Насупившись, он посмотрел на отца исподлобья. Тот сидел, расслабленно опираясь на руки, и на Бьякую как будто не смотрел. — Так вот, — вздохнул он задумчиво, — нельзя сказать точно... — всё-таки стрельнул глазами вниз, чуть дрогнули ресницы: слушает ли? Как будто надеялся, что Бьякуя не заметит. Бькуя засопел. Нужно было молчать и выдерживать характер, но этот неуклюжий какой-то рассказ тоже подстегнул его возмущение. — Почему нельзя? — не выдержал он через несколько мгновений, — если это сказание или повесть, то всегда даты есть. Ну... только если иногда записывают плохо... А в сказке положено, чтобы давным-давно, — решительно добавил он, подумав. — Почему? — переспросил отец, как будто засомневался. Неправильная у него была сказка. — В моей сказке это не так уж важно. К тому же, как я уже сказал, нельзя быть уверенным. Тот, с кем эта история случилась, может быть, до сих пор путешествует... Сказки, которые рассказывали ему няньки, обычно всегда имели конец — ну хоть какой-нибудь — и Бьякуя озадачился. Он не подумал тогда о том, как легко отцу удалось его поймать, и просто поёрзал немного на месте, спросив всё-таки: — А с кем она случилась? "Так вот, однажды — давай сойдёмся на этом — господин Вакамэ отправился из дому на далёкий Фруктовый остров, где ещё не бывал никто из его народа. А надо тебе знать, что прежде самого путешествия на остров, господин Вакамэ одолел долгий путь к Верхнему Морю... Что? Нет, видишь ли, дом его стоит глубоко на дне, и в его стране принято считать Верхнее Море, так зовётся гладь, что видят жители земли вроде нас, ненадёжным и очень опасным местом. Сначала он путешествовал на небольших пузырях воздуха (ты можешь заметить такие в пруду, когда вода спокойна), потом ему очень помогла одна рыба... Что? Она его не съела, что ты. Какая? Дай подумать... Сказка у отца была неправильная, но, возможно, в этом было что-то неясно-притягательное, никак не отпускавшее Бькую. Она всё тянулась и тянулась, возобновляясь от случая к случаю. Вдвоём они тщательно обсудили и удивительную рыбу, решив, в конце концов, что она тоже немало путешествовала по морю и приплыла из таких мест, где огромный сильный радужный хвост не считался чем-то из ряда вон выходящим. Бьякуя также узнал, что на Фруктовом острове правил Клубничный король, большой чудак, совершенно невыносимый. Хотя и не такой уж плохой парень, да и правитель тоже, по заверениям отца. С господином Вакамэ король не поладил и время от времени мечтал его изловить и научить вышивать крестом. Куда сварливей был господин Ананас — капитан пиратов, мечтавший первым отыскать все сокровища, которые на островах далёкого-далёкого моря, хранились, конечно, в неисчислимом количестве. Это был очень упрямый соперник, и Бькуя искренне волновался, сможет ли господин Вакамэ, храбрый путешественник, перехитрить капитана ещё раз. *** Дед этого увлечения не разделял — Бьякуя помнил другой вечер, когда, приближаясь к покоям деда, дабы пожелать ему доброй ночи, услышал разговор. Он не стал бы подслушивать, но из комнаты раздалось: — Войди, Бьякуя. И тогда он вошёл и молча слушал негромкий, размеренный, сухой голос деда. Выходило, что всё неправильно, но Бькуя не мог понять, почему. — Это только истории, отец, — лейтенант Кучики сидел, прямой и аккуратный, до странности посторонний, и кенсейкан сейчас ровно покоился в волосах. Мир сдвинулся. — Пустые истории, Соджун, ни морали, ничего. Тень знакомого, непозволительного, скользнула по лицу, но глаз отец не поднял. — И только, поверь. Забава. Но я могу дать ему это. Недолго, и не повредит ни знаниям, ни мастерству. Ни моей работе. Дед помолчал и только качнул головой. — Я всё ещё не вижу причины, по которой ты тратишь время на это. — Прости мне мою прихоть, отец. "Это — наше с тобой, Бьякуя". Время ускользало и рассыпалось на кусочки, дни менялись, и его мир менялся исподволь — а потом однажды изменился непоправимо. "Это — наше с тобой". *** Дни и годы медленно выжигали привычки, заменяя одни другими, осыпая прежние пеплом и впечатывая новые в само его существо. Но временами, выводя ровные ряды иероглифов, Бьякуя ловил себя на том, что на бумагу просачиваются брызги далёкого моря, и опять господин Вакамэ беседует с чайками, дразнит Клубничного кроля и отважно спасается от капитана Ананаса на самой высокой мачте, а затем сбегает с помощью старого своего приятеля — Альбатроса. Он засовывал листы не в стол, куда подальше, где никто не мог найти это даже случайно. Где оно таилось и спало, скрытое даже от него. Рассказывать о величайшем путешественнике всё равно было особо некому. А потом Бьякуя оказался на самом отвратительном своём дежурстве в дальнем Руконгае. И снова что-то в мире пошло не так — Бьякуя обнаружил это, когда вместо того, чтобы выкинуть поскорее минувшие недели из головы после возвращения, снова отправился туда. — Вы очень добры, — сказала она серьёзно. В той накидке, которую он принёс, эта девушка совершенно тонула и выглядела почти странно. Почему-то он не подумал "смешно". Хисана, так её звали. Он сидел и смотрел, как движутся её плечи — стирая, она бережно сняла и свернула накидку, подвязала рукава. Бьякуя ждал, пока она закончит с делами. Хисана не садилась слишком близко, устраивалась в стороне, но вся была воплощённым вниманием, тихой радостью, принявшей зримый облик, и поэтому расстояние как будто исчезало. И он принимался рассказывать. Бьякуя не помнил, с чего начиналась история, которою он впервые рассказал спасенной от Пустого девушке. Большеглазая и измученная, она показалась ему такой несчастной, что он должен был сделать что-то со всем этим. Хоть что-то. Он мог бы купить ей почти любую вещь здесь, стоило только поискать, но для того, чтобы прогнать страх, этого было недостаточно. Ему, шинигами, это оказалось не по силам. И тогда Бьякуя начал говорить. Сидя вот так же на берегу и отстранённо прижимая пальцы к продранному в схватке рукаву, он всё говорил и говорил ей о далёком море. А когда замолчал, насторожённый тишиной, — понял, что девушка смотрит, не отрываясь. Уже безо всякого страха. Было что-то в этом взгляде такое, отчего вся случившаяся нелепость показалась простой и правильной. *** Порой она тоже рассказывала что-то. Уже позже, когда, сидя вдвоём, они точно знали, что никто в огромном и богатом доме не посмеет их потевожить — Хисана рассказывала, почти шёпотом, как-то по-детски. Но этим историям, сказала она однажды, никогда не достаёт счастья. Она и не знала других, там, откуда она принесла их, других и не было. А старая сказка Бьякуи, наконец, снова ожила, потекла лениво от случая к случаю. Любимой частью Хисаны была встреча с лунным зайцем. «Однажды господин Вакамэ задумал одолеть до конца лунную дорогу. Та, что у самого края света, надёжней, чем те, какие бывают на воде в других местах. Поздно ночью Луна у края так близко к морю, что можно добраться по этой дорожке до границ небесных земель. Там, у ручья, в который падают звёзды, в стороне от жилищ лунных вельмож, в маленьком домике живёт заяц. Он самый знаменитый в небесной стране чайный мастер...» Заяц, конечно, стал хорошим другом господина Вакамэ. И даже несколько раз составил ему компанию в странствиях, хотя не мог уходить из дома надолго: у него была большая семья, и он всегда возвращался к ней. *** Хисана сумела то, чего не удалось Бьякуе: нарисовала господина Вакамэ таким, каким он, несомненно, был. Однажды, во время занятий каллиграфией, Бькуя заметил рядом со стопкой исписанных неловким почерком Хисаны листов ещё один. Это привело её в необъяснимое смятение. — Господин мой... Он молча созерцал рисунок, поражённый по-настоящему. — Не сочти за дерзость, это... — Это он. Никогда у Бьякуи не получалось: слишком выверенными были черты, слишком сильна была отточенная обучением привычка. Но здесь всё было по-другому. И, загадочным образом, это был величайший из путешественников, отправившийся повидать мир по единственной причине, как когда-то сказал отец. «Это было весело». Бьякуя совершенно неподобающе подхватил её, тоненькую и удивлённую и тихо сказал: — Спасибо. С тех пор он учился рисованию у Хисаны не меньше, чем она у него каллиграфии. Хисана заверяла, что получается хорошо. Рисунки множились, и там теперь были и Король, и Капитан пиратов. И, конечно, Лунный заяц. А потом мир снова изменился непоправимо. *** Рукия была насторожённой и тихой, и теперь он воистину не мог ничего исправить как когда-то. Он всё ещё помнил, так чётко, словно это было вчера, как Хисана сказала тогда, в первый раз: «Вы всё ещё можете рассказывать такие истории». Для неё это было словно доказательством чего-то. Это было какое-то волшебное заклинание, стиравшее следы времени и непреодолимые границы. "Вы можете..." Больше он не мог. Видеть Рукию, осознавать её молчаливое присутствие, её смиренное принятие, было почти невыносимо. Прошла целая холодная вечность. А затем однажды он увидел забытый ею листок бумаги. Увидел и почувствовал раздажение: неаккуратность была недостатком. Вот только... У этого зайца уши не такие — понял он, очнувшись от оцепенения. Не такие, неправильные уши, Хисана рисовала немного иначе. "Это — наше с тобой" Но заяц был. Бьякуя убрал его, спрятал туда, где дремало, пылилось их далёкое яркое море, подёрнувшееся льдом. *** Когда Бьякуя в очередной раз проснулся, в палате не было ни души. Только новый заяц маячил в уголке небольшого листа на стуле у изголовья койки. У Бьякуи не было ничего подходящего, но он точно знал: нужно будет дорисовать господина Вакамэ. Прошло столько времени, и он не практиковался, но это было не так важно. Почему-то казалось, что сейчас у него получится.