Провожая поезда с Центральфридхоф

      Маленькая кофейня на Хауптштрассе была отделана панелями тёмного дерева и оттого казалась ещё теснее, чем она есть. Словно расположили её наугад, и архитектору не достало ни места, ни смелости, чтобы об этом заявить, и он втиснул зал, кухню и кладовые на вверенную площадь как придётся. Наверное, именно поэтому Франц её и выбрал.       Он чувствовал некое подобие родства с этим смиренным заведением. Почти безлюдный зал со скромными столиками производил впечатление тихой гавани, за пределами которой шумело, бушевало, манило и пожирало людей венское море — неоправданно огромное, вздымающееся девятыми валами готических шпилей, пенящееся яркими фонарями и витринами Рингштрассе, по которой ему сегодня долго пришлось колесить по делам страховой компании…       О, как он жаждал одиночества! Дня, часа или хотя бы минуты наедине с собой. И как страдал, ощущая бессмысленность своих блужданий, в то время как настоящее, подлинно важное вынужден откладывать! И как холодили ему спину недобрые, надменные взгляды льдисто блестящих окон.       Будь его воля, ноги бы его не было в Вене. Но в компании не нашли иного агента для участия в Международном конгрессе по спасательным работам и гигиене труда. Это было бы ужасно лестно, не ненавидь он службу всей душой.       Франц потёр ноющие от затяжной боли виски и рассеянно пробежал глазами по заголовкам в вечерней газете, которую взял со столика в углу.       Новости его не интересовали, но ему нужно было настроиться на определённый лад, чтобы начать работу.       И письмо. Он ощущал болезненную потребность написать отцу.       Он сделал глоток чёрного кофе и склонился над столом. Карандаш несмело завис над листом бумаги, будто примитивное орудие пахаря над обширным неосвоенным полем.       Неожиданно полусонный зал огласил тревожно-звонкий голос медного колокольчика. Франц поднял голову и оторопел.       В кофейню вошла женщина.       В ней было что-то от античной статуи — одной их тех, что украшают фасад Музикферайн. Высокая, статная брюнетка, смотрящая на мир свысока, будто с колоннады. Лишь нос с горбинкой роднил её с живыми людьми.       Уверенно, словно хозяйка, она углубилась в зал — и вдруг опустилась на стул напротив.       Взглянув на её мраморно-белую ладонь, на тёмно-серой, мраморной же столешнице особенно похожую на деталь скульптуры, Франц смутился. Так сильно, точно это он не должен здесь быть.       Чувствуя себя стеснённым, он осторожно передвинул конверт с середины столика на свою половину.       Бумага издала едва слышный шорох. Незнакомка тотчас обратила на него скучающее внимание. Проследила за его движением и чуть сощурила в холодной иронии глаза, увидев эмблему в виде галки. Франц потупил взор, остро ощущая собственную нелепость, стыд за претензию на остроумие и стыд за то, что, поддаваясь сиюминутной неловкости, стыдится фамильной эмблемы, которая ему всегда нравилась.       К столу, даря ему передышку, подошёл кельнер.       К удивлению Франца, он не намекнул даме, что ей стоит уйти, а улыбнулся, будто старой знакомой, и поставил перед ней чашечку меланжа, корзиночку с хлебом и покрытый мелкими капельками стакан воды:       — Добрый вечер, фрау Фриш. Вы сегодня снова провожаете детей?       Капризные полные губы женщины тронула лёгкая улыбка.       — Добрый вечер, Ганс, — мелодичным голосом произнесла она, кончиками пальцев подтягивая к себе чашку. — Да, они будут ждать меня в полночь на…хоф.       Франц замер в недоумении. Нет, ему, верно, послышалось. Фрау Фриш сказала Bahnhof, вовсе не Friedhof. Иначе с чего бы ей говорить так беспечно?       Желая убедиться, что всё это — лишь очередной плод его тревожной фантазии, Франц украдкой поднял глаза.       Он рассчитывал увидеть обычную бытовую сцену — прекрасная госпожа с крошечной чашечкой кофе, любезный кельнер с маленькими изящными усиками…       Он наткнулся на внимательный, странно заинтересованный взгляд фрау Фриш.       — Вы тонко чувствуете, — заявила она. — Обычно никто не замечает разницы.       — Простите? — вскинул брови Франц.       Фрау Фриш, словно не услышав вопроса, слегка наклонила голову набок и задумчиво продолжила:       — Любопытно… Вы, значит, тоже…       — Я не понимаю, — обескураженно признался Франц.       — Поймёте, — снисходительно пообещала фрау Фриш, — года через три-четыре, самое позднее пять.       Несмотря на ласковый тон и улыбку, глаза её были холодны, как отблескивающие сталью готические окна венской ратуши. Под этим обманчиво благодушным взором Франц почувствовал себя насекомым под увеличительным стеклом. Плоским, невзрачно-бурым, как дорожная грязь, жуком со смешными тоненькими лапками на неповоротливом теле.       Наступив на такого, великолепная и стремительная фрау Фриш даже не придала бы значения хрусту хитина под ногами. И лишь её горничная, начищая сапожки госпожи при свете жёлтой лампы, брезгливо сморщила бы нос, обнаружив на подошве присохшее тельце, в ошмётках которого уже невозможно было бы опознать его первоначального.       Франц с тоской посмотрел на лист бумаги, ища защиты от наползшего на него чувства собственной ничтожности, но тот был чист, как бесплодная пустошь. Похоже, он сегодня снова не сумеет написать ни строчки.       В голову пришла мрачная мысль, что с таковым подходом к литературе быть раздавленным ножкой величественной фрау Фриш — единственная доступная ему форма величия.       Сердце охватила жажда беспредельного одиночества.       Он торопливо допил кофе и, подхватив портфель, поспешил на свою съёмную комнату.       Леони Фриш не удостоила ретировавшегося провинциала даже мимолётным взглядом. Он не произвёл на неё впечатления; Прага отдавала ей и лучших своих сынов.       Слыша удаляющиеся шаги за спиной, Леони пила мелкими глотками любимый кофе Вольфганга. Напиток с ликёром и миндальной крошкой отдавал сегодня цианидом.       Медленная, сладко-пьянящая смерть. Единственная, ей доступная.       — Ваш штрудель, фрау Фриш, — Ганс поставил перед ней десерт под облачком взбитых сливок, который она никогда не заказывала.       Леони, не выказав удивления, благодарно кивнула. Кельнер, задержав на ней взгляд дольше положенного, удалился, чеканя шаг, будто стрелка августинского хронографа.       Время неуловимо кралось вперёд, таясь за обрывочными вздохами часов. Леони, предвкушающе улыбаясь, ела штрудель маленькими кусочками и часто замирала, прислушиваясь.       В половине двенадцатого она поднялась и оставила на столике серебряную крону.       Без четверти двенадцать прохожий-чудак, отправившийся на прогулку по Зиммерингу, остановился и поморгал, не веря своим глазам: ему показалось, что высокие ворота Центрального кладбища вдруг совершенно бесшумно отворились и впустили на окутанную мраком дорожку женскую фигуру. Когда же он поравнялся со входом, женщины за решёткой Центральфридхоф не было и в помине, а на опутанных цепью створках ворот висел замок.       Недоумевая, ночной гуляка вслушался в клубящуюся под старыми деревьями тишину, но ничего не услышал. А фрау Фриш, бесшумно шагающая меж надгробий, с наслаждением слушала пение Пуммерина — то самое, которое однажды поразило Бетховена.       Звон, сильный до беззвучия, возвещал скорый отъезд поезда, на который не купить билета с возвратом.       Вместе с ним до кладбища долетал и стук костей — одиннадцать тысяч путешественников, обречённых вечно опаздывать на свой транспорт, наперебой благословляли и проклинали счастливцев, удостоившихся места.       Леони сновала меж свежих могил и торопливо прощалась с прозрачными душами, спешащими на платформу центральной дорожки. На напутствия не хватало времени — путников было так много! — поэтому она ограничивалась лишь поцелуями и короткими объятиями.       Пугливые обыватели и нетерпеливые гордецы, самоуверенные наблюдатели с претензией на титул знатоков и экзальтированные романтики, отравленные декадансом, считают её холодной и высокомерной. Сверхстолицей, замечающей лишь сверхлюдей, да и то не всех и не всегда.       Это было неправдой. Сверхстолица не сверхгорда — она сверхмудра и не спешит награждать за службу тех, кто не окончил служения.       Леони последовательно поцеловала в обе щеки чиновника, умершего от удара, одутловатого торгаша с косматыми бакенбардами, сифилитичную проститутку с выбитым передним зубом, а потом монаха, маленькую девочку с кудрявой куклой, старого дворника и почившего графа. Обняла как родного покрытого струпьями бродягу и толстую тётушку-прачку, хрупкую модистку и коренастого фабричного рабочего. С равной нежностью простилась с уважаемым профессором, на похороны которого сошлось пол-университета, и с безруким спившимся солдатом, которого некому вспомнить, кроме пары таких же бездомных пропойц, сидевших рядом с ним на паперти с протянутой рукой.       Все они — дворяне и покинувшие деревню крестьяне, фабриканты и рабочие, бюргеры и пропащий уличный люд — служили ей верой и правдой до последнего вздоха.       Биение их сердец заставляло стучать её сердце. Деяния их рук находили отражение в каждой её черте.       Все они — венцы по крови и по душе — заслуживали награды.       Покоя.

Пояснения, которые могут открыть историю по-новому

      …в компании не нашли иного агента для участия в Международном конгрессе… — Несмотря на то, что Франц Кафка ненавидел свою работу страхового агента, выполнял он её так ответственно, что был на хорошем счету у начальства и в сентябре 1913 года отправился на упомянутый конгресс.       В кофейню вошла женщина. — Первоначально кофейни предназначались исключительно для мужчин и представляли собой нечто вроде джентльменских клубов, где можно было за чашкой кофе почитать газету, обсудить новости и т.п. К концу XIX века стали приемлемы семейные посещения. Кафка удивлен потому, что для одиноких женщин кофейни открыли двери только после Первой мировой войны.       …эмблему в виде галки. — Фамилия Кафки происходит от чешского kavka — «галка». Его отец, а следом и он сам часто использовали для писем конверты с изображением этой птицы.       — Поймёте, — снисходительно пообещала фрау Фриш, — года через три-четыре, самое позднее пять. — В августе 1917 года у Кафки диагностировали туберкулёз гортани.       …Вы, значит, тоже… — из-за обострения туберкулёза Кафка страдал от сильных болей и не мог принимать пищу. Он умер 3 июня 1924 года в санатории под Веной, предположительно, от истощения.       …чеканя шаг, будто стрелка августинского хронографа. — речь о хранящемся в венском Музее часов хронографе, собранном августинским монахом в 1679 году и откалиброванном до 9999 года. Считается, что когда эти часы остановятся, наступит конец света.       …оставила на столике серебряную крону. — весьма солидные чаевые; для сравнения, трамвайный билет в 1913 году стоил в Вене 19 геллеров (0,19 кроны).       …пение Пуммерина — то самое, которое однажды поразило Бетховена. Звон, сильный до беззвучия… — Пуммерин — колокол на башне Собора святого Штефана (Штефансдом), отлитый из турецких пушек. Здесь Бетховен, увидев, как птицы разлетаются от колокола, а он не слышит звона, осознал, что оглох.       …одиннадцать тысяч путешественников, обречённых вечно опаздывать на свой транспорт… — Пытаясь сдержать в 1735 эпидемию чумы, венцы опустошили окрестные кладбища и сбросили кости и гниющие тела в подпол крипты Штефансдома. Вскоре запах разложения стал таким сильным, что приходилось прерывать службы. Тогда в крипту спустили заключённых, которые должны были отделять мясо от костей и складывать останки рядами с черепами наверху. Кости более чем 11 тыс. человек до сих пор наполняют подземелье собора.