Жена мертвеца

      Кондрат дома.       Тэкля сажает его за стол, несёт квас. Кроме утреннего хлеба ей нечем угостить мужа, что наконец-то пришёл с войны.       Кондрат дома, холодный и злой, глядит на жену как на чужую, ведь у неё нет мяса его накормить. Уходил молодой, улыбчивый, а вернулся весь заросший чёрным волосом, в бороде сверкают белые, будто новые зубы. И голодные глаза теперь тоже чёрные, колючие, Тэкля видит в них красный огонь. — Я знаю, что тебе нужно, — успокаивает она мужа, гладит по бледной руке. — Погоди, сейчас к соседке схожу, они недавно кабанчика забили.       Из старого кофра Тэкля достаёт цветастое ситцевое платье. Оно ей велико: с удивлением, будто впервые, Тэкля замечает в пыльном зеркале угловатость исхудалого за голодные годы тела и некрасиво обвислые груди.       Ну и пусть. Можно купить отрез и сшить новое, по фигуре, можно достать ту штуку, что горожанки носят чтоб тити торчком стояли. Но главное — чёрное Тэкля больше не наденет. И на улицу она пойдёт в ярком платье, чтобы показать всему свету: она больше не вдова.       Украдкой она рвёт похоронку, что прислали в шестнадцатом ещё от царской армии. Зачем эта нелепая бумажка, её Кондрат дома. ***       Тэкля на минутку отвлекается и не досчитывается одного куска мяса. — Кошка стянула, — Кондрат обнимает жену за плечи ласково, как раньше, почти тёплыми руками. — Пусть её. — Пусть, — соглашается Тэкля. И, подумав, добавляет: — Я сейчас горшок с мясом в печь поставлю и пойду, а ты последи, как готово будет.       Хитрость простая, но удачная: Кондрат тут же соглашается. Разумеется, ведь он так сырое возьмёт, оно ему вкусней. Но сказать он об этом сам не может: если мертвец поймёт, что он мёртв, он навсегда исчезнет.       Ночью он любит её горячо и жадно, до синяков мнёт худые бока и груди, будто хочет разом наверстать годы разлуки. А лицо по-прежнему отворачивает, не смотрит на жену. Усталая, но счастливая Тэкля кладёт голову ему на грудь, стараясь не вслушиваться в тишину под рёбрами, а сама думает о том, какие у них будут дети. Бабка, помнится, рассказывала что-то такое… ***       В торговый день на рынке Тэкля покупает мясо, свежее и красное, выбирает лучшие куски. Мяса нужно много, а своей скотины у Тэкли давно нет, только куры. Покупает ситец с узором побогаче: от нэпмана с фабрики привозят, можно выбрать. А ещё — мыло, чтобы отстирать от одежды Кондрата могильный запах.       Тэкля важно ходит между рядами, приценивается, а сама всем встречным знакомым рассказывает: Кондрат вернулся. Поначалу не верят.       Три подруги Тэкли также схоронили мужей. Христинка недавно нашла себе нового, вот она понимает Тэклино счастье. Вдовая Акулина смотрит странно: вроде как и рада за Тэклю, но своя тоска перевешивает. Тодорка и вовсе берёт под локоток, уводит в сторону пошептаться: — Столько лет ни весточки от твоего не было. А ну как он из солдат в бандиты подался? Или за белополяков партизанил? Хорошо ли ты мужа своего знаешь, не враг ли? — Я знаю, — смеётся Тэкля, — где он был. Поклянись сырой землёй, что никому не скажешь.       Тодорка клянётся, и Тэкля шепчет ей на ухо: — Ты землёй поклялась, а Кондрат в ней лежал. Семь лет сил набирался, чтоб вылезти да домой дорогу найти. ***       Кондрат ходит к старосте, там ему работу дают. А к выходным каждый раз у него находится причина на пару дней уехать. Чувствует Тэкля, что это всё отговорки, темнит он.       Однажды она замечает: вот идёт по их улице поп, как обычно ходит, и Кондрат ему навстречу. Поравнялись — Кондрат хмуро в землю глядит, не здоровается, будто не заметил, а на батюшкино приветствие зыркает по-волчьи, только что оскал не кажет. Тут-то Тэкля и понимает, в чём дело. — Ты слыхал, — осторожно, будто невзначай роняет она слова за ужином, — больше нет такого закона, чтобы все непременно в воскресный день в церкви бывали. Теперь не хочешь — не ходи. — Да, знаю, — смеётся Кондрат, и смех этот лишь самую малость холоднее его прежнего, живого смеха. — Ну и правильно. Давно пора дармоедов этих… А я в город завтра еду, деньжат подзаработаю. Откормила ты меня, а теперь я тебя кормить буду.       Кондрат и правда сытым выглядит, довольным. Тэкля силой гонит из памяти разговоры соседок у колодца: слёг семилетний Ефимка, и погодкам Пашковых нездоровится. Тэклю беспокоят не чужие детки — мало ли, отчего болеют, детные постоянно о хворях болтают; но на сердце тревожно от того, что беседа стихает, стоит Тэкле подойти ближе. Не к добру это.       Может, оно и к лучшему, если Кондрат не будет на одном месте сидеть. ***       Идёт дело к страде. Кондрат, когда не пропадает на заработках, трудится со всеми на покосе, бывает, что вместе с Тэклей к соседям нанимается. Работник он хороший, и пусть скотина его не любит, зато с людьми он ладит. А собственной земли у них с Тэклей нет: община отобрала в злосчастном шестнадцатом, по правилам раз двор без мужика остался, то и надела не полагается. Кондрат ходил, спрашивал: по весне обещают новый выделить, но до той весны дожить надо.       К зажинкам Пашковы выздоравливают, а Ефимку хоронят — слабый был мальчонка. Соседи привыкают к Кондрату, и Тэкля больше не замечает шепотков за спиной. Сама она ест досыта, ходит в обновах; одна беда с таким мужем — ночами спать не даёт.       Лишь одна Тодорка всё не унимается: только Кондрат уедет, она тут как тут, будто своих дел нет: — Сожрёт он тебя, — твердит она испуганно. — Или сам сожрёт, или червя тебе в утробу запустит. Мертвячонок будет твою кровь пить и мясо точить помаленьку, пока дыру не прогрызёт: тогда выкинет твои кишки наружу и по ним выползет.       Тэкля отмахивается от подруги полотенцем: мертвяково отродье, конечно, штука страшная, но Тодорка зря привирает: червь не дурной, мать убивать не станет — кто ж его иначе выкормит? — Я тебе отвар принесла, — достаёт Тодорка аптекарский пузырёк с мутной водицей, ставит на стол рядом с миской вишни для пирога. — Ядовитые травы на святой воде настоены, в полнолуние сварены, всё как положено. Горькое, ты сразу выпей да вот хотя бы вишней заешь, и мертвячонка выведешь.       Тэкля бледнеет от злости: — Я от законного мужа ещё понести не успела, а ты мне уже и отраву подсовываешь?! Змея!       Тодорка лепечет что-то и бросается прочь. Тэкля хватает пузырёк, выливает всё до капли за окошко, от греха подальше. Хочет было выкинуть и сам пузырёк в кусты, да останавливается. Кладёт его в ступку, и бъёт, с остервенением толчёт стекло в крошево, чтоб ничего от него не осталось.       А ведь Тодорка-то кому-то проговорилась, значит. Не сама же она варила, не умеет. ***       Ночью Кондрат будит истомленную его ласками Тэклю. — Вставай, беда случилась. Соседка твоя на помощь зовёт, — сам уже сапог натягивает. — Кто? Где? — Не понимает Тэкля. — В окно стучала, кричала что-то про клятву. Может, к другим пошла, но проверить нужно.       Тэкля возится с лампой, прислушивается: во дворе тишина, лишь квохчут запертые куры, да где-то вдалеке мекает разок во сне коза. Соседские дома молчат.       Вслед за мужем она сначала идёт к калитке — та отворена, но вокруг никого, улица пуста. И только когда они возвращаются к дому, Кондрат первый замечает у стены что-то большое, скрюченное.       Тодорка.       Лицо покойницы страшное, синее, на висках вздулись прожилки, из распахнутого рта всё ещё течёт чёрное. Пахнет кровью, желчью и вишней. — Что это?!... Как же это?! — Она клятву нарушила, — понимает Тэкля. — Проклятая она. А все решат, что это ты, она тебя оговаривала. Пока никого нет, неси мешок скорей. *** — Кондрата нет дома, — спокойно отвечает Тэкля мужикам у ворот. — А он что, с вами пшеницу жать обещался?       Мужики мнутся, хмуро переглядываются, бабы шепчутся. Тэкля к такому готова: главное не дать слабину, не показать, будто она что-то знает. С утра Тодорку искать ещё не начали: пропажу одинокой вдовицы заметят не сразу.       Кому, кому проговорилась Тодорка? Одно дело, если бабе какой — тогда мужиков пристыдить достаточно, плюнут и разойдутся. А если Тодорке кто-то уважаемый поверил? — Молчите? — не выдерживает Тэкля. — Случилось что?       Ей не отвечают. Отступают от калитки, но не расходятся, будто ожидая подмоги. Среди баб замечает она и Христинку с Акулиной, но те глядят на неё как на чужую. Не к добру.       Тут из толпы выступает мать покойного Ефимки: — Тэкля, ты за своим мужем странностей не замечала? — Характер малость испортился, — будто припоминает Тэкля. — На войне-то тяжко пришлось. Хорошо, что вообще выжил да руки-ноги целы. — Ах ты!.. — бледнеет от гнева Ефимкина мать, и поднимается спор. Тэкля ждёт, что кто-то проговорится, наконец, про болтовню Тодорки, она уже придумала, что сказать: “вы глупую бабу не слушайте — завидовала она, вдовая, вот и выдумала про нечистого...”       Но тут подходит староста. — Чего шумите, люди? — Мертвяк у нас завёлся! — Деток наших жрёт! — Да какой же он мертвяк, — отвечает староста, разобравшись в обвинениях. — И не наш он Кондрат вовсе, просто тёзка. Он с моим свояком уж два года как работает, товар им развозит, а у нас останавливается. Пётр Климыч, вы что, забыли, как он у вас той весной жил? Мещанин этот Кондрат, женатый причём: молодуха у него как раз на сносях, вот он и на сторону пошёл.       Все смотрят на Тэклю. Ей дурно. И хочется не верить, да бабкины россказни вспоминаются: мертвяки до любви охочи, оттого могут и на две семьи жить. — Вы глупую бабу не слушайте, — продолжает староста. — Тяжко вдовой жить, вот и выдумала себе счастье. — В подвале он спрятался, — не говорит, шипит Тэкля. — И Тодоркин труп там же.       Она хочет добавить, что убил не он, но толпа уже не слушает, ломится в дом.       Тэкля отстранённо наблюдает, как Кондрата выволакивают на крыльцо, валят на землю, остервенело бьют. Слышит его крики и вой. Хоть он и мертвяк, забивают как человека: тупыми предметами, без открытых ран, чтоб нельзя было сказать, чей удар был смертельным. Тогда получается, как бы никто не виноват — избитый сам помрёт, потом.       Наконец толпа расступается, и Тэкля видит скрюченное в грязи тело — руки вывернуты, ни единого целого пальца не осталось; он ещё жив, едва дышит, всхрипывая. Голова в крови, единственный зрячий глаз смотрит в небо. Чёрный глаз мертвяка.       При жизни-то серые были.