Его человек

Свитки с шорохом рассыпались по полу, руки его человека сжались на плечах, пытаясь то ли притянуть, то ли оттолкнуть, с губ сорвался всхлип. Мобэй поймал этот выдох собственными губами, перекрывая все пути отступления, все возможные «Мой король, мне еще нужно…», «Мой король, с западных границ передавали…», «Мой король, пришло сообщение от Ло Бинхэ…» Мобэй ничего не желал больше слышать. Все эти человеческие игры с тем, что у них называлось флиртом, постоянные отступления и наступления, взмахи ресниц и закусывания губ были несомненно прекрасны, но под давлением льда разрывается любой камень, и его терпение закончилось именно сейчас, когда его человек, задумавшись или намеренно, отвел прядь волос, обнажая нежную раковину уха. Свитки рассыпались, губы накрыли губы, и в глубину непривычно горячего рта скользнул язык. Мобэй целовал своего человека исступленно, не давая вздохнуть и сказать хоть слово, не давая возобновить очередные человеческие игры. Того, чего он хотел, он хотел здесь и сейчас. Пусть даже у стены. Он представил на миг, что вот прямо сейчас возьмет своего человека, будет держать его на весу, долго и методично втрахивая в стену, показывая свою выносливость и неутомимость, свою силу и свое право обладать… и почувствовал на губах соленый привкус человеческой крови. Тело в его руках вздрогнуло, и послышался то ли вздох, то ли вскрик. Мобэй чуть отодвинулся и облизнул губы. Его человек смотрел на него странно, и из треснувшей нижней губы сочились капли крови. Это должно было только раззадорить, добавить желания. Соитие всегда должно было быть полным крови, ран и яростной силы. И когда один из любовников сдавался, открывая шею, это всегда наполняло неизбывной радостью победы. Его человек… его человек сдался еще до сражения. Подставил шею, руки, всего себя. И кровь, стекающая по его подбородку, вызывала не радость, а какие-то иные чувства. «Людей нельзя бить». Но если их нельзя бить, кусать, ранить когтями, то как тогда… — М-мой король? Голос его человека дрожал, глаза цвета весеннего льда были полны страха и прозрачной воды. — Гладить. — Решение пришло озарением. — Стой. Я буду тебя гладить. Одежда затрещала под напором когтей. Мобэй наклонился ниже, скользя губами по щеке, слизывая горячие соленые капли. Кожа под его языком была бархатной и нежной. Его человек, покорно вздрагивая, отвел подбородок в сторону и откинул голову. Мобэй уткнулся носом в изгиб шеи, жадно вдыхая смесь запахов, что всегда сопровождала его человека: чернила, травяные смеси и нестерпимо горячий и сладкий человеческий запах. Жила под его губами бешено пульсировала, кожа была настолько тонкой, что одно неосторожное движение когтей могло ее разрезать. Все тело вздрагивало, с губ слетали вздохи, и стоны, и привычное «мой король». — Но… моя одежда… Халат и нижнее одеяние уже болтались на локтях, обнажая бледную кожу груди и два заостренных соска. Мобэй провел по ним подушечками пальцев, стараясь не задеть когтями, и в награду получил высокий вскрик. — Х-холодно! Его человек прижал ладонь к собственному рту, пачкая пальцы в крови. Мобэй тяжело выдохнул: — Люди… И опустил ладонь на живот своего человека, вызывая еще один приглушенный вскрик. Собственное возбуждение потрескивало ледяными разрядами, билось в кончиках пальцев, требовало взять, и подчинить, и обладать. Тонкие волоски на коже живота его человека встали дыбом. Мобэй развязал собственный пояс и, взяв горячую руку, ту самую, которой его человек закрывал рот, опустил ее на собственный член. — М-мой к-король?! Пальцы на его члене, обжигающе-горячие, влажные от пота, дрожали. Слишком тонкая кожа, слишком непонятные чувства, слишком много осторожности. Люди — абсолютно иная раса. Но Мобэй не мог сказать, почему его так тянуло именно к этому человеку. Его человеку. Он оттянул магию от собственной ладони, отчего член его человека — вполне соотносимый по размерам с демоническим — показался не обжигающим, а всего лишь теплым. — Гладить. Мобэй повторил это слово и для себя, и для своего человека, вновь прижал его покрепче к стене и начал гладить. — Мой… Договорить своему человеку он не дал. Незачем. Сладкие от крови губы, горячая глубина рта, скользкий и теплый член в ладони. Мобэй скользнул рукой ниже, перекатывая в ладони яички и, кажется, задевая когтями кожу. Его человек весь застыл и сжал дрожащие пальцы на его члене. Они были очень, очень горячими, принося в осторожные движения необходимую долю боли, без которой невозможно наслаждение. Мобэй старался гладить осторожно, не задевая когтями, обвел ладонью головку, вызывая еще один глухой вскрик. Его человек дрожал, метался, судорожно гладил, не в силах найти ритм, то подавался навстречу, то прижимался к стене. А потом как-то неловко застыл, вздрогнул и выплеснулся, закрывая глаза и едва не теряя сознание. Мобэй выпустил его из рук, и его человек съехал вниз по стене. Словно не мог стоять ровно. А потом его человек поднял голову, посмотрел на него глазами цвета весеннего льда и, как и всегда, изумил. Потому что горячие пальцы вновь легли на член, а головку обхватили влажные, распухшие от поцелуев губы. Ни один демон не мог повести себя так добровольно. Это была поза полнейшего подчинения, за которой могло последовать только рабство. Но его человек что-то опять нервно шептал, и трогал, и облизывал, совершенно не стыдясь. И смотрел снизу вверх — восхищенно. Горячие губы трогали член, накрывали головку, посасывали, язык бесстыдно скользил по стволу. Пальцы бродили где им вздумается, то обхватывали кольцом член, то гладили яички. И от каждого движения внутри словно горная река пробивала лед. Неостановимо, страшно. Мобей уперся ладонями в стену, прикусил губу и замер, позволяя своему человеку — гладить, трогать, целовать, посасывать. Кровь шумела в ушах, тело бросало то в огонь, то в привычный холод, а потом накрыло ослепительным обжигающим наслаждением. Потом он стоял, тяжело опираясь на стену, и смотрел вниз, на своего человека в разорванной одежде, почти обнаженного, краем рукава оттирающего со своего лица его семя. Смотрел на то, как его человек поднимает голову, а в глазах все тот же весенний тонкий зеленоватый лед. Смотрел на то, как его человек вновь привычно заправляет прядь волос за ухо, и ни о чем не думал. Может, только о серьгах цвета весеннего льда. Или о браслетах. Или об украшениях на соски. Или о том, как будет брать своего человека — на весу, у стены, на полу или на кровати. Потому что теперь Шан Цинхуа — полностью его человек.