***
Эдвард целых три месяца наблюдал за стремительно растущим животом разнообразными эмоциональными вспышками. Первый месяц это была смесь ужаса, отвращения и гнева, второй — легкой паники, недоверия и привыкания, третий — равнодушия, постепенно зарождающимся странным чувством к нечту, которое жило и развивалось внутри него. Он знал, что внутри него появилась иррациональная, но жизнь, еще до того момента, как добрался до Центрального штаба. Он не знал, откуда у него была такая уверенность, может, ему подсказывал природный инстинкт, а, может, открытие врат истины... Однако уже тогда Стальной четко знал, как ему действовать. Он предупредил Уинри и старушку-Пинако в коротком письме, о том, что ему нужно исчезнуть из Аместриса на неопределенный срок, и попросил не беспокоиться. О его неудобном положении знал только Альфонс, причем лишь по той причине, что ничем не смог помочь старшему брату, когда это произошло. Сам Стальной не представлял, что пошло не так. Они с Энви, как обычно, вступили в схватку, раздраженные и полные стремительного желания прикончить друг друга, как можно скорее. Собственно, первые шесть минут все шло по привычному сценарию и ничего не предвещало отклонений, ровно до тех пор, пока Зависть с привычной глумливой улыбкой не пригвозил его к полу, да так, что Элрик едва не задохнулся от слепящей боли. Гомункул уже трансформировал свою руку в длинное, зазубренное по краям лезвие и с кровожадной ненавистью замахнулся над юношей, когда Эдвард почувствовал, что иррациональная дрожь сковала все его тело и разлилась в воздухе концентрированным облаком. Он крепко зажмурился, сцепил зубы, чтобы не кричать от боли, когда его ребра прошьют насквозь, однако ничего не произошло ни спустя тридцать секунд, ни спустя две минуты. Холодный нос внезапно уткнулся ему в шею, а руки с силой зафиксировали над головой. Эдвард почувствовал, как тот самый страх приобрел вполне материальный силуэт, и резко распахнул глаза. Паника стремительно разливалась на дне узких зрачков, тело внезапно свело нервной судорогой, а воздуха стало катастрофически не хватать. Легкие заполнял терпкий, резковатый запах возбуждения Зависти, сильного альфы, который с весьма недвусмысленным желанием прижимался к Эдварду. Энви дышал им жадно, хрипло и шумно, его движения, обычно резкие и дерганные в битве, неожиданно сменились тягучей, но властной нежностью, что была совершенно несвойственна представителям его расы, радужка, всегда яркая и светлая, медленно темнела от напора непреодолимого животного желания, превращалась в узкий ободок, вокруг чернеющих одинокими безднами зрачков. Эдвард попытался скинуть с себя тяжелую физиономию Зависти, однако его жалкое восстание беспощадно пресекли еще в утробе. Стальной почувствовал, как давление на бедра стало больше, а в запястье впился узкий браслет, под которым уже стали расползаться фиолетовые бутоны синяков. Новые попытки вырваться из по истине дьявольских тисков гомункула сопровождались новой вспышкой боли в вывернутой руке, новым укусом за плечи и полумесяцы ключиц, а так же оглушающим ударом по лицу. В последний раз Энви с бешеным рыком: «Угомонись, Стальной, я не хочу сломать тебе руку!» приложил его головой о пол так, что в ушах гадко зазвенело, а мир закружился цветными картинками из калейдоскопа. Правая щека подозрительно онемела и опухла, из разбитой губы тонкой полоской ползла кровь, а рассеченная бровь противно ныла. Оглушенный и сломленный, он не мог сопротивляться бешеному напору альфы, когда последний грубо рвал его футболку, кружил по телу еще не болезненными, но уже весьма чувствительными поцелуями-укусами, оставляя багровые отметины. Даже на удар металлической ступни в челюсть, Энви отреагировал лишь еще большим энтузиазмом. Эдвард не кричал, когда его резко пронзило тупой ноющей болью от первого проникновения, лишь сдавленно застонал и снова попытался отстраниться, однако чужие руки удерживали его за бедра слишком крепко. Казалось, будто Эдвард просто попал в кошмар, который никак не хотел заканчиваться, сколь отчаянно он не пытался проснуться. Боль разрывала на части, тело ломило и предательски отказывалось подчиняться своему хозяину, на грудь и лицо капал влажный пот, чужие волосы раздражающе кололи шею, а удовлетворенное порыкивание Энви над ухом только усугубляли положение. Стальной понял, что все закончилось, далеко не сразу; лишь когда на тело упал порванный алый плащ, а под голову до тошноты заботливо, словно в издевку, подложили оторванный кусок чьего-то трупа. Сытое лицо ублюдка Зависти и его дрожащая презрением улыбка вызвали в Эдварде приступ неконтролируемого безумия. Как ни странно, после всего, что с ним сделали, он умудрился вскочить на ноги и, не чувствуя усталости, преобразовать тело Лени, которая как раз по наивной неосторожности решила пройти мимо поверженного алхимика. Как он отбил брата и вместе с ним сбежал из разрушенного города, Элрик толком не смог вспомнить даже сейчас. На подкорке сознания отпечаталось лишь то, как он торопливо преобразовал из денежной купюры обычный листок бумаги и размашистым, прыгающим со строчки на строчку почерком написал прошение об увольнительной. Тогда он не мог остаться и смело посмотреть в глаза полковнику Мустангу, а после это и не требовалось. Месяца ему вполне хватило, чтобы удачно скрыться от армии и достаточно хорошо запутать следы, которые могли бы привести к ним с братом в маленькую деревушку, почти под носом у Централа. Как говориться, хочешь надежно спрятаться, — сделай это на виду. На протяжении прошедших трех месяцев этот закон работал так же идеально, как главное правило алхимии о равноценном обмене. Военные редко забредали в пригород, так что Эдвард совершенно не боялся, — едва ли его станут искать в столь непредсказуемом месте. — Эй, брат, хватит уже летать в облаках, — родной голос Альфонса раздался слишком неожиданно. Эдвард резко подскочил со ступеней, на которых до этого сидел, и возмущенно обернулся. — Так и умереть вообще-то недолго, Ал! — притворно грозно прикрикнул Стальной алхимик и с чересчур страдающим видом схватился металлической рукой за сердце. Низенький, с уже заметно округлившимся животом и чуть неуклюжий, Эдвард выглядел крайне забавно, особенно когда пытался по прежнему капризничать и активно размахивать всеми конечностями разом. — Не придуривайся, брат, ты не мог ни слышать, как гремят мои доспехи при ходьбе. Если честно, иногда я вообще удивляюсь, как военные не нашли нас из-за этого шума, — неловко рассмеялся Альфонс. Пусть Эдвард и не видел родного лица брата, с его, как всегда, наивными, широко распахнутыми глазами, однако был точно уверен, — он улыбался. В одной руке он держал тонкий плед с приятным мягким ворсом, а в другой — небольшой поднос с яблоками. — Не сиди долго, ладно? — Прости, что тебе приходиться возиться со мной, — виновато прищурился молодой человек, но послушно накинул любимый плед на плечи и стянул с подноса сразу все фрукты, которые там были. На самом деле, Эдвард никогда не был беспомощным. Он постоянно крутился в доме трудолюбивой пчелкой, залпом проглатывал новые книги о философском камне, которые ему любезно присылали из центральной библиотеки, на имя Роя Мустанга, и продолжал упорно работать. Из дома постоянно слышались громкие хлопки, из чуть приоткрытого окна лился яркий свет, который ржавыми пятнами ложился на землю, крался по стенам лазурными ловкими ящерицами и испуганно исчезал во мраке, немой и забытый. Альфонс наблюдал за своим деятельным братом не только с немым восхищением, которое тянулось за Стальным алхимиком призрачным шлейфом почти с самого детства, но и с живым интересом, словно он был каким-то лабораторным животным. Конечно, было нехорошо так думать, однако Элрик уже успел позабыть о тепле человеческого тела, о запахе брата, и все, что ему оставалось, к его неумолимой печали, — лишь украдкой подглядывать на его жизнь. Эдвард, как ни крути, всегда блистал на сцене, а ему, Альфонсу — всего лишь жалкой тени, по сравнению с ним — оставалось только неловко подглядывать из-за кулис. Даже после всего, что случилось, Эд шел вперед с уверенно вскинутой головой и улыбкой на лице. Он привык к беременности, к тому, что скоро в его жизни появится еще один человек(в глубине души Элрик искренне надеялся, что это именно так), которого он будет любить и оберегать так, как никого другого. И эта чудовищная сила духа Эдварда всегда поражала Альфонса. Скорее всего, случись такое с ним самим, он бы не смог беспечно улыбаться тайком, думая, что брат не видит, прикасаться к животу и тихонько с ним разговаривать. А именно так Стальной и делал... «Ты удивителен, Эд», — подумал Ал, и эта мысль принесла ему приятную теплоту. Перед глазами сама по себе уверенно вырисовывалась весьма напряженная, но все же светлая картина: Эдвард бурчал себе под нос какие-то алхимические формулы для новой трансмутации, через слово разговаривая с будущим ребенком. В основном он уточнял, что его отец — завистливый и меркантильный ублюдок, который не способен чувствовать ничего, кроме ненависти, однако малыш в этом вовсе не виноват. И Он, Эдвард, примет его таким, какой он есть. Будет. Абсолютно любым.***
...Зависть застыл каменным истуканом и неловко замолк на полуслове. Воздух в какой-то момент превратился в свинец, так неожиданно и резко, словно какой-то могущественный алхимик провел невозможную трансмутацию, — Энви отчетливо чувствовал, что не может сделать и глотка воздуха. Он схватился за горло, до крови впиваясь острыми когтями в глотку, медленно задыхался в своей беспомощности перед тем, что видел. Казалось, Зависть тонул в кроваво-черном мареве, утягиваемый на дно множеством искривленных рук. Он не видел их в реальности, однако ощущал на своем теле настолько отчетливо, словно у него за спиной в живую распахнулись ужасающие врата. Гортань и легкие резало так, словно гомункул нажрался наждачной бумаги или наглотался лезвий; дышать было неимоверно трудно и больно, особенно когда до ужаса реалистичная галлюцинация никак не хотела исчезать и продолжала пугать своей четкостью. Совершенно счастливый и умиротворенный Стальной нескладно передвигался по внешнему двору возле небольшого домика, гонял палкой наглых упитанных кур, которые по ошибке забрели на его негласную территорию, при этом причитая не хуже матерой старушки и довольно-таки громко жалуясь миру на то, что у него адски ноет поясница. А если об этом слышала, по крайней мере, вся деревушка, то Энви тем более. Первое время он смотрел на визави испуганными, широко распахнутыми от недоумения и ужаса глазами, а затем, когда первый шок постепенно прошел, с силой зажмурился и принялся неверяще считать до десяти. Когда он открыл глаза во второй раз, его взгляд, до обморока прямой и откровенный, медленно угас, сменяясь на привычный — издевательский. Однако, как бы упорно Зависть не пытался это скрыть, с его несколько рваных движениях прослеживался странный интерес. — Это ведь твой ребенок, Зависть, — Ласт появилась где-то за его спиной, как всегда, бесшумно. Грациозная и чуть отстраненная от всего мира, она сидела на одной из широких ветвей дерева, элегантно закинув ногу на ногу, и с не меньшим любопытством взирала на Стального алхимика, который находился в крайне интересном положении. — С чего ты взяла? — чересчур быстро и ехидно переспросил Энви, впрочем, так и не обернувшись на черноволосую женщину. Его взгляд был неизменно прикован к потешному омеге, причем сам он явно этого не осознавал. — Мало ли, с кем спит Стальной? — Брось, Энви, — хрипло расхохоталась гомункул, — твой запах въелся ему в кости. И посторонних оттенков, кроме медленно формирующегося аромата того существа, что живет внутри Стального, на нем нет. Ты ведь и сам чувствуешь это. Твои инстинкты, оставшиеся из прошлой, далекой нам жизни, уже вопят о том, что нужно защищать свою беременную омегу. Можешь не спорить, — тон Ласт, и без того едкий, сделался еще ироничнее, когда Энви попытался поспешно ей возразить. — Ты не сводишь с него взгляда с тех пор, как увидел, Энви, — продолжала активно подтрунивать женщина. — Это уже патология... И усмири, наконец, свою ауру, если не хочешь, чтобы Стальной тебя обнаружил. — Я смотрю, ты совсем не удивлена, — с ленивым безразличием протянул юноша, однако проницательная Ласт тут же распознала скрытую угрозу, которая скользила в голосе Зависти ядовитой змеей. — Ты ведь нашла Стального раньше меня, не так ли? И при этом ничего не доложила Данте... — Я думаю, эта новость вполне могла подождать, — беспечно пожала плечами женщина и ловко спрыгнула с насиженного места с тихим, но приятным шелестом ткани ее платья. — Но теперь, раз ты здесь, эта проблема решена. Можешь с любой момент доложить об этом Данте, а у меня еще слишком много дел. Как насмотришься, возвращайся, — приторная улыбка сама по себе расплылась на чужом лице. Ласт прекрасно знала, что последняя фраза приведет Зависть в неистовое бешенство, однако как здесь не пошутить, верно? ...Энви на удивление покорно и быстро выполнял всю работу, которую ежедневно на него скидывала чертова Данте, а затем, очертя голову, обращался в огромного дракона с длинным телом и чуть сплющенной рогатой мордой и улетал в неизвестном для всех( или почти всех) гомункулов направлении. Он с легкостью преодолевал города, а порой даже целые страны за жалкие часы и лишь у пригорода Централа его скорость заметно падала, а сам он принимал обычную человеческую форму. Зависть каждый день неизменно приходил сюда, к чертову мальчишке, с мягкими волосами, которые золотыми нитями рассыпались за спиной, и удивительным живым блеском в глазах, к омеге, с которым он дал себе волю неудачно развлечься всего какой-то жалкий разок, к тому, чей вид вызывал у него стоическое отвращение и даже гнев, к тому, кого он ненавидел всем своим противоестественным существом, к тому, от кого он, черт возьми, никак не мог отвести взгляд с первой их встречи в Лиоре. А теперь он опустился до бессмысленного и глупого шпионажа за беспомощным и совершенно беззащитным коротышкой. «Как низко я пал», — с неуместным теплом, которое медленно разливалось в груди при одном только взгляде на Эдварда, подумал Энви и улыбнулся почти мечтательно, совершенно этого не замечая. Он мог часами следить за непоседливым алхимиком, нервно дергаться, когда последний неуклюже запинался о собственные ноги и опасно кренился к земле. Пару раз Зависть даже был готов рвануть к Стальному, наплевав на то, что этим неумолимо раскроет свое присутствие, однако Эд всегда успевал вернуть себе равновесие. Гомункул всегда искренне удивлялся, как Стальной попросту не свернул себе шею и не угробил некое подобие ребенка, как любила говорить Ласт. Жизнь отставного государственного алхимика плавно шла своим чередом, пока однажды, когда Эд был уже пятом месяце, в его скромный домишко не заявился полковник Мустанг. Столько неописуемого ужаса на лице Стального Зависть не видел никогда в жизни, собственно, как и собственного столь ужасающего гнева, который клокотал в груди озлобленным монстром. Гомункул уже был готов бросится на армейских псов и перегрызть глотку каждому, кто посмел покуситься на то, что по праву принадлежало ему, однако один-единственный случайно брошенный на Эдварда взгляд заставил его остановиться. Полковник показательно стянул с рук перчатки с алхимическими кругами на тыльной стороне запястий и решительно отбросил их в сторону, так, чтобы Эдвард четко это видел. Напряженный, Стальной впился жестким взглядом в своего начальника. Его руки были натянуты, как гитарные струны, вот-вот — порвуться; он был готов в любой момент преобразовать свой протез в оружие и начать защищаться. Альфонс застыл за его спиной хищной, угрожающей тенью, и Энви знал, — тот кинется на защиту брата даже вперед него. Мустанг приближался к Стальному мучительно медленно, вглядывался в него с жадной тоской и, в тоже время, облегченной радостью, что с омегой, который, явно ему симпатизировал, все в порядке. Мужчина подошел ровно настолько, насколько Эдвард ему позволил, а затем протянул к его щеке мелко подрагивающую руку. Элрик по-началу испуганно отшатнулся, взглянул на вытянутую ладонь, так, словно полковник протягивал ему смертельный яд, а затем, выждав бесконечно долгие три минуты, опасливо прижался к ней пылающей щекой. С его губ сорвалось лишь короткое и отчаянное: «Рой», как тот самый Рой заключил его в бережные объятия. Зависть уходил с необъяснимой тяжестью в груди и проклятой горечью, которая осела на кончике языка пеплом, мечтая разодрать полковнику Мустангу глотку... Но Энви чувствовал и сам, — запах этого альфы укутывал омегу со всех сторон, мягко ложился на его плечи и невольно успокаивал, защищал. Одержимость, граничащая с бесконечной лаской и нежностью, пожалуй, была даже сильнее, чем его собственная. И Зависть, крепко сцепив зубы, обратился разъяренной гарпией, исчезая так же тихо, как и появился. Его надломленный рев еще долго блуждал винтажным эхом в пустынях Ишвара, пугая местных жителей еще долгие годы... С тех пор Энви явился к Стальному лишь раз, глубокой ночью, когда Мустанга не было в доме. Эдвард чутко дремал, чуть накрытый узкой полоской пухового одеяла. Его светлые волосы разметались по подушке, лицо даже во сне имело сосредоточенный, но счастливый вид, а левая рука лежала возле не спящего, но спокойного младенца. С круглого лица ребенка на альфу смотрели подозрительно знакомые фиалковые глаза. Какое-то время он пристально изучал незнакомого человека, а затем, совершенно неожиданно улыбнулся Зависти чертовски притягательной, но такой же глумливой улыбкой, какую гомункул видел каждый день в зеркале. Шальная ухмылка сама по себе тронула узкие губы, — а ведь действительно, похож на него... Взгляд невольно скользнул дальше, зацепился за чужие, чуть приоткрытые губы, и сердце в который раз болезненно дрогнуло. Энви исчезал во мраке разбитый, не зная, что вслед ему смотрели печальные золотые глаза, полные не пролитых слез, и растерянные фиалковые, его сына. Зависть никогда не знал, что Стальной так и не смог отдать сердце одному, а разделил его на двоих, поровну.