Женя, не заводись!

      Какой-то варварский философ — кажется, это был Ницше — сказал то ли во хмелю, то ли переживая любовную неудачу: «Если долго всматриваться в бездну, бездна начинает всматриваться в тебя».       Мысль не новая, но на редкость живучая.       Я смотрю в текст.       Текст с монитора смотрит на меня, но отползать не спешит.       И даже не пытается поклониться, невежа!       Нынешняя молодёжь начисто лишена почтения к родителям и культуре. Кажется, пришли последние времена. «Упругие половинки нежнейшего персика разошлись, обнажая драгоценное отверстие из нефрита и яшмы, жадно пульсирующее приглашением»….       Я ничего не хочу об этом знать, но где столь юная особа набралась этой пошлости?!       Еще раз читаю внимательно отрывок, отстранившись от собственного хорошего вкуса и классического образования. Не надо нести в работу всего себя.       Мысленно, как мантру, повторяю: «Лань Цижэнь, старый ты дурень, дети Поднебесной даны тебе для смирения и тренировки духа. Девочка не виновата, что живёт в безнравственную эпоху, когда даже у светлых богов кончилось терпение и они отозвали у династии Цин мандат Неба. Где же им научиться добродетели, когда жадные руки варваров насилуют их бедную Родину? Да это юное создание наверняка ещё ни одного мужчину в своей жизни не раздело, не говоря уже о большем. Будь снисходителен, не задавай дурацких вопросов о том, про соитие ты читаешь или про неудачный обед?»       Не помогает.       Персик, персик, гуй побери! Деточка, ты бы ещё сравнила прелести этого отрезанного рукава с финиками и урюком!       Текст по-прежнему беспомощен и жалок. Во времена моей юности такое постеснялись бы помещать даже в весенние книги!       Недрогнувшей рукой я открываю в программе режим редактирования.       «…Цзиньмэн разрыдался, и слёзы, полившиеся по его красивому лицу с тонкими и хрупкими чертами, смочили его нежные розовые губы, своим солёным вкусом напомнив про супе, который варила по праздникам безвременно почившая матушка.       — Гэгэ! — с придыханием выкрикнул он. — Я не могу ответить на вашу страсть!       Брутальные мускулистые руки Фэнцзюэ сжали его узкую талию, а дыхание, пропитавшееся зловонными парами вина, защекотало белоснежную щёку. Крепкие волосатые ладони грубо рванули парчовую ткань одеяния, под которыми скрывалось яшмовое тело Цзиньмэна. Ткань поддалась, расходясь и обнажая восставшие соски, которые беззащитно блестели в свете полной луны.       — Ты мой! — рявкнул Фэнцзюэ, безжалостно выкручивая нежную плоть всеми десятью пальцами.       — Нет! — надрывно воскликнул Цзиньмэн, бессильно отталкивая широкие плечи Фэнцзюэ своими тонкими руками. — Гэгэ, у вас есть невеста! Она вас ждёт!       — Подождёт! — осклабился Фэнцзюэ, прежде чем яростно облизать влажное от рыданий лицо прекрасного юноши.       Сладкая слюна Фэнцзюэ оказалась во рту Цзиньмэна, заставив его забыть и вкус собственных слёз, и вкус супа святой памяти матушки. Поддавшись безумной страсти, с диким стоном он впился в губы отважного силача, кусая и целуя в то же время. Их языки сплелись и начали дерзкую битву за влажные бастионы ротовых полостей.       Сердечная боль Цзиньмэна слилась с боли в выкрученных сосках, принося радость и муку, стократ усиленные ощущениями от жаркого поцелуя. Вспомнив милую и невинную Су-Су, её сияющие глаза и чистую улыбку, он почти пришёл в себя и попытался отстраниться от мужчины, яростно пожиравшего его губы.       — Нет, умоляю вас, — в отчаянии пробормотал он. — Так нельзя! Подумайте о невесте!       Вместо ответа Фэнцзюэ прорычал что-то невнятное и запустил свои мозолистые пальцы за пояс Цзиньмэна, который тут же разорвался надвое…»       Слишком много прилагательных. Это я молчу о загулявшей, как пьяная девка, композиции и несогласовании падежей! А работа с метафорами? Что, теперь этому учат на филфаках? Да научный руководитель этой барышни должен обрезать себе волосы, выбрить брови и уйти в добровольный затвор лет на десять!       Особенно после того, что его подопечная сотворила с синтаксисом, которому никогда не отмыться!       Давайте честно: приличные люди после такого идут либо кланяться предкам, либо в клетку для свиней!       Но нет. Эта продолжит писать и не краснеть.       Негодование мое столь сильно, что компьютер угрожающе гудит, а потом и вовсе выдаёт синий экран смерти. Корпус горячий, как печка.       Я зол. Кто-то должен за это ответить.       — Вэй Усянь!       Паршивец приходит не сразу и прячет под мышкой… Что? Очередные порисульки про капитана Америку? Воистину, этот бесстыдник чем старше, тем дурее.       — Да, учитель Лань?       И не думает скрыть насмешки, засранец! Решил, я совсем износился и мне пора на кладбище! Ха! В этих бочках еще достаточно пороха, а я намерен увидеть возвращение законного государя.       — Опять читаешь эту похабщину?       — Какую?       Он делает вид, что ничего не понимает.       — Про своего варвара!       Не надо строить такие честные глаза, это не работало еще тысячу лет назад!       — Ну читаю, и что? Вам-то это как мешает?       — Боги, мне стыдно перед твоей матерью. Откуда, скажи мне, её сын набрался этой звенящей пошлости?       Оправдываться этот негодяй даже не пытается.       — Зато рисовка красивая, и герои не моральные уроды. Учитель Лань, я тоже вас люблю и почитаю, а теперь скажите мне, что надо делать.       Законное раздражение отпускает меня. В этот раз мы почти соблюли ритуал.       — У меня снова сломался компьютер. Почини его.       Вечером я обязательно пожалуюсь племяннику на непочтительность этого несносного человека.       Вэй Усянь садится за мой стул. И начинает колдовать над компьютером.       Из нашей семьи у него единственного техника чуть ли не мурлычет. Еще немного, и эти двое потеряют последнее чувство приличия, и на старости лет я увижу супружескую измену! И с кем? С грудой пластика!       — Мой хороший, опять тебя обидели почем зря. Где болит?       Мои мальчики слишком хороши и возвышенны для бездушного железа, а этот учитель слишком стар для электронных приблуд. Печатная машинка уже была сложной, а когда компьютеры перестали занимать целую комнату…       Вэй Усянь что-то делает, и компьютер перестаёт гудеть и греться.       — Ещё бы ему не сломаться. Поздравляю вас, учитель Лань, вы подцепили вирус, и даже не один. Машину надо чистить. Вам выдать запасной ноутбук? Ой, а откуда у вас баннеры с порносайтов?       С трудом удерживаюсь от рукоприкладства. Нет, пусть с этим невежей разбирается Ванцзи.       — Распечатай роман. Мне правки сдавать через неделю!       И страшно представить, что сделает со старым больным человеком госпожа Ван. Мое бедное седалище этого не переживёт!       Спустя полчаса на мой стол ложатся триста страниц распечатки. Я достаю кисточку и красную тушь: дедовские способы до сих пор самые лучшие.       Приступим.       Когда первые десять страниц покрываются моими пометками, сердце радостно заходится в груди. Этот старик позволяет себе робкую надежду, что нынешние авторы не столь безнадёжны и внемлют наставлениям и опыту старших.       А потом я вижу эвфемизм столь неловкий и нелепый, что не знаю, куда девать глаза и стыд.       О юная дева, ты бы хоть залезла в словарь, чтобы посмотреть значение, но нет! Нынешняя молодежь такая поверхностная и непостоянная! И вместо прекрасных книг, подлинных сокровищ древности, читает комиксы и соцсети, а поучения Конфуция им вовсе заменил Стив Джобс! Кто будет ценить учёность и образование, когда у всех в кармане Гугл?!       «…Цзиньмэн испустил жалкий стон, исходивший из самых глубин его естества. Ноги в изящных туфлях подкосились.Высокий лоб покрыла жемчужная испарина. Тело предало его! Он продолжил стонать, пока мужчина бесцеремонно щипал его крепкий подтянутый живот, то и дело натыкаясь на тазовые косточки.       — Гэгэ… — это слово легко слетело с его искусанных губ. — Ниже! Прошу!       — Правильно! – прорычал Фэнцзюэ, страстно вгрызаясь в его шею.—Ты у меня забудешь о девках!       Цзиньмэн только всхлипнул. Могучая десница Фэнцзюэ небрежно рванула завязки его штанах и нашарила вздыбившийся нефритовый стебель. Резкие движения сильных пальцев сводили Цзиньмэна с ума, заставляя забыть о чести, достоинстве и заветах покойного отца. Столь же мощная шуйца продолжила сладкую пытку его покрасневших и ещё больше заострившихся сосков.       — Г-гэгэ! — выдавил из себя Цзиньмэн. — О да! Будьте моей тучкой! И дождиком тоже! Пронзите меня молнией в самое средоточие страсти!»       Мои бедные глаза вот-вот вытекут.       И ведь это ещё не худшее, что я редактировал.       Объясните этому старому пуристу, как может предать тело? Оно что, отдельно от всего остального человека, живёт своей жизнью и принимает решения? Это очень плохое, гнилое, я бы даже сказал, оправдание. В каждой, в каждой, гуй побери, книжонке, которую я редактирую, тело предаёт, руки живут своей жизнью, а янское орудие оживает и устремляется на штурм неведомых тёмных глубин. Ощущение такое, что я читаю пародию на плохие ужасы. В книжках про сыщиков и шпионов я подобного не встречал. Может, потому, что этим господам есть чем заняться? Воровать государственные секреты и копаться в чужом белье менее постыдно, чем продавать за деньги себя, да еще так уныло.       К счастью, хороший чай способствует очищению ума не хуже медитаций и мелодий омовения. И электрический чайник даже не пытается от меня сбежать!       После третьей чашки приходит просветление. Я ведь точно где-то читал эту богомерзкую ересь.       В кабинете беру лист бумаги и начинаю вычерчивать схему сюжета.       Итак, сын бедных, но благородных родителей, чистый душой юноша, после их смерти попадает в лапы старому развратнику, очарованному его красотой, а потом, когда покровитель решил жениться на дочери военного министра, устраивает скандал. Покровительство над этим увядшим лотосом перекупает необузданный в страстях сын купца, человек грубый и невоздержанный, и несколько лет они всячески мучают друг друга, пока в столицу не приезжает душевнобольной наследник знатной семьи, который так проникается красотой и страданиями главного героя, что зовет его замуж. Это при том, что младший сын того самого генерала, юноша честный и справедливый, готов отдать ему сердце и посвятить всю жизнь. Заканчивается роман плохо: купеческий сын пыряет ножом своего отрезанного рукава и с криком: «Так не доставайся же ты никому, арестуйте меня, я его убийца!» — сдаётся властям. Душевнобольной наследник сходит с ума окончательно, рыдая на гробу своего возлюбленного, а влюблённый в него сын генерала сбегает в армию. В общем, все умерли.       Смотрю на книжные полки, взгляд мой падает на тридцать чахоточно-желтых томов. Очень хочется ударить себя по лбу.       В мои почтенные годы память уже не та, но не узнать наших северных соседей, великого писателя Достоевского и его бессмертный роман «Идиот» — это непростительно.       Как быстро летит время. Всего сто лет назад у северных варваров был шанс построить великую империю и создать высокую культуру, и где он теперь?       Всё, всё пропало в бурливой реке войн и революций!       Я снова сажусь за правку.       Значит, этот несчастный недоумок и дегенерат Цзиньмэн — роковая женщина Настасья Филипповна? Впервые в жизни мне столь стыдно за нашу словесность.       Как, как можно было опошлить непревзойдённого мыслителя? Деточка, ну нельзя же так! Надо иметь хоть какие-то приличия и представления о морали.       Мне срочно нужно ещё чаю. И покрепче. Работать с этим текстом в спокойном состоянии духа редактор старой школы отказывается!       В гостиной Вэй Усянь возится с внутренностями моего многострадального компьютера. Рядом лежит паяльник и отвертки.       — Учитель Лань, я ведь говорил, что термопасту положено менять раз в полгода! А антивирус покупать каждый год. Не говоря о том, что вы убиваете клавиатуру!       Еще бы мне не убивать—в отличие от некоторых бездельников, я учился печатать в девятнадцатом веке. Ах, мой замечательный, мой прекрасный «Ремингтон», сколько мы с тобой пережили! Хотя и создали тебя жадные до денег варвары, ты обладал возвышенной и подлинно благородной душой, вот только клавиша пробела под старость заедала! Машинка-эпоха, сейчас таких не делают.       Но ты всё равно остаёшься в моем сердце, неизбывный и незабвенный, как первая любовь и весенняя песня. Ты, мой почивший друг, точно не смотрел на старого больного человека столь ядовито!       Однажды сынок Цансэ доведет меня до ручки.       — Вэй Усянь, твоё дело — чинить и не мешать мне работать!       — Я не мешаю, я вскрываю этого мертвеца и пытаюсь его реанимировать, хотя он отчаянно сопротивляется. Нет, голубчик, я, конечно, не Тони Старк, но я же знаю твои потроха и материнскую плату. Отдайся по-хорошему, не то хуже будет! Обещаю, тебе понравится, я буду нежен.       Бесстыдник, при живом-то муже!       На столе рядом с нашим семейным проклятьем лежат не только комиксы, но и какая-то советская книжка, изданная в шестидесятые. И ещё одна с нелепой обложкой, на которой нарисована мерзкая полуголая парочка.       — Вэй Усянь, лучше бы ты читал классику у варваров, если уж ты страдаешь дурной болезнью и так их любишь. Достоевского, например, а не эту похабщину!       К старости я сделался сентиментален, как отставная фрейлина, и не желаю страдать в одиночку. Ванцзи хороший мальчик, и он меня поймет.       Кроме того, большую часть года эти двое путешествуют по миру и не заглядывают в родные края. Мне даже пришлось освоить этот проклятый «Скайп», разработчики которого точно продали свои жалкие души христианскому сатане!       Не в обиду покойной Цансэ будет сказано, но сдаётся мне, с происхождением ее отпрыска нечисто и не обошлось без какого-нибудь князя демонов, который принял вид ее мужа. Слишком уж красива была эта бесстыдница, перед ней святой бы не устоял.       А как иначе объяснить, что её сынок смотрит на меня и, наплевав на мои почтенные седины, громко хохочет.       Они гостят у меня месяц, и терпение моё на исходе. Но хотя бы техника работает исправно, и соседи не скандалят по ночам. И не устраивают поножовщину.       Должно быть, не хотят слушать вопли. А у меня очень хорошие беруши.       Увы, их не затолкаешь в чужую глотку.       — Учитель Лань, кто бы говорил, вы же это сами редактируете!       — Вэй Усянь, наказание, ты чем меня слушал, когда учился? Пока нет удовольствия — нет греха. Хоть иногда перечитывай старые лекции!       — Лучше я снова умру и воскресну на собственных поминках. А что до моих читательских вкусов: учитель Лань, у наших северных соседей приличные писатели кончились на военной прозе.       Поверю на слово, потому что я такие неблагонадёжные книжки не читаю. Что хорошего ждать от людей, которые скинули своего законного государя и притащили нам сифилис коммунизма?       И где это видано, чтобы какие-то лейтенантики завели свое мнение в обход старших и вышестоящих?! Страну, где приняты подобные взгляды, не ждет ничего хорошего! Только воры, временщики и жулики.       Должно быть, мои мысли запечатлены фресками на лбу, иначе как объяснить, что этот дурно воспитанный нахал уходит без разрешения и оставляет меня наедине с непотребством?       Я вновь иду редактировать эту несчастную «Исповедь персикового цветка».       За дело, старая развалюха, ты же не хочешь подвести коллег, получить выговор от начальства и остаться без работы, дома и документов?       Соберись, безвольная тряпка. Брат смог зачать двоих детей — и ты сможешь довести это убожество до ума!       Скоро должен появиться наследник.       Не у меня, в этой ужасной книжке.       «…Личжань проникновенно взглянул Цзиньмэну в глаза и ласково улыбнулся. Его аристократически тонкие пальцы движениями, привычными к игре на эрху, нежно оглаживали ароматный мешочек, который случайно обронил Цзиньмэн при их первой встрече.       — Мою любовь к тебе, — произнёс Личжань своим прекрасным музыкальным голосом, звучащим чище и звонче весенней песни, — никогда не изменится. Что бы ты ни открыл мне, в чём бы ни признался, я всегда буду на твоей стороне. Я знаю, что вопреки всему ты чист, как белый лотос, выросший из грязной озёрной тины…       — Нет, гэгэ! — робко возразил Цзиньмэн, комкая в руках пёстро расшитый платок. — Вы не можете любить меня!       — Но я люблю тебя! — пламенно ответил Личжань.       — В вас говорит безумие, гэгэ!       — Напротив, А-Мэн, мои чувства к тебе — единственное, что поддерживает во мне здравый рассудок!       Личжань поднёс дрожащую ладонь Цзиньмэна к губам и запечатлел на ней целомудренный поцелуй сквозь тонкую ткань платка. Цзиньмэн издал горестный вздох, и по его левой щеке скатилась слеза, блистающая, как яхонт. Такая же яркая слеза расчертила прозрачным шрамом правую щёку Личжаня.       — Так возьмите же меня, гэгэ…— прошептал Цзиньмэн. — Если любите… Я готов…       — Нет, А-Мэн! — пылко отказался Личжань. — Только после свадьбы! Ты выйдешь за меня?       — Ах, гэгэ, только вы один считаете меня непорочным! — Цзиньмэн прижал платок к щеке, пропитывая ткань горько-солёную влагу. — Одумайтесь, прошу! Свет не простит вам этого союза, и я стану причиной неисчислимых бедствий в вашей судьбе!       — Целый мир для меня одно лишь бедствие, если ты не со мной! — воскликнул Личжань, бережно сжимая его ладонь в своих гибких пальцах одарённого музыканта.       — Тогда поцелуйте меня! — проговорил Цзиньмэн, отнимая платок от лица. — Один поцелуй скажет вам больше о моих чувствах, чем мириады выспренных стихотворений…       Платок и мешочек упали на пол. Губы влюблённых слились, их души затрепетали в порыве единого чувства, и Цзиньмэн уже не знал, кто из них сумасшедший. Его сердце билось, как раскалённый барабан, а медные врата жарко и влажно пульсировали в предвкушении ночи пылающей страсти…»       Бедный, бедный князь Мышкин.       И бедный старый я.       Надо было в юности дойти хоть до одной куртизанки и спросить, чем отличаются подобные соития от положенных природой.       Хотя… у меня же есть знаток.       — Вэй Усянь, где учебник по анатомии?       И опять мне приходится ждать. Этот паршивец возвращается с отвёрткой за ухом.       — Вы сами сказали отнести его в библиотеку за ложные сведения о женской физиологии.       И ведь повернулся язык сказать мне такое! По-хорошему, книжку следовало отправить на костер за слова, что девственности не существует, но в Поднебесной и так невозможно дышать.       Проклятая безнравственность муравьиного социализма и сутками дымящие заводы.       Во имя экологии приходится сдерживать праведный гнев. Всё равно эти книжки никто не читает.       Я и не думаю оставить в покое этого железноголового дурня.       —А скажи-ка мне, медные врата перед соитием влажно пульсируют?       Случается страшное: Вэй Усянь закрывает ладонью глаза. Я жалею только об одном: что великие ордена канули в небытие и не видят, как эта ходячая бездуховность испытывает глубокий стыд.       В ответе его, увы, нет и следа смущения:       — Зависит от энтузиазма, состава участников, их опыта и наличия любриканта. Однако некоторые умудряются обходится без него.       Звенят ключи, открывается дверь. На пороге стоит Ванцзи, который вернулся из мастерской с починенным гуцинем.       Стоит ли говорить, что этот негодный Вэй Усянь тут же пользуется и моим замешательством, и своими супружескими правами.       — Гэгэ, меня пугает книжка, которую приводит в порядок учитель Лань. По-моему, она завладевает разумом не хуже, чем Ктулху и Слаанеш!       Это ещё кто такие, и почему я их не знаю?       Обниматься-то на моих глазах зачем? И кокетничать, будто перед ним не законный муж, а проститутка семнадцатого века? Еще бы пальто с него снял, засранец.       И ведь снимает!       Слава богам, Ванцзи становится на мою сторону. Мой мальчик не забыл о нравственности и почитании предков.       — Не обижай дядю.       — Гэгэ, я не обижаю, я беспокоюсь. Что мы скажем твоему брату, если учитель Лань доведет себя до больницы тяжелой работой?       Я откладываю рукопись. И понимаю, что забыл самое важное.       — Чини скорее мой компьютер, через два часа должен позвонить Сичэнь!       На меня смотрят, как армия США на японцев после Перл-Харбора.       — Учитель Лань, что же вы раньше не сказали? Это кладбище троянов я подниму не раньше, чем через три дня.       Всё, довольно я терпел.       — Ты хоть раз в жизни можешь сделать что-нибудь хорошо, а не через медные врата?! Где твое почтение к свёкру?       — Проиграл в карты в сорок шестом году, когда спасал вас от расстрела!       Ванцзи разводит нас по разным углам, не принимая ничью сторону.       — Дядя, вы неправы. Вэй Ин, спокойно.       — Гэгэ, выдай учителю Ланю мой запасной ноутбук. И скажи этому уважаемому человеку, что в следующий раз я вообще ничего чинить не буду. Пусть идет в сервис.       Увы, зря я надеюсь, что после ссоры они разведутся. Иногда мне кажется, что с годами Ванцзи любит этого бездельника всё сильнее.       К звонку Сичэня мы успеваем помириться. Всё же у Вэй Усяня есть хоть какое-то представление о приличиях, прямо поставленные руки и умение ладить со всем неживым. Вот что значит рождение в законном браке.       По другую сторону экрана на белом фоне появляется лицо Сичэня.       — Здравствуйте, дядя.       — И тебе мир. Не слишком ли у вас холодно?       — В тени минус пятьдесят по Цельсию. Это почти весна.       Надеюсь, этот ребёнок не забывает надеть теплые носки.       — Всё равно холодно. Полярники хоть ведут себя пристойно? Не позорят родину?       — Дядя, я поднимаю пингвинов. Мне некогда следить за чужой нравственностью. Вроде мои подопечные не жалуются, что кто-то из этих достойных людей покушается на их добродетель.       Сичэнь — очень хороший мальчик. Он — наша гордость. Губы его улыбается, но в глазах лёд, видный за тысячи ли.       Раз в сто лет, незадолго до очередной годовщины смерти Чифэн-цзюна, им овладевает меланхолия. Сначала он становится грустен и печален, но через шесть месяцев, к юбилею смерти Цзинь Гуанъяо, Сичэнь не хочет никого видеть. На десятилетие он покидает мир, предаваясь уединению и скорби.       В прошлый раз это были пещеры Тибета, но теперь там опасно, да и я бы не пустил.       Год назад он уехал в Антарктиду — выполнять самый простой и бесполезный труд в мире. Поднимать пингвинов.       Я этого не понимаю. В моих глазах Цзинь Гуанъяо — подлец, не стоящий ни дружбы, ни любви, ни скорби. Всю жизнь он пользовался доверчивостью и добротой Сичэня. А что до Чифэн-цзюна… минула тысяча лет, но некоторые раны не зарастают никогда.       Мой племянник до сих пор ничего не забыл. Я уважаю его право на уединение, но ничуть не одобряю. Иногда, когда делать решительно нечего, в голову этого старика закрадывается мысль, что Сичэнь девять лет из этих десяти не желает видеть меня. Но это же глупость. Я заменил своим мальчикам отца, они бы не стали так меня огорчать.       Раз в неделю, не чаще, Сичэнь звонит мне. Ванцзи в этих беседах почти не говорит.       Он и так чувствует брата через время и расстояние.       Я увеличиваю громкость микрофона.       — Лучше бы ты вернулся и помог мне подрезать яблони. Этот старик уже ни на что не годен.       — Дядя, как только, так сразу. Чем сейчас занят ваш ум?       — Этот старик в очередной раз просвещает недостойных и пытается выправить скверную книжку, где нет ни слова правды.       — Может, тогда вам стоит поберечь свое драгоценное здоровье, дядя?       У меня першит в горле и наворачиваются слезы.       — Оставь. Кто-то должен делать эту неблагодарную работу. Блюди и береги себя.       Беседа кончена. Я вновь пытаюсь причесать эту недостойную чепуху и вытащить из нее колючки.       Но нет, работать спокойно мне не дают. На меня изволят обижаться.       — Учитель Лань, вы могли бы сказать про яблони, пока мы у вас гостим.       Я очень хочу всыпать Вэй Усяню ферулами, но слишком хорошо понимаю, что это бесполезно.       — Вэй Усянь, мне не нужно, чтобы мне помогал ты! Мне нужно, чтобы мой племянник не бегал от дяди и перестал скорбеть по этому негодяю. У тебя хоть какое-то чувство такта есть?       Нашему спору не дает разгореться Ванцзи.       — Дядя, говорите о своих желаниях прямо. Вам не подадут цветной капусты, если вы заказали дайкон.       Я не нахожу, что на это ответить. Только думаю про себя, что однажды Вэй Усянь уговорит моего мальчика сбежать на Марс копать каналы, а тот с готовностью согласиться и наплюёт на обычаи, законы предков и мое больное сердце.       Боги, боги, кого я воспитал? Где ошибся?       Само собой, мне никто не отвечает.       На очереди еще десять листов постельного ужаса. Я не понимаю, как мы, граждане страны с древнейшей литературной традицией, смогли породить такое чудовище. Надеюсь, после смерти автора строго допросят во дворце Яньло и вновь отправят за школьную скамью. И не в нынешний рассадник гнилой западной демократии и панибратства, а в классическую школу с суровыми наставниками, списком правил и розгами! Розги — основа нравственности, воспитания и дисциплины. Она, а вовсе не состоящая из сплошного сброда армия, — опора и защита государства.       Пожалеешь её — испортишь и ребенка, и нацию.       Я вчитываюсь в текст.       Безначальное дао, ниспошли этому старику сил, чтобы он смог продраться через описание бурной ночи.       «…Мягкие алые губы Личжаня скользили по нефритовым ягодицам Цзиньмэна, и он выгибал спину, как туго натянутую струну, извиваясь в порывами сумасшедшего наслаждения.       — Гэгэ… — выдохнул он, скрежеща зубами, чтобы сдержать дикий вопль удовольствия. — Поторопитесь, я весь ваш…       Тугое колечко мышц, обильно смоченное языком Личжаня, раздвинулось, пропуская внутрь ловкие пальцы, которые немедленно задвигались в такт неслышной, но бодрой мелодии. Цзиньмэн прикусил атласную подушку, не позволяя очередного вопля вырваться из его пересохшего горла. В объятиях этого любовника, чуткого и внимательного, он казался сам себе драгоценным инструментом, а не площадной девкой, в которую превращал его грубый силач Фэнцзюэ.       — О да! — выкрикнул он, когда яшмовый таран Личжаня наконец пробил его медные врата и вышел, чтобы немедленно вновь войти с большей силой и страстью. — Гэгэ! Я буду вашим мужем!       — Только смерть разлучит нас, А-Мэн, — взволнованно прошептал Личжань, целуя его красивую стройную шею…»       Стыд, кто над тобой надругался?       Сколько лет живу на свете, но не понимаю, зачем писать настолько плохо. Диюй будет мало: эту малолетнюю пигалицу бы отправить писать восьминогое сочинение, потому что вместо стиля у нее разлагающаяся туша свиньи!       К обеду на той части распечатки, которую я уже отредактировал, живого места нет.       Я удовлетворённо оглядываю результат: если автор после этого не отравится и не прыгнет с шанхайского моста, то я старый, никуда не годный пень, потерявший квалификацию.       Конечно, я знаю, что девица останется жива.       Такое не тонет и не учится на своих ошибках.       Массовая грамотность — всё же одно из немногих истинных зол. Хуже неё только кириллица, латиница и проклятая глобализация. Что это вообще за письменность, с правилами которой можно разобраться самостоятельно? А, нет, вру. Упрощение иероглифов страшнее в сто крат! Именно оно открыло дорогу низкорожденной, необразованной дряни, которую Конфуций не допустил бы до выращивания риса! Куда, позвольте спросить, рвачи и деляги завели нашу бедную страну?! От души надеюсь, что руководители коммунистической партии Китая и так называемые лингвисты горят в самом жарком аду! А всё оттого, что они начитались дурных книжек и забыли своё место!       И нет, я сейчас серьезно. Вообразит какая-нибудь девица, что у неё есть талант, и пойдет насиловать бумагу. Знаний о настоящей литературе, как у всей современной молодежи, с нос пекинеса. Какое понимание реминисценций и аллюзий, вы о чем? Зато дурной спеси выше головы. Они читают не затем, чтобы думать, просвещаться, или, упаси боги, чувствовать.       Нет, они развлекаются, причём одной рукой.       Воображаю: приходит эта вульгарная особа в книжный магазин и вместо «Цветов сливы в золотой вазе» или «Сна в красном тереме» покупает что-то из великих книг.       Но не найдя столь милых ее сердцу порванных задниц, роковых страстей и любовей до гроба, морщит хорошенький носик (результат работы пластического хирурга—в погоне за модой мы так хотим быть похожими на европейских обезьян, что совсем забыли национальные каноны красоты), лупает бессмысленными круглыми глазами и говорит: «А я не поняла, что это был за бред, где мой перчик и горяченькое? Почему никто никого не изнасиловал? Зачем так много иероглифов, если это не весенние забавы? Автор совсем мышей не ловит!»       И капризно притопнет ножкой, и напишет жалобу на продавца, а в интернете вывесит отзыв — вершину невежества и безграмотности.       Как ужасен мир.       Деточка, как тебе сказать: чтение отборного верблюжьего кизяка имеет свойство осаждать разум. О чем с тобой говорить, если ты «Троецарствие» не одолела, а померла на середине и пошла смотреть сериал, где всё не так и проклятый Цао-Цао — приличный человек?       Перед глазами у меня скачет огненное семихвостье, в затылке стреляет.       Пойти бы на прогулку, но пока этот учитель не выправит вручённое ему убожество хотя бы на треть, нечего думать об отдыхе.       За окном стремительно начинается гроза. Будь проклято глобальное потепление и смена климата, спасибо вам, господа капиталисты!       Перераспределение энергии не помогает. В ящике стола я нахожу пустую таблетницу.       Опять придётся идти на кухню: там я под замком держу все сильнодействующие средства.       И что бы вы думали, в гостиной я застаю картину вопиюще неприличную.       Ванцзи сидит в кресле, прикрыв глаза. На лице его написано удовольствие столь откровенное, что бедному старому мне становится неловко.       Все же Вэй Усянь испортил мне племянника! А ведь такой был хороший, воспитанный и целомудренный мальчик, лучший ученик Гусу.       Пока его сверстники бегали по девкам и читали романы о красавице и юном талантливом учёном, Ванцзи прилежно учился и радовал меня безупречным поведением.       И надо же было Цзян Фэнмяню прислать мне на учёбу не только своего наследника, но и сына поганки Цансэ!       Стой этот похабник на коленях и играй он на нефритовой флейте, я бы не удивился и нашел в себе силы пережить чужое распутство. В таком положении этот плод греховной связи медоеда и росомахи хотя бы молчит!       Но никто и никогда меня не слушал.       Вэй Усянь стоит за спиной Ванцзи и разминает ему шею, плечи и спину. Лицо у него столь хитрое, что я не сомневаюсь: дело дойдет и до флейты.       — Шея?       — Чуть ниже.       Руки Вэй Усяня ложатся на загривок. Я отсюда вижу, какое облегчение они приносят Ванцзи.       — А так?       — Еще ниже.       — Тогда наклонись чуть вперёд. Здесь?       Со своего места я вижу, как большие пальцы с силой идут вдоль позвоночного столба.       — Здесь.       — Гэгэ, это лопатки, — Вэй Усянь смеётся, а меня накрывает старое переживание: так он сейчас похож на свою мать, — ничего себе чуть!       — Мгм. Не отвлекайся.       Мне становится неловко.       После Безночного города, когда Ванцзи вернулся, чтобы принять наказание за бунт, я старался бить не слишком сильно. Не хотел оставить своего мальчика калекой и сломать позвоночник. Но я не умею работать плохо. Ванцзи должен был заплатить за свою ошибку, из-за которой и так едва не случилась распря во всем клане.       Тридцати трёх ударов хватило, чтобы приковать его к постели на год. Мы, орден Лань, умели беречь свою репутацию, блюсти приличия и охранять тайны. Для всех остальных Ванцзи находился в уединенной медитации. В нынешние времена мы бы не сумели сохранить тайну. Люди живут гораздо быстрее, и, случись такое сейчас, о нашем позоре узнали бы все.       Или не узнали бы, ведь старый закон гласит: в языке нет того, чего ты не видишь и не признаёшь.       Я сделал всё возможное тогда, тысячу лет назад, и сделал бы это сейчас.       Спустя три года Ванцзи вышел из затвора. Я думал, он достаточно образумился. Мой мальчик быстро восстановил безупречную репутацию, я обрадовался… И понял, что прежнего доверия ко мне не будет уже никогда. Спина его болела на погоду, но он не жаловался ни мне, ни Сичэню. Я сам научил его не ныть: благородному мужу не подобает обременять окружающих и превращать ближних в уборную.       Однако теперь, глядя на них двоих, на то, как вот уже тысячу лет счастлив Ванцзи, я чувствую досаду.       И думаю, что ради этой минуты он согласился бы принять сотню ударов дисциплинарным кнутом.       — Гэгэ, слушай…       — Что?       — А поехали в Чернобыль?       Я так удивлён, что чуть не распахиваю нос о косяк двери. Это что, безумие или искажение ци?       Ванцзи от меня не отстает.       — Зачем?       — Как зачем? Ловить звезду Полынь и монстров апокалипсиса.       — Вэй Ин, это глупо.       — Ужасно. Но ведь тебе до сих пор безумно хочется поймать призрак коммунизма?       Что я ещё не знаю о своем племяннике?       — Хочется. Но дядя не одобрит.       — Твой дядя, ты меня прости, не авторитет. Человек, которые последние десять лет сидит на XP и шарахается от облачных хранилищ…       Вы посмотрите на этого поросёнка: ещё немного, и он не только начнет высмеивать мою технофобию, но и, ничуть не стыдясь, залезет на колени к Ванцзи!       — Как нелюбовь к технике связана с призраком коммунизма?       — Как Лобачевский и евклидова геометрия.       — XP — хорошая система. Ты сам говорил.       — О боги! Она морально устарела и скоро ру…       Вэй Усянь всё же оказывается на коленях у Ванцзи. Я иду на кухню и нахожу в аптечке израильское обезболивающее. Голове легчает. Уж на что евреи хитрый и беспринципный народ, способный двадцать раз выгодно продать родную мать, но лекарства делает божественные.       Прежде чем уйти с кухни, я вновь завариваю чай и демонстративно роняю вилку. Пусть эти двое перебираются в спальню, если им так неймётся.       Не желаю видеть в своей гостиной бордель.       Кстати, насчет борделя.       Шла бы ты, деточка, в монастырь, благо от борделя он не особенно отличается.       Я смотрю на текст, как энтомолог-любитель на интересную, но ужасно надоедливую навозную муху. Пока ее поймаешь, пока расчленишь на предметном столике и положишь под стекло — познаешь все восемь добродетелей.       А что ты хотел, старый сморчок: наша жизнь — сплошное страдание.       На очереди дикая сцена ревности между персиковым цветочком (я бы обозвал его жухлой грушей), купеческим сынком и двойником князя Мышкина. Как автор удержалась от того, чтобы не уложить этих троих в койку, я не представляю.       Думать не хочу, как писалась эта сцена.       «Руки Личжаня жили своей жизнью и легли между двух половинок нефритового персика, пробираясь в самое сердце врат наслаждения»… Воистину, как страшно жить. Ощущение такое, будто я читаю триллер от проктолога.       У меня дёргается глаз. Деточка, если у тебя так свербит между ног, то не мучила бы бумагу, а сняла бы себе кого-нибудь на ночь. Благо в Поднебесной всегда хватало и мужчин, и женщин, которые блистали не умом, а телом.       Вместо этого мы предпочитаем измываться над бедным старым учителем, а потом и над цензором, и над читателями.       Если я к концу работы не прокляну это безмозглое создание, то стану святее Будды.       «…Украшенная богатой резьбой дверь наконец треснула под ударами огромных кулаков, и разъярённый до пределов границ Фэнцзюэ ворвался в спальню, тяжело дыша и вращая сверкающими глазами, словно демон, покинувший преисподнюю во имя ужасной мести. Его лицо с резкими, но привлекательными при определённом освещении чертами пылало гневным багровым румянцем.       — Дрянь! Похотливая сучка! — неистово заорал он при виде Цзиньмэна, который стыдливо прикрывал своё обнажённое тело тонкой алой простынёй, и Личжаня, который торопливо набрасывал на плечи белый шёлковый халат. — И ты, распутный кобель! А ещё из благородных! Все вы одним маслом мазаны!       — Молодой господин, возьмите себя в руки…       Личжань не успел закончить. Удар крепкой десницы Фэнцзюэ сбил его с ног, прервав поток вежливых увещеваний. Цзиньмэн пронзительно вскрикнул и, спрыгнув с огромной кровати, упал на колени рядом с пострадавшим за него возлюбленным, не обращая ни малейшего внимания на свою постыдную наготу.       — Гэгэ! Гэгэ, что с вами?! Вы живы?!       Широкие тёмные брови Фэнцзюэ неумолимо сошлись на переносицу, и он пнул державшегося за лицо Личжаня подкованным сапогом в бок, не жалея сил. Послышался ужасный треск сломанного ребра. Цзиньмэн снова вскрикнул, выдавая жгучую боль, коловшую в его измученном сердце, и попытался заслонить возлюбленного собой. Его длинные шелковистые волосы рассыпались по плечам, словно росчерки драгоценной туши на чистейшей белой бумаге. Взвыв от ярости, Фэнцзюэ запустил пятерню в эти густые чёрные пряди, и, как ошалевший ревнивец, коим он и являлся, потащил Цзиньмэна к двери…       Утро озарило своим безжалостным светом роскошно обставленную спальню, мягкое ложе и устилавшие его некогда красные, а теперь безнадёжно запятнанные простыни.       Цзиньмэн спрятал своё пленительное грустное лицо в трясущихся от обуревавших его чувств ладонях. Он дышал тяжело и неровно. Его живописно сложенное тело, томно вытянувшийся на простынях, покрывали багровые и лиловые следы полуночных забав.       Фэнцзюэ привлёк его к себе, чтобы выцеловать долгую мокрую дорожку на лилейных ключицах. Цзиньмэн вспомнил его лицо, искажённое гневом и муками страсти, когда мужчина вбивался в его медные врата прямо в коридоре у стенки, и слуги, отвратительные деревенщины, волокли прочь потерявшего сознания Личжаня… Ему хотелось броситься сперва в окно, а затем в колодец, но мысль о том, что все будут пялиться на его разбухшие от воды и позеленевшие члены, ранила исстрадавшуюся душу крепче раскалённого клейма.       — Зачем вы причиняете мне боль, гэгэ? — прошептал он, вытирая от непролитых слёз свои пушистые ресницы, подобные тёмным ночным бабочкам.       — Да люблю я тебя, бессердечная сучка! — свирепо выдохнул Фэнцзюэ, вводя пронырливый язык в его перламутровую ушную раковину. — А ты всё никак не поймёшь!       — Любите… И бьёте?       — Бью, потому что люблю!       Всё перепуталось в Цзиньмэне: и ненависть, и печаль, и удовольствие, и стыд, и чувство, которому он не мог дать названия и которое, как мнилось ему, испытывал только с Личжанем… Как приправы и мясо в супе покойной матушки, эти переживания являлись упоительной жгучей смесью, и он никак не мог насытиться ею, вновь и вновь запуская черпак в сокровенные глубины своей души.       — А ещё раз изменишь — и вовсе зарежу насмерть! — добавил Фэнцзюэ хриплым от нескрываемого возбуждения голосом. — Запомнил?       Цзиньмэн мог лишь застенчиво трепетать в его железных медвежьих объятиях…»       Перерыв.       Очень хочется ломать шеи.       Я бы сказал, что после такого надо напиться, но в нашей семье спокон веков плохо переносят хмельное.       Вместо этого я иду на балкон и долго дышу на счёт.       Этот нелепый опус хоть Ли Бо, хоть Ду Фу доведёт до бешенства, но это мне ни к чему. Они могли себе это позволить, а я — нет.       Закурить бы, но этот учитель бросил еще в прошлом веке.       Красная пелена перед моими глазами перестаёт дрожать.       Немного вещей может довести меня до столь чистой ярости, но они есть: это монгольская и маньчжурская династия, это отрицание существования станций утешения и Нанкинской резни (однажды японское правительство разозлит меня так, что Фукусима покажется лущёными семенами лотоса), это канцелярит.       Деточка, являются гости к обеду, привидения и убожество по имени Вэй Усянь! Что за манера пихать это словечко на место глагола-связки? Ты бы ещё им всю постельную сцену написала, коза безголовая!       Я молчу про «вбивался» и «выцеловывал». Как только я вижу эти слова, то сразу понимаю: автор этого безобразия — нецелованная орхидея, которая еще никого в жизни не раздевала и янское орудие видела исключительно на картинках и немецких порносайтах. Впрочем, об этом я уже говорил, но как молчать, когда видишь доказательство столь роскошное и бесспорное?!       Уж на что наши хули-цзин переборчивы, но если бы какой-то недоумок попытался бы в них, с позволения сказать, вбиться, то очень скоро он бы лишился и своего несчастного уда, и нефритовых колокольчиков!       Ужасная, безграмотная современная молодежь.       Почему мне, старому дуралею, не лень держать всё в голове?       Это как надо себя не уважать, чтобы трахать собственную содержанку у стены?! Это не только публичное изнасилование, за которое положено жарить пятки, это еще и оскорбление общественной нравственности. Нет, с купеческого сынка сталось бы потерять лицо. Но после такого «Настасья Филипповна» могла только зарезаться у ворот покровителя. Или повеситься на них же. С дамой полусвета нельзя вести себя как с солдатской девкой! Боги, о чем я думаю? Цзиньмэн пусть условно, но мужчина.       Ой, деточка. Дура ты, дура.       Невоспитуемая. О Поднебесная, мы воспитали потерянное поколение! Чиновники забыли долг перед страной, женщины разводятся и рожают от кого попало, девушки не желают выходить замуж за достойных мужчин и бегут либо на север, к варварам, либо на другой конец земного шара, мужчины отказались от почтения к предкам. А юные дурёхи тоннами строчат макулатуру.       Лань Цижэнь, подбитый ты журавль, довольно. Твои страдания никому, кроме тебя, не нужны.       Иди уже работай.       Накатывает усталость, постреливает в пояснице.       Я смотрю на уходящее солнце, закрываю балконную дверь и пью лекарство от давления.       Меня ждёт тяжелая рабочая ночь.       Спустя неделю я отсылаю правки.       После подписания договора меня приглашает в кабинет госпожа Ван.       Она знает, что я не выношу западный обычай рукопожатия, поэтому легко кланяется мне.       — Благодарю учителя Ланя за прекрасную работу.       И хотя эта женщина всего лишь правнучка гончара, она платит мне хорошие деньги и тем заслуживает вежливости.       — Этот старик счастлив быть полезен высокочтимой госпоже Ван. Нет ли у вас нареканий?       И хотя годы мои не те, я любуюсь ее красотой и элегантностью. Госпожа Ван, госпожа Ван, где же вы были хотя бы пятьсот лет назад, когда из меня еще не сыпался песок? В мои годы стыдно питать неподобающие намерения по отношению к молодым женщинам, у которых двое сыновей, импозантная седина и штамп о разводе.       Улыбка у неё, впрочем, очень красивая, полная светлой грусти.       — Что вы, учитель Лань, я счастлива, что человек вашего мастерства и профессионализма работает с нами. Позволите ли вы этой женщине задать вам личный вопрос?       — Если он не касается государственной тайны.       — Хорошо… На прошлой неделе мне по очереди позвонили оба ваших племянника и ваш зять. В самых вежливых выражениях они просили выдавать вам хорошие книги на редактуру. Честно сказать, я смутилась. Наше сотрудничество началось с того, что вы прекрасно справились с «Задачей трех тел» Лю Цысиня. Но раз за разом вы выручаете нас и беретесь за отборный шлак. Могу я узнать причины вашего выбора?       О, как я хотел обмахнуться веером.       — Высокочтимая госпожа Ван, этот старик не знает, как ответить, чтобы не выглядеть глупцом в ваших глазах и не уронить себя.       — Говорите просто.       — Хорошо. Я давно занимаюсь духовными практиками. Древний закон, пришедший с Запада, гласит: «Чем больше аскеза и страдание, тем выше награда».       — Это мне известно.       Я вздыхаю. Какая она еще юная.       — Высокочтимая госпожа Ван, работать с текстом Лю Цысиня — гордость и радость, ибо это настоящая литература. Не сомневаюсь, что он войдет в нашу национальную сокровищницу и переживет века, но…       — Но когда вы редактируете текст столь совершенный, вы не страдаете?       В ее темных глазах участие и понимание. И я снова жалею, что слишком стар.       — Вы правы. Поэтому я выбираю самые отвратительные и низкопробные выкидыши нашего книжного рынка. Работая с ними, я смиряю свой гнев, предаюсь аскезе, и сила моя растет. Наша дорогая писательница больше ничего не присылала?       Участие сменяется легким удивлением.       — Учитель Лань, автор «Исповеди» — мужчина.       Досада охватывает всё мое существо.       Этот недоносок что, даже Юкио Мисиму — даром что он милитарист, подлец и японец — не прочитал?       Я выдыхаю и кланяюсь.       — Поберегите свое драгоценное здоровье. Вы нужны нам.       В коридоре от меня шарахаются секретари и художники.       Смиренный гнев обращается в чистое золото. Я вновь укрощаю себя. Не пройдёт и недели, как на мой стол ляжет новый роман, еще безобразнее прежнего. От предвкушения у меня покалывает кончики пальцев. Работа обещает быть мерзкой.       Бездарей в Поднебесной на всех хватит.