Пустая трата ненависти

— Поверни направо. Эллис по инерции делает шаг вперед и замирает. Буллет жмется к ноге — можно почувствовать, как его мелко потряхивает — но не рычит. Он бросает взгляд на дисплей камеры — ничего. Путь кажется чистым. — Тебе так хочется подохнуть, Эллис? — нетерпеливо спрашивает Карвер; голос на грани слышимости ломается помехами. Еще один короткий взгляд на камеру. Более долгий — на Буллета. Выдох. Поворот направо. — Хороший мальчик. Эллис сжимает зубы. Одна часть его хочет зашвырнуть рацию в туман. От этого тона, всех тех интонаций, насмешек, снисходительности. От самого Карвера — убийцы шерифа Леннинга и Тодда Маккиннона, и черт знает скольких еще, но точно многих. Другая часть заходится криком-пульсом и сжимает ладонь на рации еще крепче, так что болят и выцветают костяшки. Плевать, какой тон; какая вообще разница, если эта ниточка единственная, что удерживает его сейчас. Плевать, что убийца; самого Эллиса не тронул, даже не попытался. Плевать на все, если Карвер ведет его — уверенно, точно, не позволяя сорваться — к Питеру. — Стой. Эллис тормозит машинально, не задумываясь. Смешок Карвера горячо отдается в солнечном сплетении. — Можешь же, когда хочешь. Почему-то всегда кажется, что он скалится, на каждой фразе, каждом смешке. Показывает зубы, словно бешеная собака, только слюны-пены не хватает; и смеется над Эллисом, его беспомощностью, его паникой; его абсолютной потерянностью во всем происходящим. — Закатай рукав на левой руке. Пальцы бездумно дергаются — и замирают. — Что? — Рукав, — голос становится нетерпеливее и жестче; Буллет плотнее жмется к ноге. — На левой руке. — Зачем? Карвер шумно выдыхает; этакая смесь раздражения и усталости — от его упертости и глупости, не иначе. — Мы снова вернулись к началу? — с обманчивой мягкостью спрашивает, и от ощущения опасности по позвоночнику бежит электрическая волна. — Прошлые двадцать минут у тебя вопросов не возникало. Эллис морщится, сжимая пальцы на переносице. Нужно оставаться спокойным; Карвер по-прежнему его единственная связь с мальчиком — и возможность выбраться из леса. — Какое отношение мой рукав имеет к дороге через этот сраный туман? — огрызается он. Краем глаза замечает: костяшки пальцев на рации в край выцветшие. Смех Карвера похож на лай — грубый и хриплый, дребезжащий. Бешеная псина, которая при любой возможности вцепится тебе в горло. Эллис ведет плечами, стряхивая ассоциацию. — Самое прямое, — неожиданно мирно отвечает тот. — Не вижу связи. Шорох, словно тот устраивается удобнее. — Я починил для тебя камеру. Провел там, где сам бы ты не прошел, — снова шорох; в этот раз не понять, движение или помехи. — Не слишком ли поздно задаваться вопросами доверия? Эллис шипит сквозь зубы. — Псих. И самое отвратительное, что тот прав. Нужно было говорить «нет» еще в лагере. Переключить канал. Думать своей головой. А не доверчиво идти по следу из древесного сока и слушать весь этот бред — и подчиняться ему. — Я ведь даже не спорю с тобой, — скалится, он наверняка сейчас скалится. — Но если тебе хочется показать зубы, делай это в одиночестве. — Я… Эллис сбивается. Раздраженно трет переносицу. Буллет вопросительно скулит — пытается понять, что не так, и не может. — Ну так что, Эллис? Мне оставить тебя наедине с собой? — дразнит он. Да. Катись к черту со всеми этими сраными недомолвками, откровенными издевками, непонятными играми. Он найдет дорогу сам, и мальчик… Эллис делает глубокий вдох. — Нет. И как же он сейчас ненавидит себя за это. Снова поддался; снова позволил с собой играть. И он может сколько угодно говорить себе, что это из-за мальчика, он должен его спасти, сделать хоть что-то хорошее в этой жизни. Но в глубине себя всегда будет знать правду. Он просто не хочет оставаться один. Вытерпит издевки, насмешки, укусы по больному; потому что все это — по-прежнему лучше, чем неконтролируемые приступы страха. Слабак. Он тянется к рукаву куртки — и пальцы едва ощутимо потряхивает — слишком напряженно. Слишком нервно. Непонятно. — То-то же. Мысль о том, что когда он снова увидит Карвера, то первым делом сломает ему нос, чертовски греет. Ткань под пальцами привычная. Короткий шов — совсем по-дурацки зацепился за гвоздь, еще в полицейской раздевалке, а потом с утра в спешке зашивал, пытаясь не опоздать на работу. У самого края темное пятно: то ли земля, то ли тот странный древесный сок, видимо, придется отдавать в химчистку, сам не справится. И эти мысли такие привычные, такие обыденные — в контраст всему тому, что творится вокруг — что иррационально становится спокойнее. Эллис закатывает рукав к локтю, неловко придерживая рацию. Моргает. Раз, другой. К горлу подкатывает тошнота. — Вот видишь, Эллис, — невпопад оживает рация. — Я ведь обещал, что позабочусь о тебе. Он закрывает глаза, но под веками все та же картинка — кровь, черт возьми, слишком много крови; бурой коркой, жидкими потеками в ее трещинах. Плохо. Очень, очень плохо. Внизу движение. Буллет скулит, тревожно, почти болезненно; дома почти не было приступов, он не привык к такому. Эллис слепо опускает руку — и чувствует, как в нее тычется холодный влажный нос. А потом упрямый собачий лоб, и он перебирает пальцами, успокаивая и успокаиваясь. Он заставляет себя прогнать картинку из головы — залитое кровью предплечье; фиолетовые, надутые отеками конечности; перемотанные культи. Снова Ирак. Открыть глаза. Глубоко вдохнуть. Все в порядке. Это просто невроз. Изломанная, мать его, психика, которой одной ассоциации хватает, чтобы упасть в панику. — Выглядит не слишком-то хорошо, — хмыкает этот ублюдок с явным удовольствием; он знает, о его проблеме, знает, что слова делают хуже. — Как повезло, что я вовремя обратил твое внимание, да, Эллис? Позвоночник скручивает дрожью. Буллет снова скулит — не понимает, почему не становится легче, он ведь рядом — и Эллис крепче прижимает руку. — Откуда, — вдох-выдох; знакомое ощущение шерсти под пальцами, — ты знал? Царапающийся смешок. — Иди прямо. Хочется зарычать; хочется вцепиться ему в горло зубами. Хочется проснуться и никогда больше не вспоминать этот кошмар. Шаг. — Доверие, Эллис, — рация оживает насмешкой; от хриплого самодовольства просто тошнит. — Мы ведь уже с тобой это проходили. Возьми правее. Он старается не смотреть на руку. Цепляется за самое простое: ничего страшного; видимо, Карвер заметил, когда тащил его в лагерь. Хорошо вписывается со всеми этими ненужными прикосновения и собачьей привычкой жаться ближе. Эллис невольно ведет плечами. Отвратительно думать, что тот еще мог видеть и как трогать, когда он был без сознания — особенно после жуткого «я позабочусь о тебе». — Тут овраг, — поднимает он рацию к лицу; взгляд против воли по кровавой корке. — Неглубокий, — отзывается Карвер ненормально быстро; наверняка ждал этого. — Спуск возле поваленного дерева. Овраг в самом деле мелкий. Под ногами влажно чавкает; Эллис переступает с ноги на ногу, вслушиваясь в звук. — Ручей, — предупреждает Карвер. Рядом — в двух-трех шагах — довольный плеск. Снова. И еще раз. — Буллет, — зовет он вполголоса; тварей поблизости нет, но лучше быть осторожным, чем мертвым. — К ноге. Рация потрескивает. Похоже на смешок, но от интонации мурашки по спине. — И зачем?.. В ответ — до показательного усталый выдох. — Вода, — нетерпеливо объясняет он. — Холодная. Чистая. Что, никаких мыслей? Эллис с трудом проглатывает язвительный ответ. — Хочешь, чтобы я, — смачивает языком пересохшие губы, — смыл кровь? Пауза. — Я хочу, чтобы ты добрался до меня живым и относительно целым, — хриплый более обычного тон; странные интонации. Знакомые, но Эллис не может вспомнить, что они должны передавать. Или до последнего не хочет. — Так трудно поверить? Он не хочет говорить очевидное. Эллис осторожно опускается на корточки. На пробу опускает пальцы и шипит сквозь зубы — холодно. — Ты ведь не хуже меня знаешь, какая зараза может разрастись в этой корке, — дребезжит рация, — которой ты обо что только не потерся. Эллис выдыхает сквозь зубы, укладывая рацию на ближайший камень. Как будто этому ублюдку нравится лезть пальцами в рану; толкать к приступу. Ссадины на ладони пощипывает, когда он опускает руки в воду. Это приятная боль; холод отрезвляет. Корка отходит плохо. Сначала Эллис поливает ее сверху; задержав дыхание смотрит, как кровь смешивается с водой, светлеет и расплывается, уходя вниз по течению. Буллет порывается сунуть нос, но он вовремя его отгоняет. Льет воду снова и снова, а потом трет пальцами, и боль становится ноющей, но это даже хорошо, потому что отвлекает. — Вот так, правильно, — скалится Карвер насмешкой; все еще рядом; не оставляет дольше, чем на минуту; не позволяет почувствовать одиночество. — Хороший мальчик, — и Буллет восторженно машет хвостом, снова приняв это на свой счет. Под конец, когда остаются одиночные чешуйки, Эллис машинально подцепляет их ногтями. Знает, что нельзя; кровь начинает сочиться снова; это что-то невротическое — но становится легче. — Видишь тот куст слева? — кивок, но Карвер будто бы его чувствует. — На одну из веток зацеплен шнурок. Правда. Трудно разглядеть, но он в самом деле там есть. Как те жуткие знаки из веток, фотографий и волос, только заместо них — тонкая металлическая коробка. Слишком похожая на военную индивидуальную аптечку — дыхание срывается с ритма — только внутри вместо тарена и промедола свернутый бинт. Не новый, отмечает машинально, с той самой характерной желтизной, что бывает после многократных кипячений. Память по ассоциации движется дальше и жжет болью. — Помнишь, как накладывать повязки? — дребезжит насмешка; как будто металлическую стружку трясут в банке. — Должен помнить, тебе уже приходилось это делать. — Нет, — бормочет он, потирая край бинта. Неровный, нитки тут же лезут в разные стороны. — Не помню, — сколько лет прошло; он пытался забыть все, что связано с его виной. Запоздалая, вымученная вспышка. — Откуда ты можешь знать? Карвер смеется, негромко, совсем не как в прошлый раз. Только липкая волна по спине от ощущения опасности — та же. — Я многое о тебе знаю, — и в этот раз в его голосе чувствуется не усмешка, а улыбка, острая, с запекшейся кровью и металлическим вкусом. Эллис невольно сглатывает. — Ложь, — отзывается он резко, почти лихорадочно. Как учили, еще перед тем, как бросить в горячую точку: не дайте противнику заставить вас сомневаться; никогда, ни при каких обстоятельствах. Даже секундное замешательство — смерть. И не только на поле боя. Карвер фыркает так, будто может понимать причину. Чертов псих. — Сначала два оборота вокруг запястья. Просто. Понятно. Не вызывает сомнений. Эллис ненавидит себя за то, что так легко поддается. Что какая-то часть внутри него упивается этим вынужденным подчинением. И вся ответственность тоже на нем, и его ошибки не станут виной Эллиса — стоп. Он прикусывает щеку изнутри. Это просто невроз. — Теперь наверх по предплечью. Уверенный голос; непривычное спокойствие. Эллис пытается отвлечься. Думает, почти исступленно: этим самым бинтом пользовались уже не раз, нет сомнений; пользовались — а потом кипятили, и так по кругу; Карвер оставил ему вещь, которой дорожит; которая имеет особую ценность в этом сраном лесу — почему? Стоп. — Перегиб. Он не помнит, как говорили на той лекции по первой помощи, но от ощущения дежа вю кружится голова. Готов ставить на все, что Карвер повторяет те же самые слова. — А теперь заправь край под повязку. Вот так, да. Хороший мальчик. Эллис давит своей желчью и чужой насмешкой. Буллет восторженно виляет хвостом. — Когда мы встретимся, первым делом я сломаю тебе нос, — обещает он сдавленно. — Буду ждать с нетерпением, — уже привычно скалится Карвер. И ведет его дальше. «Прямо». «Левее». «Ты знаешь, где лево, Эллис?». — Стоп. Громко. Резко. Красная тень, что на границе экрана, идет судорогой-рябью. Эллис замирает. Спустя секунду понимает — задержал дыхание, невольно, сам того не осознавая. Паралич. Потом — злость. На себя, на Карвера — как обычно. — В чем дело? — спрашивает вполголоса, устав ждать объяснения. — Раньше мне казалось, что без моей помощи ты бы подох здесь спустя десять минут. Эллису хочется закатить глаза. — И? Буллет рядом вопросительно скулит, и он чуть наклоняется, чтобы потрепать за ушами и шепнуть «спокойно, мальчик, спокойно». — Теперь я в этом уверен. — Ублюдок, — выплевывает Эллис. На языке, кажется, остается вкус желчи. — Тише, — смеется тот. — Ты ведь не хочешь случайно разбудить наших приятелей? Он получает от этого удовольствие — как никогда ясно понимает Эллис. От всех этих «иди», «стой», «ты полный кусок дерьма, Эллис», «я здесь тот, кто дергает за поводок». Он не собирается терять время, чтобы Карвер мог насладиться своей властью; делает шаг вперед. — Стой. Злее. Резче. Теперь безо всякой насмешки. По спине электрическая волна; опасно. — Зачем? — заставляет он себя вытолкнуть сквозь зубы. Псих. Ублюдок. Чертов садист. Эллис надеется, что рано или поздно этот поводок затянется вокруг шеи Карвера. — Вряд ли тебе хочется остаться без ноги. … — Что? — Конечно, зачем слушать то, что тебе говорят, — желчно хрипит рация; кажется, будто Карвер сейчас насквозь состоит из раздражения, — лучше сделать по-своему и плевать на последствия. Эллис глубоко вдыхает. Отстраниться. Абстрагироваться, как учил психолог. Ему нет никакого дела, что говорит этот человек — убийца, псих, живущий в лесу, — даже если слова бьют по больному. Он опускается на корточки, вцепляясь в шерсть Буллета. Пытается разглядеть ту самую причину остановки. — Правильно, — истекает ядом Карвер. Эллис мысленно желает ему захлебнуться. — Смотри. Представляй, что бы случилось, если бы я тебя не остановил. Листья. Много сухих листьев, которые так тревожно хрустят под ногами. Перекрученный корень. Он хмурится, пытаясь понять. — Вглядись хорошенько, Эллис. Сломанная ветка. Снова корень. Еще листья. Капкан. Дыхание сбивается. Буллет скулит — больно; чересчур сильно сжал пальцы на шерсти, совсем не заметил. Сразу же разжимает, шепчет «извини, мальчик, я случайно». Будто кто-то щелкнул переключателем — злости больше нет. Вместо нее растерянность — не заметил; если бы сделал еще один шаг; а если бы это был Буллет — и вина. Карвер был прав. — Кость сломалась бы сразу, — говорит тот спокойно, без привычного сарказма. — Вены перебило зубьями, — пауза. Смешок. — Как думаешь, за сколько времени ты бы истек кровью? Эллис прячет лицо в шерсти Буллета. От неожиданной близости собственной смерти кружится голова. — Твоя псина осталась бы одна. Дыхание срывается. Карвер знает, на какие точки лучше нажать. — Не осталась бы, — неожиданно для себя выдыхает он. — Прибилась к тебе, — психу, убийце, и плевать, если сможет позаботиться о Буллете. — Ты ему нравишься, — смешок. — Не знаю почему. Карвер приглушенно фыркает. — Ну и зачем мне твоя шавка? Картинка в голове. Эллис неровно улыбается. — Я видел. Из окна той лесопилки, как ты играл с ним, — уверенность понемногу возвращается. Эллис отстраняется, благодарно потрепав Буллета по ушам. — Он тебе тоже нравится. Карвер неестественно молчит. Угол рта вздрагивает — попал по болезненному. Играть в это вдвоем гораздо приятнее. Он поднимается, стряхивая с себя налипшие листья. Глубоко вдыхает — не приступ, но близко; от всех этих эмоциональных горок мутит. — Эй, — зовет нерешительно. Заставляет себя вытолкнуть сквозь зубы. — Карвер. Тишина. — Что? — нарочито запоздалое; такое же выверенное, как все эти укусы по больному. Эллис на мгновение прикрывает глаза, собираясь с силами. Под веками: неестественно желтая радужка, оскаленные в усмешке клыки. Ты был прав. Спасибо, что спас мне жизнь. — Просто проверяю связь. *** В следующий раз это проще. — Слева под ключицей. Рука вздрагивает все так же машинально, и Эллис ее не останавливает. Думает: снова царапина? В том узком проходе были ветки, мог зацепиться; или все же не там? Пальцы касаются кожи. — Вот видишь, — отзывается Карвер, и его голос с натяжкой можно даже назвать довольным, — как это просто. Эллис хмурится. Под подушечками тепло; не влажно, не больно. — Проведи слева направо. И он снова нехотя подчиняется. Карвер был прав там, у ручья, у капкана. Под пальцами по-прежнему теплая кожа, чуть шероховатая от земли и лиственной крошки, высохшего пота. — Еще раз. В голосе засвечивается нетерпение. Эллис хмурит брови; привычное раздражение начинает покалывать в затылке — что тот от него хочет? Он не понимает; все по-прежнему: тепло, шершаво, немного неровно, но это… Пальцы замирают. — Как мы хорошо друг друга понимаем, — наверняка усмехается Карвер. — Расскажи мне. Это непроизвольный жест: сдвинуть пальцы, прижать их плотнее. Закрыв этот чертов шрам. Эллис морщится, будто эта светлая полоска кожи может болеть. На самом деле — болит иногда, и никто из медиков толком не объяснил как, если рана зажила годы назад. — Нечего рассказывать, — выдавливает он из себя; дергает плечом, тем самым, на котором сжаты пальцы. Сразу пропускает ту часть с «зачем» или «какое тебе дело». «Мы снова вернулись к началу, Эллис?» звучит в голове слишком отчетливо. — Бытовая травма, — он сглатывает ставшую вязкой слюну. — Порезался, когда ставил новое стекло в доме. Карвер приглушенно хмыкает. — В самом деле? Эллис невольно прижимает запястье к шраму плотнее. — Да. Пауза. Кажется, будто он может слышать дыхание Карвера. — Нет. И от этого «нет» — давящего, тяжелого — сердце опускается куда-то вниз. — Убери ладонь. Нет. Горло почему-то сухое и болезненное, и он мотает головой, прижимая пальцы еще сильнее. — Эллис, — усталое, на выдохе, как в той записи, где «я бы тебя сразу убил, клянусь, но». А потом: — Убери. Ладонь, — требовательное и жесткое, бьющее контрастом; волоски на шее встают дыбом. Бросить рацию. Выплюнуть «нет». Не позволить делать из себя куклу на шарнирах. И ненавидеть, ненавидеть себя снова, с удвоенной силой — за то, что хочется, чтобы было как тогда, у ручья. Карвер знает лучше. Карвер возьмет вину на себя и сбережет от ошибок; надо только поддаться. Подчиниться его голосу. Пальцы вздрагивают. Это оказывается сложно, удержать ладонь. Это не я, — исступленно говорит себе Эллис. Усталость, приступы один за одним, пальцы в ране, как будто смысл существования Карвера сейчас — вывести его из равновесия. Просто не хватает сил. Рука сама соскальзывает. — Хороший мальчик. — Прекрати так меня называть, — слабо огрызается он; жалко пытается отстоять хоть какую-то часть себя. — Почему? — живо отзывается Карвер. — Тебе нравится. — Нет. — Я знаю, что нравится. Думаешь, не заслуживаешь похвалы? Не заслуживаю — неожиданно злая, кровоточащая мысль. После всего того, что сделал; если бы справедливость существовала, я умер бы вместе с ними; вместо них — стоп. Слюна кажется кислой, когда он сглатывает. Виски ломит — почти вплотную подошел к приступу. Нельзя каждый раз так вестись — если он хочет добраться до Питера. — Мне не нужна твоя похвала. Лающий смешок. Карвер явно думает иначе. — Это был нож? Нельзя вестись. — Да. Он же не отстанет, пока не получит ответ — нет. Отговорка. — В мою первую неделю в Ираке. Я, — запинается. Почти как горячечный бред; слова жрут его изнутри, — не был к этому готов, — пауза. — Кажется, даже не осознавал до конца. Местные напали внезапно, я растерялся, — смешок; как же тошно от самого себя. — И получил первое ножевое. Карверу сейчас достаточно одного слова, чтобы втоптать его в приступ. Картинки в голове живые, словно все это случилось вчера, никогда не было бесконечных сеансов у психолога и попыток забыть. — До сих пор болит? Эллис выдыхает. Кажется, что это самый правильный ответ из возможных; что Карвер на самом деле чувствует его. — Да. Говорить правду оказывается неожиданно легко. — При перемене погоды. Зимой. В дождь, — пауза. Снова правда, сладкая, ласковая. — Просто так. Карвер хмыкает со странной интонацией; что-то, что при иных обстоятельствах можно было бы назвать пониманием. Неожиданно вспоминает: его руки. Там, на лесопилке, Эллис обратил внимание: много крови, много шрамов. Тонких, глубоких, рваных — разных. Руки были иссечены ими напрочь. — Дотронься снова. Ладонь дергается к шраму. Эллис хмурится, но пока что не возмущается. Сейчас — только сейчас — между ними ниточка; правда, кровь, боль и шрамы. Он не хочет попытаться понять Карвера, нет — вряд ли такое вообще возможно — но хотя бы часть того, что здесь происходит. Зачем-то ведь оно нужно. — Вот так, да. Кончики пальцев ложатся на край рубца. — Проведи к другому краю. Когда не рвет пополам злостью и желанием свалить ответственность на чужие плечи, это проще. Не думать. Просто делать. Отдать власть над происходящим в чужие руки. Над собой. — Еще раз. Это почти приятно. Почти успокаивающе. Как шерсть Буллета под пальцами — только собственная кожа. Чуть царапающаяся каменная пыль. Высохшая земля. Мелкие частички листьев. — Снова. Как будто он заземляется в ощущении. — Представь, что это моя ладонь. Эллис тяжело вздрагивает — наваждение пропадает. Но за мгновение — короткое, острое, невыносимо длинное — все еще подчиняется голосу. Успевает представить. Что кончики пальцев — чужие, после часов блуждания по лесу руки у них наверняка похожие. Что прикосновение плотное, заземляющее, тяжелое — принадлежит Карверу. — Сукин сын, — рычит он, отдергивая руку. Кончики пальцев горят. От отвращения, убеждает он себя. Этот псих — Эллиса мутит только от мысли — снова издевался над ним. Воспользовался его состоянием; его беспомощностью; близостью приступа. Он жмурится, не желая произносить даже мысленно — тем перекрученным и уродливым, что едва похоже на вынужденное доверие. Глупо, как же глупо, он же просто играется; помогает, только чтобы потом с еще большим удовольствием втоптать в грязь — Эллис понимает, что захлебывается дыханием. — Буллет, — зовет он сдавленно. Холодный нос тут же тычется в ладонь, и Эллис слепо запускает пальцы в шерсть. Все хорошо; все будет хорошо; все… — Снова отрицаешь то, что тебе нравится? — скалится Карвер; как же тошнит от его интонаций; просто от него. Эллис швыряет рацию на землю, будто это что-то ядовитое. — Я убью тебя, — обещает он сквозь зубы. — Клянусь, как только доберусь, я… От смеха Карвера больно почти физически. — Я даже не сомневаюсь в тебе, Эллис. И черт возьми, почему-то кажется, что он улыбается. Потом он, конечно же, поднимает рацию. Буллет обеспокоенно скулит — за последние часы приступы шли один за одним; чаще, чем за предыдущий год. Эллис успокаивающе треплет его по ушам — пальцы одеревенелые, слушаются плохо; в голове шепот «представь» — стоп. «Все хорошо, мальчик», выдавливает он из себя. Получается плохо — Буллет чувствует неправильность в интонации, в жестах; жмет уши к голове. Вдох-выдох: — Куда дальше? — он заставляет себя спросить; это почти физически тяжело. Пауза. Какой-то частью себя Эллис надеется, что тот не ответит. — Налево. Он закрывает глаза, справляясь с раздражением. И следует дальше. — Ты слишком сильно реагируешь, — хрипло замечает тот после очередного направления. Эллис молчит. — Зачем ты вообще пошел в этот лес, — пробует снова, через минуту, десяток, больше; время здесь такое же поломанное, как и все остальное, — в твоем состоянии, — желтоватые клыки, звериная радужка; в голосе царапается раздражение. — Хотел сдохнуть здесь, раз у самого закончить все это решительности не хватило? — если бы был рядом, наверняка бы вцепился в ворот или ударил. — Или хотел, чтобы хоть кто-нибудь заметил и спас тебя? Эллис сжимает зубы и идет дальше. Плевать. Это его не задевает. — Тебе ведь понравилось, — глупо было рассчитывать, что он не укусит снова, почувствовав кровь, — представлять, что тебя касаются. Эллис сбивается с шага. Его намеренно выводят из себя, даже не пытаясь скрываться. Бред; неужели тот думает, что он на это поведется? — Брось, Эллис, — продолжает Карвер. — Я знаю тебя почти как самого себя, — острая пауза. — Может, даже лучше. Тебе не нужно притворяться. — Заткнись, — выплевывает он. Ведется, совсем глупо, по-мальчишески. Понимает это, но не может не. — Как давно тебя никто не касался? Волоски на шее встают дыбом. — Я не собираюсь слушать этот бред, — режет он; пытается, даже для самого себя звучит жалко, почти доведенно. — У тебя нет выбора, — скалится Карвер, и Эллис задыхается от ненависти к нему. — Направление, — цедит он. — Прикоснись к шее. Возле родинки. Эллис шипит сквозь зубы. — Псих, — Буллет скулит, жмется к ноге, но он отмахивается. — Больной ублюдок… — Эллис, — Карвер цокает языком. — Мы ведь уже говорили об этом. Показывай клыки в одиночестве, мне это не нужно. Он выдыхает. Раз, два, три. — Направление, — с усилием заставляет себя ослабить хватку на рации. Карвер просто выводит его из себя. Играется, как кошка с птицей, уже пойманной, волочащей за собой выпадающие кишки. Плевать он хотел на всю эту интимность и прикосновения. Чует кровь — и кусает именно туда. — Тогда прикоснись, — напоминает тот. Резко, не скрывая удовольствия. — Плотно, чтобы остался след. Я бы сделал этот так. Вспышкой-ощущением: пальцы по коже, жесткие, уверенные. Вымазанные уже запекшейся кровью. — Пошел ты. Сердце бьется где-то в горле. Он ненавидит свое хорошее воображение. Рация молчит. Он прижимает ладонь ко рту, пытаясь успокоиться, сдержать дыхание; слишком резко командует Буллету «сидеть» — чтобы не суетился, не лез под ноги, и без него сейчас хватает проблем. Потом будет стыдно, он знает; но сейчас просто гадко — от всего. Этот — коротко морщится — псих говорил, что нужно идти к белому дереву. Вот оно, светится на дисплее камеры где-то вдалеке, вместе с красными тенями. Куда потом; он же вообще не знает, где находится; Буллет не сможет его вывести. Потом. Сначала — дойти до дерева. Может, Карвер снова объявится — зачем-то же он вел его все это время. Может, по пути Эллис попросту свернет себе шею — угол губ истерично вздрагивает — сейчас это кажется не самым плохим вариантом. Без комментариев этого психа проще; труднее. Приходится самому искать обходные пути мимо тварей, незаметные проходы. Один раз он едва не попадается, спасает рычание Буллета; замирает по инерции, как если бы Карвер сказал «стоп», мысль об этом отдает падалью. Ведет камерой по сторонам, задерживая дыхание. И только тогда замечает. Красная тень у самого края. Подрагивающая. Голодная. Чуть было не проснувшаяся. Если бы не Буллет, он был бы мертв. Потом чуть не проваливается в змеиную нору. Несколько раз поворачивает обратно: дороги нет, выбрал неправильно. Потерял время. Неприятно осознавать: этот псих был прав. Здесь, в лесу, Эллис почти беспомощен. Слишком невнимателен; чересчур слаб. Уязвляющая мысль: Карвер провел бы его по этому пути быстрее. С издевками и комментариями, но не подвергая опасности. Эллис морщится и обрывает себя, не позволяя зайти дальше. У белого дерева он замирает. Вот оно, истекающее странным соком с металлическим запахом; пачкающее рукав, которым он случайно прислонился — что дальше? Эллис водит камерой по сторонам, но не видит никаких знаков, даже намеков. Он по-прежнему не знает, куда идти. Вдох — досчитать до четырех — выдох. Вдох — повторить — выдох. В голове по-прежнему пустота. — Эй, — нерешительно говорит он в рацию. Нет ответа. Первая мысль: хорошо. Так даже лучше. Он же наверняка сам может справиться, нужно только больше времени. Вторая, более трезвая: у него нет этого времени. Ему нужен этот псих. Он не знает, куда идти. Только погрязнет во всем этом еще больше; заблудится окончательно. Вдох — снова до четырех, как учила психолог, — выдох. — Карвер. Тишина. Под ребрами зарождается мерзкое, тянущее чувство — предвестник страха. — …ты что-то хотел, Эллис? Хрипло, царапающе-остро. Почти привычно, и у него не получается сдержать облегченный выдох. Все хорошо, тот его не бросил; он не один — стоп. — Я возле белого дерева. Куда дальше? — он старается задавить неуверенность, не дать проскользнуть в голос. Изнутри ею просто затапливает. Карвер цокает языком. — А какое мне до этого дело? Эллис на мгновение теряется. — …что? Шумный, показательно-усталый выдох. — Я предлагал тебе помощь. Не раз. Но ты, — он делает паузу, выделяя; заставляя ощутить невольный укол вины, — от нее оказался. Эллис хмурит брови. — Помощь? — переспрашивает уязвленно. — Ты заставлял меня, — слюна делается вязкой и неприятно-кислой; от фразы «трогать себя» отчетливо веет беспомощностью и ненормальной близостью, он не может произнести, — делать те вещи. Карвер выразительно хмыкает. — А ты думал, что я просто так приведу тебя к себе? — от неприкрытой, царапающей издевки не по себе; он даже не пытается отпираться, и от этого Эллис почему-то чувствует себя вдвойне уязвимым. — Через туман и тварей, твои бесконечные истерики, — снова пальцами в рану; Карвер давит на него, даже не пытаясь прятаться за другими эмоциями. — Недоверие. Я хоть раз обманывал тебя, Эллис? Пауза. Внутри — кислое. Уязвленное, невольно-виноватое, признающее — есть в этом доля правды — и от этого злящее. — Я… — слова свинцовые, не идут на язык; на самом деле он сам не знает, что хочет сказать. — Нет, Эллис, — лает тот. — Без твоих вечных отговорок. Я обманывал тебя? Он ищет, перебирает в голове — слово, факт, хоть что-нибудь, оно должно быть. Карвер сумасшедший, он годами жил в этом лесу, убивал людей и даже не пытался это скрывать. Ищет — но не находит. Ничего. Вообще ничего. — Нет, — признает он с усилием. Так до конца и не может осознать, как это; как такое вообще возможно. — Надо же, — хмыкает тот. — Хватило смелости. Эллис раздраженно закатывает глаза. На всякий случай бросает взгляд вниз; Буллет все еще придерживается команды; хорошо. — Я вел тебя к себе, — голос становится четче, словно бы Карвер подносит рацию ближе к лицу. — Еще раз: ты думаешь, что я делал это просто так? Это очевидно; можно было бы догадаться. Ничего не бывает просто так. Только все равно как удар под дых. — Нет, — выталкивает он из себя. Наверняка звучит разбито, но сейчас просто плевать. — Конечно же нет. Закусывает щеку изнутри — становится солоно и больно. Должно отрезвить. — Хороший мальчик, — теперь он звучит удовлетворенно. Не хватает сил взглянуть на Буллета; наверняка рад их общей похвале. — Как, — он прикрывает глаза, глубоко вдыхает; собирает всю свою решимость, — мне нужно дотронуться? Кажется, на последней фразе его голос все-таки вздрагивает. Смешок Карвера отдается где-то в солнечном сплетении. Теперь уже вздрагивает весь Эллис. — Просто дотронуться нужно было в прошлый раз, — его голос становится ниже, вкрадчивее. — Теперь условия поменялись. Чувство под ребрами усиливается. — Чего ты хочешь? — Пройди вперед до поваленного дерева, — наверняка только кажется, чужой голос не может подрагивать. В коленях неприятно тянет; еще один предвестник паники. Было бы проще, если бы сказал прямо. Разрешил пережить все это вспышкой: непонимание, злость, ярость. Лучше коротко и опустошительно, чем эта растянутая неизвестность; она хуже всего, от нее тревога разрастается грибницей, ветвистой и ядовитой. Эллис думает, высматривая в лесном однообразии то самое поваленное дерево: что он попросит? Причинить вред Буллету? Или себе? Или — он сглатывает, прогоняя мысль. Нет, этого не будет ни при каких условиях. — Теперь поверни налево. Видишь? Эллис щурится, пытаясь понять: — Что именно? — Машину, — даже не пытается скрыть нетерпеливость. Поразительная честность. — Да. Действительно, больше очертания, но это определенно она. Эллис идет навстречу, не дожидаясь команды. Старый форд, навскидку шестидесятых-семидесятых. Брошенный явно еще в то время, когда лес был реже и машина еще могла проехать. — Прикажи шавке ждать. Эллис рвано кивает, позабыв, что Карвер не видит — хотя какая разница? Приседает рядом, положив руку на холку. Успокаивается ощущением шерсти под пальцами. Влажный нос тычется в щеку, и он улыбается сквозь силу, ласково перебирая пальцами: «все хорошо, мальчик, просто жди». Буллет вопросительно наклоняет голову, и он повторяет, уже строже: «жди». — Что дальше? — Заднее сиденье. Дверца поддается с трудом. Внутри — немного пыльно, отчетливо сыро, он проверяет рукой. Будто владелец бросил машину всего пару дней назад. В затылке неприятный зуд; лучше не думать обо всех этих штуках со временем. — Так, — очередной глубокий вдох. — Чего ты хочешь? — Как нетерпеливо, — дразнит Карвер с явным удовольствием. — Откинься назад, — сиденье негромко поскрипывает, когда он, помедлив, подчиняется. — Вот так, да. Положи рацию рядом. Эллис укладывает ее на перекладину между сидений. — Слышишь меня? Он сглатывает, смачивая пересохшее горло. После того, как он оставил Буллета, вариантов происходящего осталось немного. — Да. Пауза. Карвер наверняка упивается этим моментом. Почти абсолютная власть. Никаких отговорок и — ироничный смешок про себя — истерик. — Коснись своего горла. Не так уж и много. Но вряд ли этим все ограничивается. Эллис протягивает руку к шее. Дотрагивается поверхностно, самыми кончиками, будто спрашивая «так?». — Погладь. Слегка. От движения пальцев мурашки по пояснице. Внутри — напряжение; сжатая пружина, ждет, когда Карвер скажет то, от чего она лопнет. Обязательно скажет — у него голодные интонации, звериные; вороватые — будто крадет ему не предназначенное. — Вот так, да. Эллис задается вопросом, как Карвер может знать, делает он или нет. Почти жутко: он вел его с невозможной точностью. Знал, где он, что вокруг, как идти. Четко называл ориентиры. Словно видел все то же самое — или был рядом. Не к месту вспоминается одна из первых кассет: он и Буллет, двадцать секунд только их одних, входящих в лес. Жутко вдвойне. — Закрой глаза. Знаешь, что тебе нужно представить? Рваный, резкий голос. Будто у него тоже пересыхает горло. Мысль невпопад: сколько лет уже он здесь один? Об убийствах писали еще три года назад; значит, не меньше. — Ты ведь заметил, что у нас похожие руки, — смешок. — Много крови, древесного сока, шрамов. Подсохшая корка чуть царапает чувствительную кожу. Прикосновения почти незнакомые: никогда в жизни ему не приходилось дотрагиваться до себя пальцами, до нечувствительности почти покрытыми кровью и смолой. — Теперь обхвати горло. Он невольно запрокидывает голову, чтобы было удобнее. — Этот шрам, на ладони, — голос падает еще ниже; становится почти шепотом. — Ты сжимал лезвие ножа и надеялся, что боль отрезвит тебя. Или, — улыбка, он чувствует ее кожей, — что придаст решительности, — пауза, от всего этого электрическая волна по позвоночнику. — Я знаю. Я тоже. В голове — смесь. Откуда он может знать; он не просто знает, он понимает; он такой же, как Эллис. Блядское воображение: слишком легко за всем этим представить, что ладонь действительно не его. Это не он подчиняется приказам больного сукиного сына в погоне за призрачным шансом найти мальчика. Это Карвер гладит его горло самыми кончиками и несет весь этот бред про шрамы. Так гораздо проще. — Сожми немного. Он подчиняется даже не осознавая. Трудно дышать, но не оттого, что пальцы крепко жмутся к коже; происходящее зашкаливает ненормальностью и отвратительной интимностью. Нельзя представлять, просто нельзя, но Эллис не справляется. Это Карвер держит его за горло; крепко, уверенно, опасно — чуть сильнее, и не получится вдохнуть. — Хорошо. Это ведь хорошо, Эллис? — и кажется, что он задыхается вместе ним. — Нет. Ложь. Карвер отвечает смешком. Ладонь прижимается крепче. По позвоночнику волна. — Все в порядке, — тягуче шепчет он; будто захлебывается своим безумием и извращенной нежностью. — Я знаю, когда ты врешь. Эллис жмурится так сильно, что под веками плывут яркие круги. Губы подрагивают в попытке сдержать истеричный смешок: Карвер успокаивает его? — Знаю, что тебе нужно. Эллис невольно приоткрывает рот, пытаясь вдохнуть глубже. Ладонь постепенно согревается от прикосновения. — И что же мне нужно? — он не поддается, нет; наоборот, пытается отделить происходящее в голове от действительности; себя от Карвера. — Ты слабый. Беспомощный. Потерявшийся. Не можешь справиться даже с собой, — слишком легко представить, как губы кривятся от презрения; резкие линии в углах глаз. — Тебя нужно держать как собаку на поводке. Отвратительное сравнение. Нужно огрызнуться; съязвить, что не Карверу ему об этом говорить — но хватка на шее отчего-то не позволяет. Это что-то в голове, наверняка; он придумал себе реакции Карвера и теперь проецирует даже на собственные прикосновения. — Тебе нужна крепкая рука, — у него жесткий голос, лихорадочный тон. Он действительно верит в то, что говорит. — Которая заберет у тебя всю эту ответственность, вину, чужие ожидания. Первая мысль — отвратительно. Это бред умственно больного человека, который считает, будто может заглянуть ему в голову. Который явно считает, что эта крепкая рука, которая удержит Эллиса на краю — именно его. Вторая — лихорадочная, паникующая — он знает. То, о чем думал Эллис там, в тумане; как реагировал на его команды, уверенность, с которой тот вел через весь этот кошмар. Третья — да. Мне нужно; бесполезно врать; так дай мне это. Эллис вздрагивает плечами, пытаясь сбросить наваждение. Бред. Какой-то гипноз. Просто не до конца зарубцевавшаяся психика, помноженная на впечатлительность, — Карвер говорит с такой уверенностью, что засомневаются и здоровые люди. — Я, — сглотнуть, зажмуриться. Изнутри будто налипла паутина, — сделал то, что ты хотел. Покажи направление. Тишина. Карвер смеется, негромко, хрипло — совсем по-другому. Будто кусает раны не Эллиса, а свои собственные. — Ты надеялся, — кажется, его это искренне веселит, — что немного прижмешь себе горло и этим отделаешься? Смешок. И жесткое, почти ненавидящее: — Нет. Эллис сглатывает отчего-то кислую слюну. Неожиданная мелочь: ладонь по-прежнему на горле; он так и не опустил ее; уничижительный смешок про себя — верно, Карвер ведь не разрешал. — Вторая ладонь, — резкое, собранное. — На ширинку. Это ведь ожидаемо. Но сердце все равно падает куда-то вниз; мертвеет. — Нет. Плевать; он не будет. Даже если все это закончится хорошо, он просто не сможет себе простить, сломается еще раз. — Что ты сказал? — неожиданно спокойно спрашивает Карвер. — Нет, — он смачивает языком пересохшие губы. — Я не буду этого делать. — Вот как. Шум. Будто двигаются ножки стула; будто человек на другом конце связи куда-то идет. А потом — вскрик. Детский. — Пожалуйста, мне больно, — смазанное и негромкое, Карвер по-прежнему держит рацию возле себя, но так, чтобы можно было разобрать слова. Всхлипы. Заходящееся дыхание. Оглушающе. Пустота — в голове, на языке. Только липкий страх копошится где-то под ребрами. — Нет, Питер, — он ведь нарочито выделяет имя, наверняка. — Тебе будет больно. Потому что человек, с которым я говорил, ценит свою безопасность выше твоей. И это подло до тошнотворного комка в горле; рези в глазах. Карвер рвет по больному, неприкрыто кровоточащему — держит за шею, не позволяя сорваться с намеченного пути. — Ты не можешь, — выталкивает из себя. — Он тебе нужен. Пауза. Крик. Почти оглушающий. Бьющий наотмашь болью. — Ты путаешь цель и средство. Эллис не понимает. Правда не понимает. Логическая цепочка рвется; кусочки пазла не подходят друг к другу. Это бред, пропажа Питера — точка отсчета; история не может начинаться с середины. Ни при каких условиях Карвер не мог знать, кто отправится на поиски; какими маршрутами пойдут; к чему все это приведет. Он блефует, чтобы заставить играть на своих правилах. Видимо, он молчит слишком долго. Питер кричит снова, так громко, что стучит в висках. Почти так же, как кричал его брат — стоп. — С-стой, — голос подводит; вместо мыслей мешанина из обрывков. — Я согласен. Я сделаю, как ты скажешь. — Стоило ли так упираться. Эллис не успевает за его настроениями; не хочет успевать, ему вообще должно быть плевать на них, на Карвера, на его гребаные эмоциональные горки — почти такие же, как у него самого. Он зажмуривается, будто это очередной кошмар, все уйдет, стоит только осознать; трет лицо ладонями. Рация шумит на периферии — шаги, мебельный скрип. По крайней мере, это произойдет не перед ребенком. — Твари, — выдыхает он. — Они же услышат. Они… — сглатывает, подавляя мысленную дрожь. — Они разорвут меня. Карвер хмыкает: — Я ведь уже говорил. Я знаю тебя, Эллис, — голос делается громче и четче; явно наклоняется ближе к рации. — Я знаю, когда ты врешь. Он недоуменно моргает: — Не понимаю, — бормочет он. Хочется запустить пальцы в шерсть Буллета. Жизненно необходимо. — Ты тихий. — …что? Карвер шумно выдыхает. Картинка под веками: качает головой, выразительно закатывает глаза — прочь; Эллис щиплет себя за запястье, он не хочет этого видеть. — Не кричишь. Не стонешь, — от этой насмешки печет в груди. Эллис слишком отчетливо понимает, о чем он говорит. — Как бы хорошо тебе ни было. Зубы болят от того, насколько сильно он их сжимает. Как он может знать? — Это так раздражало Джесс, — цокает он языком с неприкрыто фальшивым сожалением. В голове — почти мигренозная пульсация. — Как… — он выдыхает это вслух, сам не осознавая. — После всего того, что ты видел, — оскаленные зубы; широкий зрачок на желтой радужке. — Тебя волнует только этот вопрос? Из Эллиса вырывается обессиленный смешок. И еще один. И еще. Почти беззвучная, тихая истерика. Правильно. Его пыталось сожрать что-то среднее между человеком и деревом; палатка успевала сгнить за несколько часов, а потом опять сделаться новой. Что удивительного в том, что какой-то псих, годами живущий в лесу знает, как он трахал уже не свою жену. — Действительно, — бормочет он, охрипло после всей этой полуистерики. — Дотронься до лица, — почти мирно, почти успокаивающе. — Как это бы сделал я. И, наверное, так же нет ничего странного в том, что Эллис знает, как. Будто он знакомы не пару неправильных часов; словно «я знаю тебя почти как самого себя» работает в обе стороны. Прикосновение — осторожное. Костяшками к щеке, почти невесомо; как будто Карвер может не хотеть причинить ему боль. Узнает; изучает. Ищет что-то, понятное только ему одному. — Она была неправа, — зачем-то говорит Карвер. Его охриплость волной проходит по позвоночнику. Эллис издает полузадушенный смешок. Это же гребаный сюрреализм: обсуждать личные проблемы с психом, который заставляет его прикасаться под угрозой жизни ребенку. — Да что ты, — почти зеркалит оскал он. — Огрызаешься, — голос оглаживает теплым одобрением. — Хорошо. Коснись губ. Большой палец оглаживает нижнюю. Давит на ранку посередине; Эллис шипит от боли. — Просто нужно знать, куда смотреть. Этого просто не может происходить. Эллис с бессознательным любопытством касается языком подушечки — и вздрагивает. Солено. — Обхвати шею. В этот раз Карвер знает, как прикасаться. Ладонь укладывается уверенно и знакомо; заземляюще. От этого иррационально легче. Соблазнительная мысль, чужая: может, тот был прав. Все сложилось бы иначе, будь у него тот, кто мог бы удержать. Заземлить прикосновением. Взять ответственность. Решить за него. Эллис жмурится, крепко-больно, впуская в себя картинку: пистолет в ладони, палец на спусковом крючке. И жесткая, шершавая рука, которая забирает у него оружие и ложится на шею — поддерживая, напоминая. До чего же жалко. И сладко. Воображаемый взгляд шарит по телу. Опухоль-зрачок; радужки за ним почти не разглядеть. Может, если бы там, дома, после войны на него смотрели так, он бы не сломался. Поверил, что кому-то нужен. — Ты дышишь по-другому. Ладонь вжимается в шею, будто вслушиваясь во вдохи-выдохи. — Задерживаешь дыхание, вот как сейчас, — Эллис осознает это только теперь. Судорожно впускает в легкие воздух. Смешок Карвера отдается под ребрами. — А потом задыхаешься сквозь зубы. Пальцы без команды соскальзывают ниже, к ключицам. Оглаживают горло — трепетно, будто Карвера это восхищает. — Закусываешь щеку, когда тебе хорошо. Эллис неосознанно проводит языком, оглаживая ранки от зубов. — Если бы она это замечала, — от рычащих ноток в голосе пересыхает горло, — то не швырялась бы всеми этими упреками. «Нам нужно поговорить», «я хочу, чтобы ты открылся мне», «такое чувство, что я трахаюсь с фаллоимитатором». Он сжимает зубы, отгораживаясь от воспоминаний. — Не нужно вспоминать, — это команда, прямая, неоспоримая. Подчиняться ей хорошо; неожиданно просто. Как соскальзывать в бездну. — Я знаю, куда смотреть, Эллис, — ему явно нравится, что он подчиняется так легко; больше не сопротивляется. — Я вижу тебя насквозь. Карвер бы снова коснулся горла. Сжал ладонь — Эллис вторит картинке под веками — обещая что-то, чего он пока не может понять. — Скажи мне, — голос низкий, почти рычащий, — чего не мог сказать даже ей. Голова кружится от смешения реальности и картинки под веками. Карвер по-прежнему кусает его старые раны, но от этого почти не больно; почти не стыдно; почти не мутит от всей этой грязи, что сочится изнутри — будто после укуса тот его зализывает. — Что тебе нравится? Так легко представить. Карвер рядом, надвисает над ним, можно почувствовать дыхание — болото и сырое мясо; нетерпеливо постукивает подушечками по шее. Еще немного, и можно было бы прижаться лбом ко лбу, размазывая по коже грязь и кровь. — Ладонь на шее, — признаваться в этом одновременно невозможно просто и невыносимо сложно. Эллису кажется, что именно так должны чувствовать себя люди во время исповеди. — Крепко. До синяков. Как сейчас. — Только ладонь, Эллис? — хрипло и низко, словно у него тоже пересохло горло. — Как насчет ремня? Ресницы мелко подрагивают. Вспышкой: плотная кожаная полоска на шее; пряжка впивается в кожу, почти что рвет ее; плевать, как станет объяснять потом; воздуха не хватает, кружится голова; хорошо, слишком хорошо. Карвер — не Джесс, именно он — знает, когда нужно будет ослабить. — Да, — не стоном, шепотом, сбитым, жалким и лихорадочным. Карвер был прав: он не умеет по-другому. — Что еще? — требовательно; у него тоже сбитый голос, неправильное дыхание. — Синяки. Укусы. Воображаемый Карвер поощряюще перебирает пальцами на шее; Эллис делает все правильно. — Она не понимала, верно? Он проводит языком по губам. Жарко. Хочется прогнуться в пояснице и опустить руку на кнопку джинс. — Нет, — угол губ вздрагивает. — Говорила, что это жутко. И больно. Она не хотела, чтобы кому-то из нас было больно, не после всего этого, — сглатывает вязкую, желчную слюну. И неожиданно горько для себя выдает: — А еще не хотела терпеть все эти двусмысленные взгляды, и носить закрытые блузки, и врать коллегам, и… — Отговорки, — цедит Карвер, и злость в его голосе такая же, как внутри Эллиса. — Она просто считала это еще одним проявлением болезни. Эллис глотает воздух широко раскрытым ртом. Карвер проговаривает то, о чем он запретил себе думать. — Я бы этого не сказал, — тот захлебывается словами, дыханием. — Я бы сжимал зубы у тебя на шее, пока ты не начал бы скулить. От возбуждения становится почти больно. От слов Карвера — невыносимо, невозможно хорошо. Может, Джесс все-таки была права — он тоже больной. И плевать. — И на плече, — выдыхает Эллис. — По ключице. До самого шрама. Пока на коже не осталась бы одна большая отметина, чтобы… «я знал, что меня хотят» — …ты знал, что тебя хотят. Он правда понимает. Именно сейчас, в этот момент, оно с размаху бьет по затылку. Не отговорки. Не фантазия больного психа. Не манипуляция. — Да, Эллис. Я понимаю. Как будто они зеркало друг для друга. И сейчас они оба этим упиваются. — Пожалуйста, — выдыхает он; сам не знает, о чем просит. Главное, что знает Карвер. — Расстегни джинсы. Ладонь рвано движется вниз — не та, что сжата на горле, другая. Пальцы подрагивают и кнопка никак не поддается; Эллис ждет насмешки — почти ласкового укуса — но нет. Только сбитое, искаженное динамиком дыхание. Он не любит так — быстро, взахлеб, почти больно. Но сейчас это именно то, что нужно. Он прикусывает щеку, воображая влажное дыхание Карвера на шее; его зубы на плече; боль, которую еще немного, и станет невозможно терпеть, и… Тело выкручивает дрожью. Он кончает себе в ладонь, как всегда задержав дыхание. Во рту солоно — Эллис ведет языком изнутри по щеке. С удивлением понимает: прокусил. В голове приятная ватная пустота. И совсем не странно осознавать, что ничего настолько сильного и яркого у него не было ни с Джесс, ни с самим собой. На периферии странный звук. Эллис хмурится, пытаясь собрать мысли во что-то цельное. Похоже на скулеж. Буллет. Мысль наотмашь — он оставил его одного, там, в тумане. Не беспокоился. Даже не думал, как он там. Был слишком занят, представляя, как Карвер — стоп. К горлу подкатывает тошнота. Он поднимается так резко, что перед глазами темнеет. — Эллис, — хрипло зовет Карвер. Голос севший, до невозможного расслабленный, даже не верится, что может говорить вот так. — Не дашь себе минуту? Он тоже — стоп. Эллис сжимает зубы, не позволяя себя думать дальше; представлять. — Буллет, — зовет он, и голос почти до нереальности похож на чужой. — Ко мне. Чертова вина начинает покусывать изнутри. После передышки еще больнее. Буллет скребет когтями по джинсам и забирается передними лапами на колени; тычется холодным носом в лицо. Эллис виновато треплет его по холке. Шепчет: «прости, мальчик, прости меня». Прости, Буллет. Прости, Джесс. Прости, Питер, — я делал все это ради тебя, чтобы тебе не было больно. Ложь. Эллис прижимает ладонь ко рту, пытаясь сдержать дыхание. — Все проблемы только у тебя в голове, — Карвер все такой же расслабленный. — Смирись. Прекрати бороться. И тебе станет легче. Глупо спрашивать подобное, но Эллис не удерживается; слова сами соскальзывают с языка: — Зачем, — кажется, будто каждый слог дерет горло изнутри, — это все? Укусы по больному. Попытки ненормального понимания. Почти что секс по рации — парализующая мысль: их мог слышать каждый, кто был настроен на этот канал. Он ждет насмешки, но ее нет. — Ты действительно хочешь знать? Эллис рвано кивает. — Тогда найди меня, — голос сочится чем-то больным. — Через тварей, игры твоего сознания, несмотря ни на что. И я скажу тебе это в лицо. Это не насмешка; это обещание. — Я найду. Он старается не думать, почему в голосе Карвера так много горечи.