волчата

знаете, стая может быть очень маленькой… сабито и гию. гию и сабито. эти два волчонка вместе бродят по заброшкам, под музыку, выплескиваемую обшарпанным и иногда шипящим радиоприемником, разрисовывают стены цветастыми граффити и часто делят один бургер или колу на двоих. иногда они засыпают на скамейках в парках — один на коленях другого, но куда чаще — вместе сидят на крышах высоток, встречая рассвет, медленно затапливающий город рыжими солнечными лучами. улицы ночами холодные, но на крайний случай у них есть есть свое маленькое убежище в заброшенном, стоящем на отшибе домике с побитыми глазами-стеклами. там, где городские неоновые джунгли больше напоминают нищую деревню, для них всегда есть несколько рваных одеял и в конце концов тепло друг друга. и пускай такая жизнь в этом городе, который в позабытых своих частях и во тьме выворачивается наизнанку, выпуская все свои самые отвратительные сущности, опасна до невозможности, эти двое всегда опираются друг на друга. в общем-то, больше у них и для них никого уже не существует. да и они ни для кого в общем-то не существуют тоже: в этой дикой хищной жизни каждый на самом деле дерется лишь сам за себя. и лишь эти двое — всегда и до последнего друг за друга. сплетая пальцы, они чувствуют себя двумя половинками одного дешёвого, неровного и, возможно, некрасивого паззла из спрессованной бумаги, который можно купить в любом ларьке на углу улицы. такой паззл обретает хоть какой-то смысл, лишь когда собран в единое целое. вместе планировать мелкие кражи, вместе сбегать от опасности, вместе получать тумаки, вместе, вместе, вместе… у них сотни мест для встреч, город — их дом, в котором они знают каждый миллиметр покуцанной кирпичной кладки, треснувшего кривыми молниями асфальта или желтеющего газона. эти волчата внимательные, сметливые, шустрые, дикие и слишком взрослые для детей. иначе они и не выжили бы. они бегают от мелких преступных группировок, которым когда-то случайно перешли дорогу, они дерутся с этими высокомерными подростковыми бандами, которые не понимают, что иметь семью, даже самую дерьмовую, — счастье, они прячутся от ночных пьяниц и сумасшедших… они курят одну сигарету на двоих, передавая ее друг другу, как священный огонь олимпийцев, выпускают кольца сизого грязного дыма и глядят через них на свет уцелевших желтых фонарей… но эта их жизнь, паршивая, конечно, но жизнь, рушится: видимо, кто-то берется навести порядок среди серых бетонных громад. преступники, подростки, пьяницы, все жители ночи разбегаются, прячутся, пугаются сине-красных воющих автомобилей… а мальчишек ловят. в детдоме они лишь крепче держатся друг за друга, цепляются до побеления сбитых костяшек. их дразнят «неразлучниками» и не подпускают к этой местной пародии на банду, в которую сбились местные одинокие щенки. волчатам, собственно, почти и нет до этого дела. время покажет. и время не стоит на месте, время действительно доказывает, что два волчонка способны постоять за себя. время венчает сабито и гию вожаками, а сборище тявкающихся детдомовских шавок начинает отдаленно напоминать стаю. в большой мир теперь ведёт лишь дырка в заборе, но звери все еще иногда выбираются на охоту, воют на луну песни, ловят горстями вольный ветер в надежде принести в общую холодную берлогу и дышать им до следующей вылазки, они привычно одевают голые стены в витражные картины, шатаются по длинным темным переулкам и сбивают ржавые замки, запирающие ведущие к небу лестницы многоэтажек, чтобы снова посмотреть на город, свой дом, сверху. гию иногда думал о том, что чувствует прыгнувший с крыши человек, о чувстве полета, падения, ужаса и, может… желания ухмыльнуться? изобразить этакую насмешку над жизнью, которая каждым своим кусочком пытается удержать человека на краю, но в последние секунды рассыпается бессмысленным прахом? он стоял на краю крыши, раскинув руки, в сантиметрах от «game over»… но томиока — половинка дешевого, неровного и некрасивого паззла из спрессованной бумаги, по отдельности такого бессмысленного… так что он никогда не сделал бы шаг вперед. шаг вперёд, ближе, делает сабито. и томиока в тот момент думает сквозь туман в голове, что целоваться — это как прыгать с крыши: падение, полет, ужас, желание ухмыльнуться, сердце выпрыгивает из груди… и гию определенно суицидник, тысячу раз суицидник, если рядом его, теперь уже совсем его, сабито, потому что ему хочется продолжать, продолжать, сжигая себя изнутри, рискуя, кажется, заработать сахарный диабет, потому что сладко это все до боли, будто сахарная вата из зоопарка, розовая и мягкая, как волосы сабито, в которые гию зарывается пальцами… все говорят: никто никогда их не возьмёт. все думают: нет таких сумасшедших, которым понадобились бы два подростка-волчонка-неразлучника. да и самим диким мальчишкам, казалось бы, с лихвой хватает жара друг друга. какие-то щенки всегда кувыркаются, гоняются за своим хвостом, лишь бы приходящие люди обратили на них внимание, но эти двое скорее вздыбят шерсть на загривке: «нам не нужен никто и мы не нужны никому», — так и сверкает в их глазах. но однажды маленькая внучка старика урокодаки берет двух подростков за руки, заглядывает в глаза и называет братиками. она не смотрит ни на кого больше. она просит их стать ее семьей. и знаете, дикие звери иногда слушаются маленьких детей. внезапно жизнь становится такой, о которой они давно уже не мечтают, о которой они даже разучились думать. внезапно у них есть их маленькая, но семья. и их дом наконец что-то меньшее, чем весь мир, город или улица. они вместе. урокодаки организовал когда-то небольшую секцию кендо и до сих пор преподает нескольким ученикам. уличные волчата не могут не уважать его мастерство. бывший начальник полиции, на которого сначала они смотрели с долей недоверия, тренирует их и учит всему, что сам знает. он подбадривает, помогает, иногда ругает, иногда наказывает, он читает им перед сном книги, он ухаживает за простудившимся гию, он рядом, он надежен. и так или иначе — урокодаки, вслед за макомо, оказывается принят. время идет. сабито, гию. сабито, гию, макомо. сабито, гию, макомо, урокодаки. полки в доме постепенно заполняются их общими фотографиями, как заполняется новыми теплыми красками жизнь нашедших приют бродяг. волки позволяют трепать себя за ухом, переворачиваются на спину, открывая шаловливым пальцам пузо, волки даже научились вилять хвостом… все так хорошо, и, казалось бы, прошлое в прошлом, много времени утекло, жизнь стала мечтой, но однажды сабито не возвращается домой. просто не возвращается из магазина, находящегося буквально в пятидесяти шести шагах от дома — гию сам потом считал, семь раз проходя туда и обратно в надежде найти хоть какой-нибудь след. тело находят нескоро. убийцу — и вовсе не. это даже не точка. сказка оборвалась. даже без красивого слова конец. без предупреждения. на середине строки, середине слова. просто линия письма пошла зигзагом, а после прямой острой линией обрыва пульса съехала вниз. следующие страницы затопила огромная клякса красных чернил. наверное, теперь можно порвать, скомкать все это и выкинуть в мусорное ведро. сабито больше никогда не откроет дверь, не произнесет приветствие, не зашуршит, снимая обувь, не заскрипит половицами в коридоре. сабито больше никогда не улыбнется, не потреплет по макушке, не поможет с уроками макомо, не выслушает ворчание урокодаки, не обнимет, не прижмется губами к виску томиоки… сабито больше никогда не… сабито больше никогда не будет. все. гию больше никогда не почувствует, что его жизнь действительно имеет хоть какой-то смысл. он половинка дешевого паззла из спрессованной бумаги — переломанная, разбухшая и расслоившаяся от слез, выцветшая, побледневшая, уродливая. мусор. томиока мало говорит, делает все механически, смотрит пустым взглядом, откликается, лишь если его коснуться, убирается в своей с сабито комнате, собирает вещи, пытается скомканно дописать последние слова в этой истории и исчезнуть. он в последний раз вслушивается в тишину мирных снов своей семьи, поправляет одеяло макомо, отвешивает поклон месту, ставшему домом, и уходит в родную ночь. гию бредет по опасным до невозможности неоновым улицам, напоминающим переливчатых ядовитых змей, которые не смеют даже приблизиться к одинокому зверю. ведь если даже загнанная в угол мышь способна напугать кошку, то на что способен загнанный в угол жизнью волк?.. кажется, город уважительно или испуганно расступается перед юношей. гию томиока стоит на крыше обезличенной тьмой многоэтажки, раскинув руки, и думает, что прыжок вниз был бы, наверное, похож на их поцелуй. красивый, хрупкий, опасный, больной, отчаянный, последний. только платить на этот раз пришлось бы слишком дорого. как смешно, что раньше такая драгоценность могла достаться томиоке бесплатно. «инфляция, — говорит жизнь, — расценки изменились, ничего не попишешь, — смеется эта сволочь, закидывая ногу на ногу и раскуривая длинную элитную сигару. — думай сам, насколько ты этого хочешь…» и гию думает. думает о макомо, о саконджи… думает о том, что слабо воспламеняющийся первыми лучами солнца горизонт напоминает нежным цветом волосы сабито. думает о том, что убийца так и не получил своего наказания. думает о том, что сабито… не хотел бы этого. о том, что сабито схватил бы гию за руку и сдернул назад, с этого края, отругал, больно дернул за прядь волос и прижал бы к себе — крепко, тепло, нежно. гию в последний раз смотрит вниз и, пошатываясь, спускается с крыши. его лихорадит. глаза болят, первые лучи солнца нещадно их обжигают. ресницы склеило солью. внутренняя сторона ладоней хранит отпечатки впившихся до боли ногтей. и заместо любых эмоций сейчас зияет огромная дыра. но томиока все же… все же, цепко держась за перила, спускается вниз по бетонным серым ступеням одной из множества почти неразличимых многоэтажек этого медленно затапливаемого рыжими солнечными лучами города.