(в)любить своего хулигана

Брюс опирается руками о раковину и думает, что это неправильно, что так быть не должно. Уэйн думает, что нет смысла продолжать врать, молчать своим близким о синяках и ранах; думает, что больше нет смысла продолжать существовать. Думает, думает, думает. Он ущербен, максимально унижен. Прогнутый; настолько, что смотреть в отражение — невозможно. Брюс не хочет (не может) видеть млечный путь фиолетово-жёлтых меток лица и шеи, что возведён монументом чужими руками, — не вынести предела скорби и боли в стекле своих глаз. Какой труд — мириться-прощать следы затушенных сигарет на венозной дельте запястий. Подавленный и растоптанный. Отныне, как сказал Иен, он — н-и-к-т-о. И Брюс, в общем, смирился и давно не ждёт руки (помощи?) Кровь с рассечённых губы и носа обильно капает вниз, пачкает кафель, мажет руки и светлую накрахмаленную рубашку, но это, кажется, волнует в самую последнюю очередь. Брюс размышляет, копает фундаментально внутри себя; одна мысль молниеносно сменяет другую, подобно товарному поезду, ручью по весне или смертельному торнадо. Вопрос, зачем-почему ты т е р п и ш ь? Каждый вечер перед сном гнев разрывает на части, пронзает тысячами игл и бьёт под дых с апофеозной фатальностью. Каждый циклично начавшийся день — осознание окончательной слабости. И даже когда есть шанс подчинить время, дать отпор, доказать, по-настоящему! , что — не мальчик для битья, — он смиренно опускается на колени, закрывает лицо руками, ожидает волны ударов. Покорённый. И дело не в том, что он — чёртов садист, которому нравится боль; весь казус — он в Н ё м. В его резких жестах и посеребрелых пустых глазах, в сильных руках, цепляющих мёртвой хваткой; в хитро-лукавой ухмылке и рыжих, немного вьющихся волосах, переливающихся и блестящих в золоте солнца. Юный Галлагер сам по себе — неизведанная галактика, целая, блядь, Вселенная; будто сотое альбедо¹, пекулярная звезда. Таинственный и порочный, скрывающий в себе антрацитовые космические дыры и тысячи, нет!, миллиарды неизвестных светил. Иен — двенадцатибалльное землетрясение, бушующий смерч фраз; что-то, что особенно важное, выбивающее из колеи и волнующее до онемения кончиков пальцев. Что-то ценное и запредельно значительное. Тот, кого (по)терять — легко, опрометчиво-глупо в последней инстанции.

Он — м е ч т а.

(смысл?)

И весь резонанс — он в том, что Брюс не мог [его] упустить. Даже не владел, чтобы лишаться. И ему никогда не представится этого невероятного шанса, этой удивительной возможности. Уэйн может только криволинейно-искоса заглядывать в налитые пламенной яростью глаза сквозь призму остроугольной боли, пока кулаки рыжего мальчика проходят марафон по ландшафту раслабленно-проигравшего тела. Удары; неподдельно старательные, точно в цель, рассекающие рану и сердце официального (персонального) мальчика-для-битья.

Пока картинка — не потеряет фокус, пока он — не потеряет сознание.

Каждый выстраданно-[заслуженный] диалог, каждый с Иеном контакт — последний вальс на углях: один неправильный шаг, ошибочно сколотый айсберг фраз — конец Уэйна в начале абьюза. Брюс свыкся; привык-приспособился к ежедневным мегатоннам насилия, к психологической давке, к жестокому обращению со стороны. (Потому что Иен — он в е з д е). В каждом человеке, в каждом голосе, в каждом предмете, в каждом блике. Во всём. Мальчик отдаёт последние карманные — ему, зажимает, закусывает губы кроваво; сжимает ладони ритмично в такт очереди ударов высоким ботинком; хранит каждую слезу для (ради?) Него. Как-то раз Галлагер подчёркивает, что любит доводить до слёз, что жалобно скулящий Брюс с болезненной площадью всего тела — безграничное удовольствие, абсолют эйфории, (главная причина [при]ходить в школу). Это стало привычкой, зависимостью, где единственно-главный вытесняющий фактор — чувства. Уэйн влюблён. Так детски-наивно сильно, словно Иен — смысл [существования]. Словно он — спасительная ветка миллиметром диаметрально среди густого трясинного болота; полярная звезда, указывающая (не)верный путь. Весь оценочно-амбициозный взгляд на мир пропорционально сузился до глубокой прострации;

хуже ведь просто некуда?

За спиной открывается дверь, слышатся медленные шаги и о Боже, Господи; Брюс жмурится, сглатывает жалкие всхлипы. Он не верит, не хочет верить, только не снова. (Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, н е т). Громом средь ясного неба: — А ты здесь, — выдержанная секундная пауза, — ожидал чего-то подобного.       Рассуждает спонтанно; надвигается (в точности как цунами) к общим раковинам. Удары тяжёлых ботиночных каблучков о плитку раздаются прицельными выстрелами сверхзашуганному Брюсу в мозговую подкорку и развороченное сердце.

Иен как ядреный коктейль — неприязнь смешанная с надменностью — убийственная штука. Иен — непрочтённая книга с неопределённым плохим концом. Иен — пробирающий(ся) до костного озноба ветер в середине октября. Иен — что-то до хруста позвонков отталкивающее; притягивающее — одновременно. (Словно одно из свойств [его] молекул). Иен — поспешность и обыденность.

Иен — беда.

Уэйн отзывается молчанием, не разворачивается на голос даже. Спрашивает себя как бы невзначай: почему это именно со мной происходит? Жмурится сильнее, искусно веря (нет — надеясь), что, ну-мало-ли, виной всему — психическое расстройство, что в с ё — это галлюцинация с акоазмами² наперевес. Что целостный Иен — видение в забвении комы; что Иен — желаемое самим Брюсом. Мальчик цепляется за любые другие воспоминания, о(т)дёргивает себя, но, как ни выламывай из себя, Он — в закрытых глазах; отсветами. Уэйн готов к фейерверку боли ударов в спину; к в периодичность стабилизированным оскорблениям-унижениям, сочинённым заранее, индивидуально [для тебя, недоумок]. Был наготове захлёбываться в мутном льде канализационной воды из первого попавшегося унитаза. Что угодно. Иен крышесносный мальчик, ломает кости и немного череп о пыльный кафель школьной плитки. Но ч-е-г-о только стоит шумный (разочарованный, конечно же) выдох сзади; забыться, осмелившись поделиться загнанностью взгляда с Иеном в зеркальное отражение. Электрический танец трещин зрачков, (Брюс правда пытался себе не разрешить). По несформированности юношеского тела вдоль и поперёк проходит ураган мурашек. Кажется, именно поэтому их называют человеческими именами. Мальчика окатывает колючим льдом воды; миллионы вольт по вискам, (почти так же больно, как от рук Иена). Брюс беспрерывно долго-напряжно держит равновесие над пропастью с почти одержанным верхом над всеми подавляющими факторами, но

Иена трудно признавать фактором.

Сорвался вниз, в самую сумеречную глубь утёса без шанса на (по)любить. Без шанса на вторую жизнь. — Хотел спросить, кста-ати, — Иен говорит вовсе не напористо, не надменно. Брюсу на жалкий миг кажется, что Галлагер старается быть мягче, снизить грубость до минимума. Тембр у Иена ровный-размеренный, непринуждённый, спокойный до одури. Он хочет поговорить с Уэйном по своей воле? Что-то вроде приятельских сплетен о том о сём? Мальчику действительно страшно, что эта бесконечная издёвка (он уверен, что это она) не обернётся ничем хорошим; что Галлагер хочет пиздецки круто, профессионально н а е б а т ь доверчивого сверхсентиментального отличника-паиньку, что жаждет очередных детских горестных слёз. А у Уэйна горе искреннее. Уничтожающее. И всё — по Нему. Брюс застывает, затаивает дыхание, вслушиваясь в звуки-шорохи одноклассника, и всё-таки ждёт резкого удара, хлопка-профилактики, новую порцию абьюза. Он еле держится, чтобы не сорваться с места. — Так ты правда что ли из этих? — с глуповатым видом беззаботно спрашивает Галлагер. Брюс вмиг хочет разрушиться болезненной ломотой костей, выбрать выход через окно на запредельной скорости, превратиться в пепел, чтоб прахом потом развеяли над улицей разбитых надежд. Хочет разбить зеркало, выбрать самый удачно-большой острый осколок, всадить себе (и[ли] ему?) в глотку. Мальчик мечтает неудачно спутаться собственными ногами, споткнуться, чтобы — проламываясь черепными косточками о керамическую раковину. Что угодно, что угодно, что угодно; лишь бы потерять связь с внешним миром. Лишь бы стало легче. Увы и ах, весь мир прямиком за спиной. Брюс медлительный; оборачивается по правое плечо и глядит своими круглыми, большими-большими выразительными глазами, как бы спрашивая, «ну сколько можно?». («Сколько ты хочешь ещё?»). Уэйн смотрит через пелену слез, Уэйн наперёд знает, чтó ждёт его дальше. Отчаяние и самоненависть обжигающим фениксом пробивают дыры под рёбрами, но он продолжает смотреть. На свою боль, на апофеоз (своей) безграничной любови — одновременно. Мысленно пытается передать десятый балл штормового предупреждения, что центростремительной силой рушит ему всю жизнь. У этого урагана Его имя. Иен всё-таки поднимает глаза с немым вопросом, ответно буравит и выжидает. Брюс через секунду (часы?) мычит нечленораздельное, противится самому себе. Надеется на чудо и неожиданную врождённую немоту; выдаёт: — Прости? Выходит жалко, исподволь сконфуженно. Звучит пискляво, слишком (да-аже для Брюса Томаса Уэйна!) детски. У него будто отобрали чёртов леденец. Ладошки потеют, и сейчас он жив только благодаря одной составляющей. Той самой, что стоит прямо напротив и задаёт неуместные вопросы, вместо того чтобы хорошенько вмазать по челюсти. Иен приближается неожиданно даже для самого себя — метеорит. Рушит все годами воссозданные барьеры Брюса, ломает (в который раз) психику и восприятие, действует наверняка. Вторгается в личное пространство одним только полуприкосноверием к шее — издевается. Мальчик улыбается откровенно фальшиво; цепляясь за любую деталь, смотрит с вызовом и огромной каплей неуверенности. Но, сморгнув, вновь шибко впивается взглядом в свою загнанную цель. Невозмутимо водит подушечками пальцев, с неподдельным интересом и грёбаным азартом смотрит-любуется. Ждёт. Уэйн позорно краснеет и возбуждается (от одного только [недо]прикосновения, господи!), отчаянно не отводит глаз, ищет в мутных зелёных зрачках намёк или хотя бы тень на правдивость с серьёзностью, но сталкивается лишь с неоднозначно-далёкой вселенной. Вновь. Иен заводит запястьем ему за затылок, маячит у лица близко-близко. Это подавляет стремительнее прежнего; под рёбрами у Брюса будто демоны — разбушевавшись, яростно выцарапывают несводимые инициалы одноклассника. В трахее словно концентрат безнадёжности — пыль битого стекла. Без боли не вдохнуть-выдохнуть. Галлагер поглаживает шершавую кожу обмякшего Уэйна большим пальцем, склоняется над ухом и, чуть задевая губами раковину, шепчет: — Прости, Брюс. Брюс готов падать прямо на кафель школьного туалета, ластиться под ноги [микро]вселенной под именем Иен-чёртов-Галлагер, унижаться, вылизывать обувь, лишь бы продлить этот сладкий (дважды) миг. И резко плевать на всё, что последует дальше. Он решается жить моментом. Внеконтрольно быстро под(д)аётся на рыжего мальчика, ловит его сухие губы своими. Так неловко и непривычно; так удивительно и непредсказуемо. И Брюс почти м ё р т в. Он хватается ему за щёки — звёздное небо в поисках помощи и опоры; чувствует нарастающее давление и жар по телу, всё слишком хорошо. А Иен не то чтобы против, Иен не то чтобы за. Иену откровенно плевать. Они оба понимают [и принимают] это. Иен задерживает свою ладонь на спине несчастного мальчишки, не торопится отпускать; приоткрывает рот шире, даёт вольность в действиях. Брюс забывает подумать, что тонкие губы Иена — такие сладко-манящие, чарующие, тёплые; Брюс забывает подумать, к о г о он, блядь, только что поцеловал. Но время вспять не повернуть. Кажется, где-то вдали падает солнце и рушится небо, а Брюса уносит далеко вперёд. Мгновением саднит в области сердца, а потом почему-то думается

д а к а к а я к ч е р т у р а з н и ц а?

Иен — зудящая мечта в янтарных глазах.

Иен — восьмое замыкающие чудо света.

Иен хотя бы однажды совсем другой.

Уэйну отстраняться страшно и до онемения больно, когда головокружение уходит на второй план, и всё [безвозвратно упавшее] вернулось на места аксиом. Он в последний раз мнёт губы Галлагера и вместе с трепещущим счастьем чувствует матово-коррозионную пулю проигрыша. Мальчик отшатывается, с ужасом смотрит Иену в полумесяц ухмылки и ямочку чуть левее. Становится до невозможной отчаянности тошно. Его снова обыграли.