1.
Англия встретила выдержанной за лето зеленью, тёплыми днями и прохладными от приближения осени ночами. Пасторальные виды полей, овечьих выгонов, аббатств и деревень с каменными домишками, которые лепились друг к дружке скопищем ласточкиных гнёзд, сопровождали призрачных бойцов. Насмешливо умиротворяющая компания на беспокойном пути Андре Жида. Пейзажи, селяне и горожане, жертвы — случайные и намеренные — старательно пропускались Жидом через призму отрицания: это всё фон, пустое, цветной извилистый коридор к цели. Единственными людьми, имевшими для него какое-то значение, были солдаты, продолжавшие идти за ним и за идеей «война нас очистит». Ответственность в смеси с преступным пренебрежением. Забота на грани равнодушия. Живая его часть понимала, какие малосовместимые вещи Жид взвалил себе на плечи и как это могло аукнуться, однако достучаться до извращённо здравого рассудка не могла. Подобные размышления обычно гасились вязкой усталой опустошённостью — ещё одна причина, по которой Жид до сих пор держался. Англия стала следующей вовсе не из-за древней вражды. Жид пришёл не за мстительным восторгом от бесчинств в землях «заклятого друга». Ему не было дела до стародавнего унижения Франции. Жида интересовала сила. Если бы не Орден Часовой Башни, Жид не привёл бы свою стаю в эту страну. Сила значит ответ. Ответ значит конфликт. Конфликт значит война. Война значит очищение. Короткая передышка, сверка информации и маршрута — вот и весь отдых. Они брели, точно лунатики, в болезненной прозрачности бессонницы. Настоящие неприкаянные души. После высадки в стороне от оживлённого Дувра, под надзором знаменитых меловых обрывов, Мимик ушли вглубь страны. Мел сменился на сплошной изумруд травы с охристыми подпалинами. Они грабили склады оружия Ордена на окраинах Лондона. Реже — минировали секретные становища в провинциальных городках; те прикидывались то фермой на отшибе, то узким старинным домом-скворечней, то бакалейной лавкой. Во время набегов Орден отчётливо напоминал Жиду многоголовую гидру. Мимик дразнили могучее чудовище огненными стрелами: прижигали и пропадали, в дальнейшем объявляясь где-то ещё. Дальше от Лондона, ближе к центру острова. Для удара по столице нужно было разжиться парой дополнительных деталей. Ночевали Мимик вдали от поселений. Леса, сбившиеся в кучу обнаруженными беглецами, таили в зелёных недрах ручьи, скудную дичь и укрытие. Одни беглецы принимали других. С таким бытом Жид всё чаще ловил себя на мысли, что перестаёт быть человеком в привычном ему понимании этого слова. Он не забывал о деле ни на минуту, был прагматичным и жестоким, но вместе с тем поддавался мистическому очарованию, медленно пропитывавшему разум. Кажется, оно проникло в тело с первым шагом на заброшенную пристань британской земли. В серые от дыма воспоминания о новой диверсии вклинивались обрывки сказок про злые шутки эльфов, их игры со временем, их редкие щедрые дары вроде пророческого таланта Томаса Лермонта. Кадром диафильма на периферии мелькал чёрно-белый рисунок из книги с греческими мифами: Геката, богиня колдовства, несётся во главе бесноватого живого вала из чудовищ и угольно-чёрных адских псов. Следуя какому-то сказочному лекалу, наваждение приходило к Жиду ночью, а поутру таяло в солнечных лучах. Тот предпочитал связывать лирику с недостатком сна. В рассеянном свете дневного и ночного светил обыденность представала молчаливым свидетелем всевозможных легенд. На рассвете часто стояли туманы: нарядные и пронизанные светом, вечерние и угрюмые, обступавшие сумрачной стеной с размытыми очертаниями. Призрачная завеса превращала мир в неудачный гравюрный оттиск, а Мимик — в кляксы, причудливо вписанные в общую картину. Сперва туманы выглядели безликими и одинаковыми; постепенно Жид научился отличать их по породам на манер коров или овец, в схожем обилии заполонивших отведённые под выпасы отрезы земли. Сегодня — туманная позёмка. Завтра — туман, преломлявший действительность. Или туман ленивый. Или туман жуткий. Облачка пара, вырывавшиеся изо рта в поздний час августовской ночи, были им младшими братьями. Воистину прав был человек, назвавший Англию «Туманным Альбионом». Среди туманов, как и среди людей, встречались одиозные личности. Впервые Жид увидел его в районе Милл Грин. Он затянул поле, окружённое дубравой, густым высоким покровом с рваными краями. Это было похоже на предгрозовое облако, спустившееся с небес отдохнуть перед затяжной бурей. Если бы не раскидистые вершины деревьев, выступавшие поверх тумана, можно было бы подумать, что Мимик вышли к мифическому краю Земли. На востоке плавилась, подкрашенная голубым и жёлтым, нестерпимая белизна близкого восхода. В глубине «облака» переливались тусклые радужные всполохи, напоминавшие о церковных витражах. — Странно, он не должен здесь быть, — заметил один из солдат. — Мы тоже, — тихо ответил Жид. Не по воле ли этих слов туман стал ему неживым попутчиком? Не потому ли создавалось впечатление, будто он следовал за Мимик по пятам? Не потому ли скрывал места, растерзанные очередной их провокацией? Под гипнозом мистики рождались странные домыслы. Быть может, этот туман-облако был наделён собственной волей? Быть может, в нём странствовал Эзус, кельтский бог войны? При иных обстоятельствах Жид уделил бы время отвлекающим мыслям; сейчас же он давил мечтательность реалистичным взглядом на ситуацию. Жид в первую очередь склонился к предположению о слежке Ордена. Попытка убедиться в догадках либо отвергнуть их при помощи растяжек ни к чему не привела: туману гранаты оказались нипочём. Посылать на разведку солдат, чьи силы могли понадобиться в крупном столкновении, Жид не захотел; развязывать сражение без знаний о сопернике он считал самоубийством. Раздосадованный тратой боеприпасов на борьбу с ветряными мельницами, он яро убеждал себя прекратить распыляться. Не то чтобы Жид совсем отсёк вызванное туманом любопытство. Происхождение подозрительного явления озадачивало его, при этом он не давал досужему интересу возможности стать главнее той задачи, ради которой Мимик изначально пришли в Англию. Он позволял наблюдать за собой и наблюдал сам, готовый парировать вражеский выпад. В минуты короткого и по-звериному чуткого сна Жид вспоминал ползучие туманные побеги, вившиеся между древесными стволами. При появлении тумана способность молчала. В вариантах развития событий, показанных «Тесными вратами», из него никто не атаковал и никто не выходил. Ни разу туман не приводил за собой реальную угрозу; только мелькал на задворках сознания никому не нужный факт: в Азии белый цвет связывали со скорбью. Ядовитой воздушной взвесью туман разъедал настоящее и обнажал горелые остовы прошлого. Овеивая путь из заказных терактов и боёв, он усугублял их сходство с картинами той войны в дымке после тысяч орудийных залпов. Жид машинально думал о мгновении, сотворившем предателя из героя, и пытался унять фантомное жжение в груди ледяной водой из ручьёв.***
Мимик снова остановились в одном из лесов-заплат, чудом вклинившихся в безумную шахматную доску полей да пастбищ. Между деревьями, прикрывавшими подножие крутого холма, петляла речка. От каменистого русла расходились скалистые «ступени», одну из которых Жид выбрал для лагеря. Высота здесь была достаточной, чтобы ветер сносил в сторону бледный дым костра и оставалась возможность засечь перемещения противника внизу. Часовой был заметен разве что с воздуха, в то время как ему открывался хороший обзор на окрестности. Жид заступил в дозор после полуночи. Какой бы ни была привычной жизнь в группе, временами необходимо побыть одному. Где-то за потерянным во тьме горизонтом шумела железная дорога. Река звонко несла свои воды вглубь долины. Ветер шелестел в листве. Несмотря на это, по меркам Жида ночь была оглушающе тихой. Закономерное ночное запустение не давало ему покоя. Иногда его удивляло, к каким мелочам порой человек притирался настолько, что их потеря расстраивала тонкий душевный баланс и сбивала с толку мнительный мозг. Студёный, тяжёлый от влаги воздух приходилось вдыхать с силой. Он вливался в лёгкие водой, вызывая ощущение удушья. Мрак новолуния поглощал отчётливость деталей, расстояние и само время. Жид с трудом угадывал излом границы луга, поседевшего от выпавшей росы. За редкой полосой деревьев неровными серыми пятнами змеились пустые поля, повторявшие речные повороты. Местность, по мнению Жида, походила на колодец или яму, в каких содержали пленных; поля были одним её краем, выполнявший роль сторожевой башни скалистый обрыв — другим. А на тёмном дне… «Ещё рано. Он не должен быть здесь». Жид внутренне напрягся, увидев туман. Чётко очерченный, клубившийся предгрозовым облаком, он направлялся к лагерю со стороны извилистой ленты автомобильной дороги. Туман пересёк ковёр из щетинистой соломы, некогда бывший зарослями пшеницы, и приливной волной выплеснулся сквозь неплотный частокол грабов. Он клокотал, как сухой лёд, и будто бы спешил по неотложным делам. Ни дать ни взять, отбившаяся от шествия адская гончая Гекаты в одиночестве искала поживы. Или же она была на поводке, под присмотром? Жид не мог понять, обманывало его зрение или нет, но завихрения в центре «облака» складывались в человеческую фигуру. Впереди тумана шёл некто, одетый в белое и оттого с ним сливавшийся. Значит, теория о способности — не такая уж паранойя… Все знают, что в Старом Свете водятся призраки. Единицам известно: львиная доля «привидений» — просто одарённые люди. Пока «облако» распадалось на слои и затопляло собой луг, Жид ползком подобрался к выщербленному краю обрыва, отвесно уходившего вниз. Туман беззвучно закручивался воронкой вокруг уплотнения в центре, а затем смиренным зверем прижался к земле, постепенно обнажив то, что доселе в себе скрывал. Острота. Мягкая вата тумана была начинена лезвиями и иглами. Рассматривая его таинственную сердцевину, Жид отстранённо заметил, что поступил правильно, не отправив солдат в ловушку. Травянистый пустырь преобразился, ощетинился торосами из разноцветного стекла. На месте туманной воронки возникло строение, схожее одновременно с жилищем кочевников и с исполинской шкатулкой. Оно было в самый раз для укрытия одному человеку. До Жида не донеслось ни единого звука, способного поведать о возможном движении: стеклянный шатёр соткался, как мираж, из хитроумной комбинации холода, воды, плотности воздуха и ещё чёрт знает чего. От невысоких стен до приземистой крыши его покрывали непрозрачные витражные панели, лишённые привычных библейских сюжетов, изображений святых или растений. Их геометрия была бесцельной. Витражи светились изнутри розоватым светом, пробуждавшим в памяти Жида виды израненных человеческих тел. Знак тревоги, поданный в скрытый от постороннего взора лагерь, оттянул внимание Жида от силы на мгновение. Этого мгновения хватило, чтобы метаморфозы вправили в пейзаж ещё одну деталь. Белая тень человека — несомненно, хозяина чудного жилища — выделилась чужеродной яркостью во мгле. Он стоял неподвижно. Жид усмехнулся рациональному бреду рассудка: тот пытался убедить его, что грязно-серый силуэт среди деревьев — принесённая из ближайшей деревни простыня. Прицел снайперской винтовки слегка размывал очертания фигуры красно-жёлтым контуром. Жид увидел мужчину. Высокого, сухощавого, с длинными седыми волосами. Лицо его было бесстрастной маской, по которой сложно было прикинуть точный возраст, однако он определённо был молод. Тёмные глаза мужчины застыли, как у мертвеца. Его неподвижность внушала беспокойство своей тотальностью. Источаемый жилищем свет придавал ему сходство со статуей, выточенной из того же розового камня, что и иорданская Петра. Туман был ему послушным любимцем. Туман любил его и боялся его. Вряд ли он был простым путником. Вряд ли его пребывание здесь — совпадение чистой воды. Жид не верил в такие случайности: чаще всего они оказывались сфабрикованными. Цепной пёс Ордена? Их разведчик? Местный падальщик и мародёр? Соседство с ним Жиду не нравилось пуще прежнего. Обнадёживало одно: теперь, когда сердце тумана беспечно раскрылось идеальной мишенью, борьба с ним упростилась. В этот момент время раздвоилось: часть его застыла, часть пронеслась перед глазами Жида замедленным полётом пули. Сработали «Тесные врата». Мужчина поднял голову и устремил прямой безразличный взгляд в прицел. Заметил. Туман вновь закипел по мановению бледной руки. Жид отличался быстротой реакций, но и он не успел нажать на курок прежде, чем пропал под призрачной лавиной. Видение завершилось смутным эхом выстрелов. «Раз ты хотел этого, то почему медлил?» — мысленно обратился к незнакомцу Жид. Тот если и обнаружил мнимость своего одиночества, то отметил её походя, без какого-либо интереса. Как и последовавший его примеру Жид, он следил за перепадами темноты. Оттуда тихо и быстро, словно змеи, приближались чёрные силуэты в штурмовой амуниции. Розовый свет осветил шевроны с символом Ордена Часовой Башни. Подкрепление пожаловало. Расстояние передавало звук, но не суть. Ночь мешала читать по губам. В ровных переговорах мужчины и солдат Ордена улавливалось столько же смысла, сколько его было в криках чаек. Рядом с Жидом серыми тенями появились его люди и замерли в ожидании приказа атаковать. Жид держал в уме недавнее видение, однако не позволял себе проявить преступную расторопность. Он выжидал, но ничего не дождался. Мужчина едва заметно кивнул переговорщику. Одновременно с этим движением смазался, растворился его личный мираж из витражей. Он ушёл, окружённый бойцами Ордена и стелившимся у ног туманом. Скрывшись за лесополосой, процессия двинулась вдоль неё к автомобильной дороге. Геката и его адские чёрные псы. Провожая глазами белую фигуру, Жид испытывал странное чувство неуверенного облегчения. Должно быть, подобные ощущения вызывала весть о разрушительном наводнении, что прошло другим, не прогнозируемым, путём. В стремлении поскорее отделаться от осадка встречи Жид погрузился в военные хлопоты. Оказавшись так близко, гончие Ордена не могли оставить Мимик без внимания.2.
Знание было смыслом жизни Шибусавы. Туманное, расплывчатое, оно властно влекло за собой: «нужно в путь, ищи, отними, забери». Оно проснулось вместе с ним. Оно вывело его из сверкавшего ртутью дымного состояния, похожего на глубокий сон. Знание неустанно тянуло Шибусаву куда-то вдаль, к чему-то очень важному, пока не имевшему чётких описания и формы. Шибусава жаждал обладать. Но чем? Что именно он искал? Чего именно хотел? Об этом знала лишь мойра Лахесис, наполнившая предназначением нить его бытия. Цель подняла Шибусаву из сухой земли, окровавленного подобно новорождённому. Вот только порой Шибусаве казалось, что его желание — не его вовсе. Чужое. Навязанное. Поводом для сомнений стала невозможность вспомнить причину следствия. Тяга к поиску, ручной туман, карминово-красные кристаллы способностей, череп вместо путеводного клубка Ариадны — вот и всё, что было у Шибусавы. Ради цели и себя самого он нуждался в чём-то большем, в чём-то идеальном и совершенном. Шибусава не имел понятия о природе этого «чего-то», но догадывался, как именно должен его заполучить. Поначалу, неторопливо наращивая аппетиты, Шибусава почти постоянно чувствовал себя голодным. Безнадёжная предопределённость одарённых, сдобренная кровавым багрянцем — ненадёжная пища, она насыщала легко и ненадолго. Её не всегда хватало, а учинить геноцид Шибусава не мог: убьют. Фальшивые драгоценности в нишах алого стеклянного шатра, его личного ящика Пандоры, множились медленно и неуклонно. Вместе с ними набирала силу тягучая тоска: всё не то. Неясный зов циркулировал в жилах вместе с кровью. Он напитывал тело вибрировавшим напряжением, выстраивал в мозгу более чёткие шаги к заветному. Он походил на нелепую смесь инстинкта миграции с инстинктом размножения. Он упрямо гнал Шибусаву в дорогу. Глухая жадность пополам с томлением были одновременно топливом и песком в отточенном до скуки механизме гениальности. Шибусава представлялся себе марафонцем без чёткого маршрута и со сломанным компасом вдобавок. Цель придавала движение, без коего Шибусаву догнала бы погибель. Внутренняя пустота неудовлетворённости разорвала бы его на части, не найди Шибусава способ её заполнить. Она зияла мраком чёрных дыр в лабиринтах внутренностей, поглощала всякую искру удовлетворения без остатка; пока она, приняв в себя свет, занимала себя его обращением во тьму, Шибусава временно переставал терзаться тем, что у него чего-то нет. В средневековых легендах драконы изображались воплощением алчности. Они желали самого лучшего, самого дорогого. Когда ценности местных земель заканчивались, в ход шли всякие диковинки. То, что желал отыскать Шибусава, было диковинкой. Необычной. Экзотичной. Что обычно именовалось «экзотикой»? Нечто привезённое из других стран. Прислушавшись к этой мысли, подпитываемый мнительностью хищника (он не хотел быть остановленным) и позывом «отыщи», Шибусава решил покинуть пределы Японии. Часть пути затерялась в тумане: сам Шибусава не мог с точностью сказать, где именно находился в коротком промежутке между пробуждением на окраине Йокогамы и поездкой в трюме грузового корабля, следовавшего в английский Филикстоу. На дремучем российском Востоке? В песчаной Монголии? В Неаполе, у входа в царство Аида? Афродите, оглушённой смертью возлюбленного Адониса, не было дела ни до чего, кроме своей скорби и слёз. Так и Шибусаву больше занимала его крепнувшая цель — обладание исключительной способностью и заполнение ею пробелов, — чем впечатления и воспоминания, не имевшие толку. Шипы терновника ранили ноги Афродиты, когда она блуждала в поисках тела Адониса, и в кровавых следах богини прорастали розы. В следах Шибусавы оставалась всепожирающая, кислотная скука. Нигде он не оставался надолго: не обнаружив ничего, что прояснило бы, отточило, завершило, он уходил без сожалений и с разочарованием. Великую Британию называли королевством тумана и магии; оказавшись в её границах, Шибусава ощутил себя обманутым. Некогда слывшая грозным воином, дерзким пиратом и завоевателем, эта страна потучнела, растеряла былой запал, ударилась в мирное земледелие. Шибусава удалялся прочь от свинцовых вод пролива, отделявшего остров от материка, к мрамористым от камня и травы холмам. Равнины да долины лоскутным одеялом расчертили поля пополам с пастбищами. Остатки роскошных лесов, внушивших кельтам мысли о поклонении, жались друг к дружке, точно испуганные овцы. Пресная идиллия Англии пришлась Шибусаве не по душе. Лишь в одном ему не солгали: среди британских туманов удобно скрывалась геометрическая бессмысленность Драконии. Прибиваясь к ним в предрассветный час, Шибусава заглядывал в города и деревни за новой вакханалией в свою честь или новым отступлением ни с чем. Он и дальше дрейфовал бы так, но туманный путь Шибусавы пересёкся с путём огненного смерча. Шибусава почти прошёл мимо невзрачных людей и их предводителя, чёрного со стальным блеском антрацита. Почти лишил себя возможности лицезреть разгул хаоса, сравнимого с приходом чумы в Европу. Будто оскорблённое невниманием божество, они заявили о себе упругой взрывной волной в спину и невиданным ранее жаром. Они с умелой яростью оставляли испепелённые проплешины в нудной безмятежности. Они дерзко язвили благоденствие Британии раскалённым прутом. Антрацитовой мощи хватило бы на выжигание всей тягостной тьмы, что успела скопиться в Шибусаве. Изощрённые озлобленные носители войны, сами того не подозревая, стали ему верными слугами. Настоящий ручной ураган, вместе с деревьями выворачивавший из земли скрытые богатства, бесновался впереди, а он шёл по пятам и обогащался. Шибусава был уверен: не обожжётся. Умение к извлечению пользы из диких стихий не истребилось в нём даже пробелами в памяти. Шибусава последовал за беспламенным горением антрацита. Пользовался учинённой им разрухой. Посещал развалины, добивал раненых. Пятнался пеплом и кровью в поисках чего-нибудь удивительного, подходившего для роли жертвенных даров. Задабривал скуку статуэтками, книгами, оторванными человеческими конечностями, расписными чайными банками, россыпями обгорелых купюр. В калейдоскопическом свете Драконии сомнительные сокровища мерцали пиритом, «золотом дураков». Хоть какой-то вес среди них имела разве что растущая коллекция кристаллов. Ненадолго откупиться от жестокой фрустрации удавалось только ими, обагрёнными кровью своих хозяев. Антрацит — так Шибусава называл вожака стаи воинов — тоже был одарённым. Он тоже упрямо искал нечто своё, связанное со сражениями. Время от времени Шибусава думал, что не убивал его не столько из-за выгоды, сколько из-за ощущения общности: «и ты тоже». Лёгкое очарование нового чувства, словно песни Орфея, утихомирило влагу тумана, грозившую погасить Антрацит. Каменный снаружи, он нёс в себе ровное гибельное сияние. Смерть Шибусаву не прельщала: статична, постоянна, скучна. Да, по милости закономерного исхода всякой жизни тоска пока не сомкнула челюсти на его горле, но этот факт не заставил его пренебрежение поколебаться. Усердие Антрацита в собственных изысканиях и в труде, о котором он даже не подозревал, было таким… незатейливым. Обычным. Шибусава считал скучной его простоту, однако в мыслях не прекращало зудеть настойчивое «а вдруг оно?» Чтобы определиться, Антрацита следовало заполучить и изучить. Провальная темнота холма перетекала в подсинённую тьму неба с мелкой крошкой звёзд. Туман уплотнил ночь до осязаемости, свет Драконии подкрасил её бордовым. Здесь Антрацит остановил свою свору для ночлега. Здесь Шибусава испытал призрачную печаль: ему помешали прибавить к коллекции единственный в своей совершенности уголь. Разлучившее их стечение обстоятельств почудилось строгим замечанием мойр: Антрацит отличался от того, что искал Шибусава. От его тления Шибусава отказался так же легко, как от неопределённых странствий. Променял компанию серых бродячих псов на служебных собак. Изменять вектор движения ему удавалось необычайно легко, потому как оно было хаотично. Женщина с каменным именем Агата встретила Шибусаву с холодной вежливостью и деловитостью. Её мелодичная речь обтекала сознание, как река — камень. Слова Агаты Шибусава воспринимал фрагментарно: эксперименты, преступники, всеобщее благо. «Всеобщее» — не для него, и оттого было неинтересно. Он — не Прометей, для себя одного огня не хватало. Укрытие от розысков японского правительства? Нет, в этой стране его уже ничто не держало. Условия для исследований? Они мешали выполнению цели, ради которой Шибусава пустился в путь. Ответ «нет» придал абстрактной красоте Агаты жестокий оттенок, породнивший её с Афиной Палладой. Ровно как и Афина, она не любила, когда ей перечат; на каждое неповиновение она припасала наказание. Ищейки Японии приняли Шибусаву будто величайший дар, хоть по факту забирали своё. Он не сопротивлялся. Безучастный к заключению, по крупицам улавливавший информацию из сухих фраз пилотов и охранников, он просчитывал ходы наперёд. Подумать было над чем. Шибусава понял, чем именно хочет побороть свою скуку. Своими собственными руками он развяжет войну. Война вызывает вкус к жизни. Война ограняет. Война очищает. Ради этого пришлось с чужой помощью вернуться туда, где всё появилось: знание, Дракония, сам Шибусава. Он не считал путешествие безрезультатным. Без него цель не оформилась бы, без него не нашлись бы способы сразить тоску. Вместе со скукой в Шибусаве взросла и уверенность: сколько времени он ни потратит, сколько стран ни посетит, на встречу с главным своим сокровищем всё равно прибудет вовремя.