Ратнакара, в становлении Вальмики

День идет к вечеру, и солнечный свет золотом струится сквозь листья, проливается ему на руки и не оставляет по себе ничего вещественного. Снежный человек сидит, сложив руки лодочкой и уперевшись локтями в бедра. Ноги скрещены одна над другой — неудобная поза, вовсе не так это легко, как выглядит на картинках с индуистскими свами, которые он когда-то выкопал на CD-ROM с «Энциклопедией Британника». Но в этом, может статься, вся суть: овладей неудобством, и за это воздастся сторицей. «Глупость, — сказал бы Коростель. — Действие превыше бездействия, Джимми. Позволь продемонстрировать тебе гипотетическую ситуацию...» Но безотносительно просветления, и Коростеля, и любой (отсутствующей) связи между ними: собственные ноги продолжают его отвлекать. Ему хочется поскрести ороговевшую, желтую кожу стоп и грязные пятки. Грубые кромки мозолей цепляются и царапают о простыню; он тоскует по глупому, простецкому удовольствию: возможности отстричь ногти на ногах и смотреть, как падают прочь маленькие, аккуратно срезанные полукружья. Он уже потерял так много своих частей; было бы неплохо, по меньшей мере, сделать этот процесс чуточку более управляемым. Аватар. Инкарнация. Заклятие. Мантра. «Панихида», — думает Снежный человек и с раздражением распрямляет затекшие ноги. Дети Коростеля поют; он слышит их пение только смутно, несомое вялым бризом. Оно должно звучать неуместным, но нет. Просто чистый звук — никаких особенных модуляций, никакого значимого варьирования, — не более человеческий, чем шум ветра в ветвях. Он всё еще способен извлечь из этого своеобразное удовлетворение. Пение в них прошито; нечто, чего Коростель так и не смог аккуратненько вырезать из генетического кода, препятствие, которое Коростель так и не смог обойти. Удовлетворение, впрочем, не задерживается надолго. Коростель наверняка просто пожал плечами и отправился дальше, возиться с чем-то еще, так что пение, в конце концов, ничего не значило. Коростель — гений, так говорила Орикс. По-прежнему говорит так, но только из темноты; очертания ее тела неясно мерцают на периферии зрения, укутанные в тени. Белые и нежные, точно атласные ленты, точно цветочные венки, точно нечто, противоестественно растущее во мраке безо всякого света. Она никогда не остается надолго. Коростель никогда не приходит. В этом, должно быть, есть какой-то знак. Цепочка муравьев ползет по его ноге — черная разновидность; хотя рыжие никогда не отстают далеко. Порой он задремывает на полу платформы, а не в относительной безопасности своей лежанки, и ему снятся безымянные женские руки, щекочущие бока; снятся покрытые лаком ногти, занятые попыткой заново выучить изменившийся ландшафт его тела. Но, просыпаясь, он обнаруживает, что всего-то покрыт муравьями, а заодно и, кажется, всеми насекомыми мира, и они кормятся его засохшим потом. Дело не только в муравьях, хотя муравьи, определенно, хуже всего: пытаются сожрать и его самого, и его пищу. Многоногие твари обходят банки с водой, преграждающие путь муравьям, и время от времени падают с листьев прямиком ему в волосы; они возятся в складках простыни, эти нежеланные соседи по койке, а он вытряхивает их, пока те не успели искусать его слишком сильно. Вот уж точно, подходящий будет конец, умри он от заражения крови после случайного укуса; или, может, муравьи объедят его до костей — они, а не свиноиды, львагнцы или кто угодно еще. Весь этот мир напичкан разнообразнейшими смертями, в основном неприятными и недостойными, только и ждущими, как бы им приключиться; если чему-то это и служит, то только наглядной демонстрации: безопасность — та еще куча дерьма. «Безопасность». Слово у него в голове вызывает к жизни множество других, но на сей раз это не свободно плавающие обломки кораблекрушения, ошметки прошлого — они предстают ему на ярко размалеванных знаках, на упрощенных, утрированных рисунках, иллюстрирующих соответствующие действия. Мужчины и женщины без лиц — руки и ноги оканчиваются закругленными обрубками вместо пальцев и ступней, тела ловко заключены внутрь перечеркнутых кругов, — навеки пойманные за совершением чего-то неправильного. При этой мысли ему хочется расплакаться от разочарования и тоски. Снежный человек смахивает муравьев прочь одной ладонью и, несмотря на всю осторожность, зарабатывает укус за свои труды. Он вновь скрещивает ноги и со свирепой сосредоточенностью зажмуривает глаза, заставляя яркий неоново-оранжевый знак биологической опасности раствориться в красновато-черной бездне под веками. Думать. Если он достаточно сильно сосредоточится, то, быть может, ему удастся вызвать ее к жизни в дневные часы. Его член вяло лежит на левом бедре; слабое подёргивание — ему кажется, что-то получилось, но... нет. Солнце у него на плечах, здесь и сейчас. Зловонный запах его собственного пота. Под веками нет в действительности никакой темноты, только потускнелость света, процеженного сквозь тонкий слой клеток и мембран между ними. Когда он самую малость приподнимает веки и щурится, внутрь вонзается ослепительный полумесяц света. Если прищуриться достаточно сильно, то почти можно притвориться, будто размытые пятна, которые пульсируют и скользят под веками, обретают определенность; становятся телом. Одержимость. Трансцендентность. Воплощенность. Пресуществление. «Существует научный термин для этих пятен, Джимми, — сказал бы Коростель; его насмешливое презрение к словесным выкрутасам так и клубилось бы в его голосе, точно пар. — Настоящее слово». «Пошел нахуй, Коростель». «Не будь таким нейротипичным, Джимми». Каким-то образом сегодня ему легче вызвать к жизни Коростеля, чем Орикс, и он понятия не имеет, почему. Он никогда раньше по-настоящему и не пробовал, просто это всегда была Орикс. Коростель, черный силуэт на фоне пламенеющего света — в этой его темной одежде, в которой он быстро сделался бы таким же мокрым, как Снежный человек. Будь он и в самом деле здесь. Это всё солнечный свет: выставляет всё решительно-ровным, без смягчающих теней, — в точности, как Коростель, ни движения, ни поддразнивания, ни извинений. Ни объяснений. Нечто не то чтобы спрятанное: просто оставленное при себе. Сосредоточиться. Сосредоточиться. Он весь пропитан жаром, жар кружит голову чуть ли не до тошноты. Скапливается у него под кожей, в височных впадинах, под коленями, в животе, и ниже. Нет даже ветерка, чтобы осушить пот, и любое прикосновение кожей к коже делается липким, не скользким. Голова плывет, мысли начинают путаться; может быть, это значит, что он наконец делает всё правильно, а может быть — что он вот-вот свалится с дерева и сломает себе шею: добавим еще один пункт в список нелепых способов уйти из жизни... ...и вот теперь у него стоит. И это, каким-то образом, самый отборный идиотизм из всего. Он сидит голый, на дереве, под палящим солнцем, щеголяя стояком, который даже не может определиться: ради кого поднялся. Эволюция тут едва ли помощница. Он, не глядя, словно бы невзначай опускает ладонь себе на член и располагает его напротив нижней части живота. Прикосновение собственной руки почти потрясает — после всего того времени, что он провел, решительно не прикасаясь к себе, она едва даже кажется частью его самого. Его член горячий, тяжелый, и, к сожалению, даже слишком часть его самого. Что за черт. Он способен с этим совладать. Нечто может быть одновременно необъяснимым и возбуждающим. Коростель первый бы это отметил. Коростель это и отмечал. Забудь тысячелетия литературной традиции, просто щелкни переключатель и вперед — в дивный новый мир, держа в охапке цветы и распевая песни. Всё, блядь, синее и прекрасное. Коростель всегда был мостиком к Орикс, или, может, наоборот. Если он подумает о Коростеле, то, может быть, Орикс явится следом, легко подпрыгнет к нему, такая прелестная, когда ее тело целиком парит в воздухе. Снежный человек озирается в поисках. Где же Орикс? Орикс порхает к нему, как бабочка, как лепестки цветов, такая прелестная, когда ее тело парит, когда ее тело обмякает, когда ее горло раскрывается влажной, красной улыбкой. И Коростель не улыбается; Коростель глядит на него свинцово-серьезно; грудь Коростеля расцветает блядским букетом влажных, красных цветов... Идиотизм. Идиотизм, что он продолжает думать о чем-то совсем неправильном и не позволяет себе подумать ни о чем еще. И Коростель — единственное, чего он ни разу в действительности не пробовал, и о чем — где-то в пыльных закоулках того, где он по-прежнему Джимми, — знает: это может поднять его над жарой, над зловонием, над темницей из мяса, даже если всего-то на несколько секунд... Мораторий. Невольник. Симулянт. Иногда ему хочется этого, но он боится того, что случится следом. Рука, сомкнутая на его члене — не вполне его рука, совершенно никакого сходства с его рукой, — располагается у основания ствола, пальцы движутся вяло. Когда ему было шестнадцать, он, бывало, дрочил себе до тех пор, пока кожа не теряла чувствительность, и чем больше он себя трогал, тем меньше отклика получал. Сейчас оно в точности так же, вот только он не притрагивался к себе, так что какого хрена? Его член неохотно пульсирует, пульсируют яйца, во всем его теле такое чувство, будто оно вибрирует на частоте, не слышимой ухом. Его глаза пощипывает, когда в них капает пот, и его пальцы сжимаются чуть жестче, затем смягчаются, пытаясь приманить ощущения обратно в плоть, которую удерживают в кольце. Если у него выйдет просто почувствовать снова, все будет в порядке. Так чертовски глупо. «Джимми, орех ты пробковый». Нет. Ох, нет. Ох. Каждое из слов на языке — той же формы и веса. Он не может. Не должен. От этого все станет только хуже на следующий раз, когда он примется орать на море, когда Дети Коростеля захотят очередную историю, когда ему просто-напросто захочется опустить ладонь себе на член и трахать кольцо из пальцев до тех пор, пока не удастся забыться в идиотически-простом удовольствии. Но он уже начал это, и можно с тем же успехом продолжать. В конце концов, он всегда так делает. Он — существо привычки и распорядка, и у него вошло в привычку оставаться живым. А значит, это — то, что у него есть. Все, что у него осталось. Он видел Коростеля голым, разговаривал с ним, пока в плебсвиллях их обоих раздевали и трудились над ними, но он не помнит никаких ориентиров на размытой карте кожи. В мозгу у него не всплывает никаких родинок, никаких деликатных фрагментов волосяного покрова, никаких родимых пятен. Всё это было по-деловому; в тех мыслях совершенно не было места для обнаженного Коростеля. Веки Снежного человека слегка трепещут; очертания бледных пятен, танцующих перед глазами, это руки Коростеля, пальцы Коростеля на клавиатуре; Коростель лично информирует всех любовниц Снежного человека — любовниц Джимми, — что Джимми больше не будет с ними, и как, бля, Коростель только это делал? Но он не думает об этом, он просто думает о руках Коростеля, потому что именно их так хорошо помнит. Темнота, которая приходит, когда он зажмуривается крепче, это одежда Коростеля, то, как висит на нем рубашка, и причудливый переход от черной ткани к бледной коже там, где расстегивается воротник. Они не то чтобы часто прикасались один к другому. Вот чем он располагает: толчок костяшек Коростеля, когда они перекладывали туда-сюда краденую у Коростелева дяди марихуану. Вес руки Коростеля у него на плечах, когда тот вел его в кровать, а от алкоголя заплетались ноги. Краткий укус иглы и нажим пальцев Коростеля, когда Коростель до краев наполнил его той самой таинственной вакциной, ебать как фаллически-символично, вот это все. Руки Коростеля, расстегивающие рубашку. Руки Коростеля, решительно перемещающиеся среди пробирок и стеклянной утвари. Руки Коростеля, передающие Джимми распечатку, передающие ему Орикс. Руки Коростеля, показывающие ему средний палец. Рука Снежного человека движется по члену вверх и вниз. Простыня собралась под ним лужей, и отсыревшие складки смявшейся ткани оставляют красные, нежные отпечатки на ягодицах и задней стороне бедер. Его дыхание переходит в хрипы; для собственного слуха он звучит так, словно умирает. Дело вот в чем. Коростель был его другом, его лучшим другом, и, в конце концов, его другом единственным. И сложилось ли бы все в конце концов по-другому, если бы, после всех этих игр в «Нашествие варваров», «Кровь и розы», «Вымирафон», среди компьютерных проводов, после какого-то разговора между ним и Коростелем... Если бы он попытался решиться и просто, ну, сделать что-то кроме того, чтобы сидеть себе и наблюдать, как всё происходит именно так, как произошло? «Липа, Джимми». Идиотизм. Пытаться оправдать что-то такое — насчет Коростеля, обращаясь к Коростелю. Словно уставиться на дымящийся тостер, пока вокруг дотла догорает дом, и удивляться: что это не так с моим чертовым тостом? (О Снежный человек, скажи нам, пожалуйста: что такое тост?) Рука дергает его за член слишком грубо, и ритм потерян, но жар продолжает нарастать. Руки Коростеля подняты и сложены прямоугольником у двустороннего зеркала, обрамляя не ведающих об этом Детей Коростеля. Руки Коростеля подняты и держат безвольное тело Орикс. Руки Коростеля перерезают Орикс горло. Руки Джимми на пистолете-распылителе жмут на спуск, точно так же, как он намерен спустить сейчас. Нет, о, нет... И может быть, это рука Орикс, или рука какой-то безвестной девчонки из плебсвиллей, или рука Джимми, или Снежного человека, или, может, это всё же Коростель, может, именно так всё и могло быть. Ничего не движется, кроме его руки. Пульсация превращается в биение, биение — в полноценную дрожь. Он застрял, зависнув во времени и тепле, точно насекомое, заточенное в янтарь. В какой-то момент его дыхание сделалось обрывистыми, краткими стонами; пот щекочуще обволакивает всё его тело целиком, каплями падает с нижней части спины, словно там постукивают кончики ногтей, которых ему не видно, ох, не видно, но он чувствует всё, о... О Орикс. О Коростель. О Джимми, и он не знает, его не волнует, Коростеля он слышит или Орикс, и он больше не Джимми, он Снежный человек, просто факсимильная копия человеческого существа, пустая и готовая расплавиться под этим безжалостным солнцем, так что нет ничего, вовсе ничего от него не осталось, и о, о, о, долгий выдох сквозь зубы, оххх... — Ох, Коростель. Ох, дерьмо, — проговаривает он дрожащим голосом. И он принимает, любит и теряется в одно и то же мгновение, прежде чем кончить в ярко-яростной вспышке, тремя болезненно-быстро-скользкими конвульсиями, целиком себе на живот, потянувшись к руке на его члене, чей бы она ни была... Потянувшись — и наконец коснувшись Коростеля. Мышцы ног сводит судорогой; какой-то миг даже кажется, что так теперь он и проведет вечность: голова запрокинута, рот раскрыт буквой «о», ноги скрещены. Насекомые покроют его всего, листья нападают сверху, и он никогда не появится снова. Дети Коростеля скажут, что он ушел навестить Коростеля на небе; как полагает Снежный человек, это будет не так уж и далеко от истины. Настоящее и не настоящее; его собственная рука на члене или воспоминание о руке. Только это не было воспоминанием, а значит и настоящим быть не может. «Ох, Джимми, почему тебя так волнует, что настоящее, а что нет?» (Снежный человек, о Снежный человек, что такое «настоящее»? Расскажи нам, пожалуйста, расскажи!) Настоящее это. Настоящее. Это. Настоящее это просто. Просто есть. Но следом его мышцы расслабляются и обмякают, и он свободен. Коростель — или какой там гребаный-копаный призрак сходил за него — исчез. Снежный человек сосредотачивается на дыхании, крепко замкнув свой рот от любого звука, способного оказаться именем. Издалека все еще доносится пение, чистое и нетронутое, мирное и безмятежное. — Коростель, ну ты и ублюдок, — слабым голосом произносит он, просто на случай, если до сих пор высказывался недостаточно ясно. Он даже не станет утруждаться и вытирать быстро сохнущие брызги семени; солнце печет, как на сковородке, и уже скоро это всё превратится просто в горчащий соляной налет. И он закрывает глаза, и ждет, пока муравьи вновь поползут по его бедрам. Когда-нибудь, скоро, он во всем этом разберется.