Я ныне песнь пою, глухой к молитвам, Мои страдания — лишь темень будних дней. А вера, что давно от нас укрылась — Ошибка тех, кто Вечного мудрей.
***
— Кто здесь? — и ни звука. Словно никогда не было живой души ни в этом мире, ни в этом соборе. Пламя пугливых свечей не трогает даже сквозняк, гуляющий по обыкновению под высокими сводами. Потускневшие медные лампады стыдливо прячут за мутными стеклами догорающие огоньки искренней веры, и всё вокруг пропитано въевшимся в стены, в иконы, в душу тоскливым запахом ладана. Ни звука. И никого рядом. Сильная рука коротко касается скромной деревянной рамы, ведёт ниже, стирая налёт благословенной пыли. Народ с самого первого дня невзлюбил нового Архиепископа, а после церковной реформы — и вовсе возненавидел. Но Коллоредо считал, что нелюбовь народа значит лишь то, что он всё делает правильно. Всё же он был политиком, а правление — дело грязное и неблагодарное. Пока его ненавидели, он уверенно и последовательно наводил в княжестве порядок. В конце концов, это он создал веру, не спрятанную в золотую клетку церквей с инкрустацией из изумрудов и фианита. Но было утомительно. По меркам своего титула, Иероним был ещё молод, но меж его бровей уже залегла суровая карающая морщина, свойственная венценосцу. Уголки его губ почти всегда были строго опущены, а на любую жалобу он отвечал через секретарей — «Народ должен молчать и платить налоги». Коллоредо ни с кем не обсуждал своих решений, и, вкупе со всем остальным, что про него говорили, прослыл среди своих подданных несносным, упрямым и жестоким князем. Говоря откровенно, ему было плевать. Иероним доверял только себе и без конца повторял, что в Зальцбурге скорее отыщет говорящего осла, нежели честного вассала. — Заутренняя окончена. Накройте столы во дворце, — короткий приказ, не терпящий отговорок. Иероним Коллоредо в священном Доме ведет себя как хозяин, продолжает отдавать распоряжения и не позволяет никому расслабляться. Не он, так никто. Медленный, длинный, грузный путь до дворца занимает добрых полтора часа, и архиепископ уже начинает сомневаться, глас он Божий или его пяты. Рука, облачённая в перчатку дорогого чёрного шёлка, отрывисто поправляет полы камзола и верхний край высокого сапога. Будут мозоли. — Никаких окороков на обед, и приведите в порядок гардины. Свету не попасть в малую залу, я молчу о столовой, — Зальцбургский Пилат раздраженно цедит сквозь зубы, усаживаясь за огромный стол, накрытый на одну персону. Но на какую персону, неутомимую и всевластную. — Что семейство Моцартов? — вилка издает жалостный стук, погружаясь в порцию диетического мяса и выпаренных овощей. Коллоредо со скукой и отвращением ковыряется в тарелке, делая все, чтобы дать еде остыть и отбросить с раздражением — «подогрейте!». Граф Арко в очередной раз думает, что Коллоредо капризный нареченный архиепископом идиот, но принимает его тарелку с поклоном и слащавой улыбкой. — Сию минуту, ваше Святейшество. Моцарты… там, где они и должны быть, — лицо графа подёргивается лёгкой рябью презрения, единственной эмоцией, на которую он искренне был способен, — Они ждут в приёмной, сын и отец, Вы выделили на них время неделю назад. Иероним Коллоредо раздраженно хмурится и специально бросает вилку на пол, носком сапога отталкивая прибор к ногам прислуги. Эти Моцарты — личная мигрень всея святых архиепископа зальцбургского. Что старик, готовый за сына целовать княжеские подошвы, что мальчишка, возомнивший себя Принцем Этого Мира. Ни на земле, ни на небесах не видать им покоя. — Скажи, что я заканчиваю завтрак. Пусть выждут, а после приведи… обоих Моцартов сюда. Я уделю им пару минут, — архиепископ лениво отставляет бокал и закидывает ногу на ногу, всем своим видом выражая полнейшее нежелание принимать кого-либо. — Слушаюсь. Граф пятится к двери и возвращается в сопровождении четы Моцартов лишь через полчаса. Леопольд входит следом за сыном и почтительно склоняет голову, а Вольфганг отвешивает галантный лихой поклон. Он сегодня необычайно весел, будто в жизни его произошло что-то хорошее. Коллоредо это не нравится. — Я одобрял аудиенцию только младшему Моцарту и не нанимал сюда бродячего цирка. Вон. Все вон! — Иерониму стоит лишь слегка приподняться в кресле и изобразить на лице гнев, как зала пустеет, оставляя их с Вольфгангом наедине. Тогда архиепископ вновь расслабляется, поигрывая окольцованными пальцами, постукивая ими по резному дубовому столу. — Ну, Моцарт? Что Вам? — вопрос звучит резко и требует немедленного ответа. Коллоредо мог бы быть мягче с желторотым мальчишкой, однако слабых он предпочитает сразу же давить каблуком. Но младший Моцарт не слаб, он самоуверенно растягивает губы в бесовской улыбке, суетливо доставая ноты из неопрятного вида папки. — Я бы хотел потешить Ваш слух сочиненной мною тарантеллой. Сочинённой лично для Вас, — Вольфганг ждёт заинтересованно, вглядывается в бесстрастное лицо в поисках малейшей эмоции. Он очень смел, раз позволяет себе такой прямой взгляд. Всё от уверенности, что потомок Шраттенбахов, как и прочие, не устоит перед волшебством его гениальной музыки. Молодой австриец дожидается короткого кивка и решительно протягивает архиепископу стопку нотных листов. — Они мне не нужны, — поясняет он, многозначительно касаясь пальцами виска, и спешит к старинному клавесину, чтобы коснуться пожелтевших от времени клавиш. Первые звуки мелодии отражаются от потолка весенней капелью, околдовывая воздух и самого Коллоредо. Архиепископ мгновенно теряет интерес к носкам начищенных сапог и глядит на мальчишку, которому едва ли стукнуло восемнадцать. Где в этом тщедушном тельце прячется такой талант? Как эти костлявые ручонки могут выбивать из клавиш такую музыку, как шахтёр выбивает золото из руды? Гений Моцарта кажется архиепископу порождением Дьявола, но чем дальше Иероним слушает, тем отчётливее в игре Вольфганга видится ему прикосновение Господа. Господь всегда заставлял его страдать, но с этим было легко смириться. И Коллоредо нехотя признаёт: гениально. До отвращения гениально. А юный Моцарт заканчивает играть так же нежно, как и начинал, задерживая руки на клавишах ещё на пару мгновений, милостиво предоставляя архиепископу возможность вернуться в реальный мир. Коллоредо выдерживает паузу. — Вы ремесленник, Моцарт. Но руки у Вас на месте. Иероним видит, как брови Вольфганга ползут на лоб от такого определения, но знает, что тот не посмеет и пикнуть. Впрочем, довольно церемоний. Долго издеваться архиепископ не любил — был высок шанс, что проклюнется в какой-нибудь неосторожной фразе его истинное мнение. А показать Моцарту своё восхищение было бы немыслимо. Просто невозможно. — Идите домой и соберите вещи. Теперь Вы будете жить в пристройке дворца вместе с другими оркестрантами, чтобы я мог вызвать Вас в любую минуту дня и ночи. Для Вас там как раз освободилось место. — Но я здесь, чтобы… — Никаких но, Моцарт, Вы нужны мне здесь и точка. Что бы Вы ни попросили, ответ «нет». Я буду платить Вам 150 гульденов в год. И Ваше время вышло. Граф Арко! Моцарт предпочитает удалиться самостоятельно, прежде чем его схватит этот стервятник Арко. Он уходит тихо, оставляя папку с нотами на крышке старого клавесина и рассеянно вспоминая о ней уже на пороге дома. Архиепископ еще какое-то время сидит за столом, думая Бог весть о чём. Убегая от этих дум, он зарывается в бумаги и дела, бесконечные жалобы и просьбы от вассалов и горожан. Уже затемно Коллоредо поднимается из-за стола с коротким приказом. — Уберите здесь все и пошлите слуг готовить спальню. Я отлучусь, — в голосе Иеронима слышится плохо скрываемое смятение. Музыка Моцарта была словно отмычка, отворившая без ключей золотую шкатулку, таившую в себе сердце архиепископа и все его чувства, запертые за ненадобностью. Моцарт был вором. Коридор бесконечен и бесконечен дисциплинированный ритм шагов. Архиепископ спешит, прямо на ходу возлагает на плечи священный амикт и бегло шепчет: — Возложи, о Господь, шлем спасения на голову мою, дабы мог я противостоять нападениям диавола, — едва мужчина ступает за стены молебни, губы его смыкаются в строгую нить. Здесь кончается мир Земной и открываются Двери Дома Господня. Коллоредо опускается на колени без церемоний. Хоть на него и смотрят десятки любопытных глаз, но нет тех, кто станет судить истинно верующего католика. Никто не посмеет судить Иеронима. — Огради меня, Господи, силою животворящего креста Твоего и сохрани меня в эту ночь от всякого зла, — архиепископ отказывается признать, что зло живёт в нём самом, острым сомнением надламывая рёбра. А губы шепчут, шепчут молитву в густой накуренный воздух молебни. Губы не лгут - Коллоредо верует всем своим существом (всем ли?) и целует крест на груди, выдыхая заветное «Аминь». Но не спастись, не отделаться от пороков одними лишь молитвами. Иероним мечется, злится, проклинает Моцарта, снова и снова вслушиваясь в музыку душевных струн. Она звучит у него в голове беспрерывно, и Коллоредо начинает казаться, будто он впал в немилость, и ангелы, вестники Божьи, так наказывают его. — Replent… — архиепископ не отрывает взгляда от нот, он слышит чистый перезвон капели, но сейчас поздняя осень. — Mirum… — Господь жесток и глух. — Domine Iesu, dimitte nobis debita nostra… — крест впивается в ладонь острыми гранями, Коллоредо в отчаянии поднимает голову к высокому потолку роскошной спальни, уже не надеясь уснуть сегодняшней ночью. Стены давят, ангелы золотых канделябров смеются над ним, а с Небес льется эта неземная музыка. Звонкий заливистый смех маленького Амадея топит архиепископа в чернейшем дурмане греха. Он мучительно завидует. Хочет заполучить, задушить в ладонях. — …Amen. Поутру юный Вольфганг Моцарт робко стучится в массивные двери дворца. Он немного взволнован перед событиями дня грядущего и переполнен чувствами, держа в голове горькие отцовские наставления. «Не раскрывать душу. Молчать. Повиноваться». У самых дверей музыкального гения встречает сам архиепископ. По его измученному виду и тёмному, угрожающему взгляду Моцарт понимает, что сегодня придётся дурно. Потому что этой ночью Коллоредо не сомкнул глаз. Из-за него.