Узоры

Катсуки барабанит по столешнице пальцами, буравя суровым взглядом стакан шампанского в своей руке. Рядом, собравшись в круг, рассиживаются одноклассники — вот Эйджиро тянет за рукав Денки, отбирая початую бутылку вина, которую придурок Киминари хлещет прямо из горла. Вот Иида машет руками, эмоционально рассказывая о последней масштабной миссии, после которой его рожу крутили по телеку. Рядом сидят Мина и Хагакура, посмеиваясь в свои бокалы и с ехидством подкалывают Момо и Джиро. Те сидят, переплетая пальцы — рисунки на их запястьях тусклые и едва заметные. Большая компания придурков на кухне готовят закуски на стол, Аояма требует доверить ему украшать салаты, Серо громко ржет над кем-то споткнувшимся. Катсуки не участвует в общей суматохе, цедя кислое шампанское в гордой отчужденности. Киришима его уже и доставать не пытается, только изредка толкает или берет в захват, время от времени тормоша. Катсуки едва не пыхтит в свой стакан, скрипя зубами и настойчиво не понимает, за каким, собственно, хреном он тут. Третья за все время общая встреча выпускников совсем не то место, где он хочет быть сейчас. Хотя, возможно, он и лукавит. Тот, ради кого он пришел, сидит точно напротив, пьет газировку и задумчиво кивает на каждое слово Тодороки, то ли действительно соглашаясь, то ли делая вид. Катсуки выдыхает сквозь сжатые зубы и расслабляет лицо, наблюдая почти бесстрастно. Витиеватый рисунок течет по всему лицу тупого Деку, уже почти полностью заполняя кожу. Чернильные лозы скрываются за воротником, беря начало где-то там, на спине, где и покоится его метка. У рядом сидящего Шото такой же фигней страдает рука, полностью покрытая мелкой вязью узоров — когда-то в школе, классе во втором, эти придурки решили встречаться, но тогда рисунок Деку едва выглядывал из ворота футболки. Катсуки помнил это даже лучше, чем стоило бы — как Деку искал чужой взгляд, как застенчиво улыбался, как осторожно переплетал свои пальцы с чужими. И как выглядел, черт возьми, самым счастливым. Катсуки помнил то время лучше, чем стоило бы, ведь именно тогда он впервые потерял не Мидорию даже — Деку. У Бакуго, объективно, не было причин это чувствовать, но — он ощущал. Это было не то что неприятно, это было — сложно. Катсуки не знал тогда, почему, но узнав обо всем, ощутил себя преданным. Деку, блядский бесполезный слабак, который всю жизнь тащился за ним следом, который и силы-то не сдаваться только благодаря ему, Бакуго, находил. Из всех людей, тот, кто до последнего тянулся за ним, вдруг взял и отступил. Увидев переплетенные чужие пальцы тогда он буквально ощутил, как ему плюнули в лицо. Смотреть на Мидорию и понимать — он отпустил. А ты, придурок, не смог. Много позже Катсуки понял, что потерял. Полжизни прожив с мыслью, что все так и будет, он упустил из виду то, что Деку ведь может и не ждать вечно. Изуку так и сделал. Переступил через упрямство Бакуго и даже не обернулся. В комнату, неся тарелки с закусками, вплыли Тсую и Урарака. Обе статные, крепкие, подтянутые. Катсуки скосил на них невыразительный взгляд. Очако что-то, улыбаясь, щебетала, лавируя в воздухе тарелками. На ее лодыжке, мягко обвивая ногу, на красивых лозах цвели кривые цветы. Метка тянулась глубоко под подворот бридж и почти сливалась с кожей. Подойдя к столу, она мягко улыбнулась подругам и оставила свои ноши на краю. Краем глаза посмотрела на сидящих дальше Деку и Шото. Улыбка, за годы выученная и старательно наложенная поверх лица, вдруг дрогнула, пошла дрожью по округлому лицу. Катсуки хмыкнул в свой стакан, презрительно отворачиваясь. Урарака взяла себя быстро в руки и молча села рядом с Асуи. Засмеялась над шуткой Киришимы, словно действительно ничего не случилось. Никто и не заметил ничего, а она уже привычно привалилась к чужому плечу и вовсю заливалась своим звонким голосом. Она была второй. К началу третьего курса Деку вырос, возмужал. Выросла рядом с ним и она — поджарая, фигуристая, сильная женщина. Они смотрелись рядом правильно — будущему символу мира именно такая женщина годилась в жены. Смелая, решительная, самоотверженная. Идущая чуть позади, не в тылу, но все равно рядом. Идеальная женщина, скрывающая за фасадом стойкого воина чуткую и нежную натуру. Бакуго смотрел тогда на них, таких до тошноты милых и воздушных, и даже на злость или ревность не находил сил. Урарака вкладывала свою узкую ладонь в широкую Деку и очаровательно краснела, целуя его в веснушчатую щеку. Бакуго действительно не ревновал тогда, сверля их спины презрительным взглядом. Бакуго, сцепляя зубы, наверное впервые думал, что не сравниться этим. Урарака могла дать Деку то, что никогда не смог бы Бакуго — отзывчивость, поддержку и наследников. То, что могла дать только такая, как она — себя и свою любовь на чужое пользование в безграничном лимите. Но Урарака не была его. И когда вернулась с одной миссии с полностью потускневшей меткой, то перестала быть таковой окончательно. Ей даже злорадствовать не хотелось, когда все узнали, кто ее по ту сторону метки ждал. Химико Тога, связанная и доставленная в тюрьму, улыбалась издевательски в объектив камеры, посылая ей воздушный поцелуй. Все, что теперь им оставалось, это редкие свидания раз в месяц, когда Очако носила ей передачи. В дань меткам или из-за своей слишком чуткой натуры, что даже врага жалела, никто так и не знал. В любом случае это было и могло остаться. Устаканится и осесть, и тогда... А что тогда, Бакуго не знал. Представил, что случилось бы, не случись с Очако Тоги. Как смогли бы они с Изуку и дальше и до сих пор. И сейчас бы сидели, обнявшись, и она цвела бы, как сакура в свои лучшие времена — пахнущая любовью и безграничным счастьем. В этот момент Киришима наконец оживился, поднялся сам и подтащил за собой к верху Денки. Бахвально улыбнулся, поднимая отобранную у него все таки бутылки и громогласно провозгласил: — За Героев! Хор согласных восклицаний взорвал медленно текущие мысли Бакуго, когда толпа тех самых героев поддалась вперед, чтобы соединить свои бокалы вместе. Катсуки не поднял руку вперед вслед за всеми, смотря сквозь стену чужих тел на сидящего напротив. Изуку, с улыбкой сталкивая свой бокал с чужими, выглядел среди них до ужаса несуразно. Взрослый, спокойный, вменяемый. Совсем не такой, каким был в те годы, что они праздновали новый год в гостиной общежития. Бакуго помнил его тогда — дурака с блестящими глазами, который доверительно жался к его плечу и шептал, как заведенный, что никогда этого единства не забудет. Одного на всех, и даже на него, Бакуго, распространяющееся, потому что, ну, ты, Качан, тоже часть А класса. Такая же равная и важная и без тебя, конечно, ничего уже не выйдет. Бакуго не знал, почему тогда смиренно сидел и эти пьяные бредни слушал, но думалось тогда упорно только о том, что это без тебя, Деку, ничего не выйдет. Уйдешь ты из класса и все развалится, как карточный домик, потому ты уже сейчас ебучий символ мира, пусть и в нашем ограниченном мирке, где тройка лучших в ЮЭЙ уже склонила свои головы к твоим ногам. Где те, кто должен следовать за миром, за народом и верой в правосудие, идут упрямо — и за тобой. Бакуго до рези в глазах, до скрипа в зубах тогда хотелось просто наклонится и поцеловать. Так естественно было сидеть с этим придурком вдвоем, словно снова друзья-напарники-соперники, словно Бакуго не снова, а все еще самый важный в его жизни человек. Ему, словно пьяному, чудилось, что время в тот момент вернулось в спять, и этот придурок Деку все еще может быть его. Но Деку его не был и быть не хотел. Продолжал шептать чушь о единстве, встречаться с Тодороки и упорно того, что конфузит Катсуки, не замечать. Сейчас он был... не таким. Не мог Катсуки увидеть того пацана с горящими глазами в этом взрослом мужчине, настолько разными они ему казались. Словно не восемь лет прошло, а все двадцать — таким сейчас взрослым этот придурок казался. Устоявшимся, перебесившимся. Словно все то, от чего он раньше готов был взрываться, давно улеглось и отпустило. Деку казался умудренным опытом и жизнью учителем, который сейчас со стороны смотрел на своих подросших детей и гордился тем, что те смогли пронести через года не только вложенные в них идеалы, но и — связь одну на всех. Бакуго смотрел на него сквозь стену чужих тел, сам оседая, как мишура на дно его стакана и до сводящих лицо нервов беспокойно хмурился. Это бесило. Бесило до жути, до дрожи, до ходящих на лице желваков, потому что, чего он действительно не хотел, так это от этого придурка зависеть. И приходить на эти собрания всегда только за тем, чтобы смотреть на расползающуюся все дальше метку и его мерное спокойствие на дне зрачка, где покоилось смирение всего мира разом. Бакуго смотрел и плыл, уносясь на волнах своих мотыльков-мыслей, которые слетались в его голову как на горящий в темноте фонарик. Смотрел и был совершенно не готов словить чужой взгляд, обернувшийся от общего, от его законного, и только для того, чтобы пересечься со взглядом Катсуки. Деку смотрел на него в ответ сквозь всю ту же толпу тел и по-юношески радостно улыбался с другого конца стола, распространяя раздор в мыслях Бакуго и заставляя беспокойно биться его сердце. Бакуго все так же смотрел, болезненно хмурился, и совершено не мог совладать с гудящей в груди мышцой, что рвалась на волю, на встречу чужой улыбке, чужому теплу. Бакуго просто смотрел, Деку так же смотрел на него в ответ и короткое замыкание наконец закоротило мысли-мотыльки в голове. Беспокойные бабочки обожгли свои нежные крылья и стремительно сгорели, а за ними который год болезненно горел-догорал Бакуго, следя за растущей в масштабах меткой. — Я ненавижу тебя, — одними губами, чеканя каждое слово, болезненно и жалко выплюнул он, делая так, как только и умел. Ведь только тем и занимался, что всю жизнь колол, протыкал, нанизывал словами стрелами на шипы своей возрожденной злобы. И Деку все равно, легкомысленно улыбаясь, смотрел на него своими бесовскими блестящими глазами. И так Бакуго в тот вечер, как и в остальные, не узнал, что стоило только коснутся тех губ тогда, в тот новогодний доверительный вечер — и метки обоих померкли бы навсегда.