***
Так тихо, что слышно жужжание лампы под потолком и свистящее дыхание Харлин. Она нерасторопна, но скорее всего специально — опасно двигаться быстро и отрывисто рядом с сумасшедшим. Артур сверлит ее взглядом не моргая, внимательно следя за каждым движением. Он чуть вздрагивает, когда доктор Квинзель щелкает кнопкой диктофона. Харлин резко выдыхает, будто на экзамене сидит, и судорожно облизывает губы. Ее очки безжалостно сползают и она то и дело поправляет их, стараясь выглядеть строгой и собранной. На деле же — смешной, как маленькая девочка, нацепившая украшения и одежду мамы на себя. — Для начала хотелось бы уточнить, как мне к вам обращаться. Я могу звать вас мистером Флеком, или же вам удобнее простое «Артур»? — мягко, нараспев говорит Харлин, и ее голос напоминает щебетание редких утренних птиц, звон «музыки ветра». Харлин смотрит на него мультяшно-большими за линзами очков глазами, ледяными, но притягательными. Отвести взгляд трудно, но ему удается, и вместо ответа Артур отрывисто читает ее бейдж, пробуя на вкус новое звучное имя: — Доктор Харлин Квинзель. Хар-лин Квин-зел-ль… Харли Квинн. Из горла вырывается хриплый смешок. Харлин удивленно выгибает бровь, стараясь подавить волнение. — Что-то слу-?.. — Харлин Квинзель. Красивое имя. Но вам стоит откинуть лишние буквы, доктор Арлекин. Он вновь смеется, сам не зная, от приступа или искренне веселясь. Харлин шутку не оценила — она заметно серьезнеет. Очевидно, ее не первый раз дразнят из-за имени. — Вам… удобнее обращаться ко мне так? — О, если не возражаете, — усмехается Артур, чуть подаваясь вперед и немного морщась, так как ремни смирительной рубашки больно сдавливали и без того деформированное туловище. Спасибо местным докторам, после второй попытки побега заковавшим его в тряпичные кандалы. — Ваше имя, доктор, оно вызывает у меня улыбку. Здесь, в Аркхеме, слишком мало поводов улыбаться, и никто даже не пробует. — Хорошо. Если вам проще без официальности, тогда я бы могла звать вас по имени, как считаете? — Все спрашивают одно и то же. «Как считаешь», «как тебе больше нравится», «как тебе бы хотелось», но по итогу делают только так, как хочется им. Вот и вы поступайте также, доктор Харли Квинн. Харли мешкает, не зная, что ответить, и тогда начинает судорожно копаться в документах. Смешная. Неужели кто-то действительно мог воспринимать ее, как достойную замену Хемптону, при всех недостатках последнего? Наконец, выудив листок из папки, Харлин читает, попеременно глядя на Артура: — В отчетах вашего прошлого лечащего врача, доктора Омара Хемптона, сказано, что подавляющее большинство сеансов вы предпочитали собственному имени псевдоним «Джокер», и отказывались говорить, если к вам обращались иначе, — она отводит взгляд от документов и испытывающе смотрит на него своими льдинками. Ему, Джокеру, хочется выколоть их ножницами. — Полагаю, для того, чтобы мы могли добиться взаимопонимания, лучше всего пойти навстречу друг другу. Верно, мистер… Джокер? Он улыбается, услышав свое имя. Харлин, чуть погодя, скромно улыбается в ответ. — Пожалуй. — Хорошо, итак… Как ваше самочувствие, мистер Джокер? — Хреново. Доктор Квинзель быстро черкает карандашом в планшет. Джокер зевает, откинувшись на спинку стула и гипнотизирует поверхность стола, настолько белую, что почти больно смотреть. — У вас есть жалобы? — Есть. — Какие же? — Я заперт в психиатрической лечебнице, ежедневно глотаю по пять разных препаратов, от чего дико болит живот, и пускаю слюни на подушку, словно парализованная старуха, но, впрочем, это мелочи. А так, хотелось бы сюда телевизор, так скучно бывает, что с ума сойти можно. У Харлин яркая мимика, у нее все «написано на лице»: удивление, растерянность (маленькая недо-Монро, тебя же предупреждали) и, совсем немного, жалости. От последнего немного подташнивает. Когда-то ему хотелось, чтобы пожалели, помогли, поняли; позже до него дошло, что окружающим, и тем более врачам, наплевать. Артуру наплевать еще больше. — Вас ведь выводят в общую комнату, где находится телевизор. — Я ценю спокойствие, доктор. Трудно сосредоточиться на выступлении старины Чарли, когда по обе стороны разговаривают сами с собой товарищи по несчастью. — Вы любите быть в одиночестве? Он делает вид, что задумывается, затем кивает. — Да, но, скорее, это вынужденная любовь. Харли мягко улыбается чему-то своему и зачем-то добавляет: — Одиночество — это не так уж плохо. Меньше боли, больше времени для себя, больше самостоятельности. Ваша ситуация, правда, не предполагает последнего… Она резко вздрагивает и захлопывает рот, сообразив, над чем съязвила, и он вроде должен разозлиться, обидеться, но ему — Артуру, Джокеру, без разницы — весело. Правда весело. И веселье сопровождается его тихим смехом, почти обычным и даже немного смущенным. — Простите меня, просто… — Рад, что кто-то разделяет мои взгляды. Но я бы, — он запинается; Артур внутри него, неуверенный и нелепый, нервничает, и смех предательски рвется наружу, но кое-как подавить приступ получается, и он продолжает. — Я бы мог дважды подумать о том, так ли хорошо одиночество, если бы всегда находился в компании таких красивых людей, как вы, доктор Квинзель. Харлин, до этого судорожно перебирающая бумаги, вскидывает голову и с пунцовыми щеками удивленно смотрит на него. Думает, что пошутил или в бреду, но он абсолютно спокоен, даже скучает, и Харли резко выдыхает, чуть помотав головой, надеясь согнать румянец. Мол, не на свидании же. Артур считает, что она вполне милая женщина. Джокер же считает, что с ней можно придумать что-то интересное.***
Большую часть времени он сидит наедине сам с собой и с Джокером, вынужденный давить его порывы что-то сломать, выскрести зубами выход, разбить голову делающей уколы медсестре. Это невыносимо и безумно больно; Артур был бы рад сам раздавить свою дурную башку, как спелый фрукт, чтобы остались кровавые разводы, а прохожие после сокрушались, что запачкали подошвы новых туфель. Смешная шутка, привычная трагикомедия. Но ему нельзя даже убить себя: постоянно кто-то снует рядом, на страже его физического и душевного здравия, — тот самый прохожий, которому важнее новые туфельки, нежели размозженная черепушка какого-то чокнутого Артура. Впрочем, теперь есть еще кое-что — встречи. С каждой новой все интереснее. Доктор Харлин Ф. Квинзель ждет его в отдельном помещении, похожем на тюремную камеру, куда его также затаскивают санитары. Во время их «свиданий» она задает бессмысленные вопросы с методички, старается быть чопорной и холодной, но получается плохо: все в ней выдает провинциальную «зеленую» девчонку с еще неостывшим дипломом на руках. А еще она неусидчива: вечно ерзает на несчастном стуле, поправляет халат, очки и бесконечные бумажки в папке перед собой. — Как ваше самочувствие, Артур? — Хреново, — бездумно отвечает он и, не сдержавшись, продолжает: — Доктор Квинзель, вы нервничаете. Харли вздрагивает, но не поднимает взгляд, только карандаш, которым она делает записи, нажимает на бумагу сильнее. — Вовсе нет, я в полном порядке. Есть жалобы?.. Артур?.. — молчание добивает и нервирует ее еще сильнее, и выводить ее довольно забавное зрелище: Харли — удивительно-живая, ее лицо сменяет одну эмоцию за одной, как будто в пантомиме — клоун прячет улыбающееся лицо за ладонями, а убирая их, легко становится грустным, только Харли свое круглое личико и прятать не надо. У Артура мало развлечений, разве что разговоры с некоторыми пациентами и просмотр черно-белых комедий; у Джокера и того меньше — с таким количеством транквилизаторов в крови особо не побунтуешь, — но с приходом Харлин кажется, что Аркхем пошел на уступки одному из самых знаменитых пациентов последних месяцев, сделавшему лечебнице неплохую рекламу, и добавил в программу выступление Арлекина, изо всех сил пародирующего доктора. Он бы раскланялся в благодарность, если бы мог. — Артур, вы не хотите разговаривать?.. Простите, я… Верно. Джокер, вы не хотите разговаривать? — Доктор Квинзель, вы желали добиться, как его… Взаимопонимания. Но вы мне врете. Нехорошо. Харли переводит дух и нервно что-то подчеркивает карандашом в блокноте. Или перечеркивает. Даже с какой-то злостью. Сегодняшний сеанс проходит как на иголках, у нее плохое настроение, еще немного, и подорвется с места на выход. Но нельзя. Она на работе, после этого еще домой ехать, к родным. Как хорошо, что ему, Артуру, больше не нужно волноваться о подобной ерунде. Харли кивает своим мыслям и кладет на стол локти на манер школьницы. Большие голубые глазки куклы взирают на него с плохо скрываемым злым блеском. Харли фальшиво улыбается, стараясь выглядеть куда более доверительно, но на деле она смешит. Смешит до боли по всему исколотому иглами телу. — Наверное, вы правы, — тихо, едва сдержавшись, чтобы не процедить сквозь зубы, отвечает Квинзель. — Я несколько нечестна. Но, прежде всего, я должна сперва узнать, как ваше состояние. Это моя работа. — Да, верно. Простите, док, в последнее время я стал очень невежлив. Видимо, из-за лекарств и неудобной пижамки. Зато, по крайней мере, я могу уснуть в любом месте и быть к этому готовым, — он пожимает плечами, намекая на рубашку. Уголок губ Харлин предательски дергается в сдерживаемой улыбке. Злость уходит, она оттаивает, снова фантастически быстро меняясь в настроении. Они проходятся по нескольким стандартным вопросам, после чего он перебивает: — Что там, снаружи? — Простите? — Вы нервничаете, значит, что-то случилось снаружи. То есть, вне Аркхема. Меня раздражает, что я не могу понять… Расскажите. Она явно не знает, как начать, и от этого теряется. Доверять незнакомому, к тому же больному человеку — рисковое дело, пусть Артур и вежлив, и внешне абсолютно спокоен, а Харлин не из тех, кто готов на серьезный риск. Вернее, она боится, и это видно по ее бегающему взгляду: и хочется, и колется. Ее сдерживает страх, эта огромная плотина, которую просто нужно подтолкнуть. — Что вам хочется знать? — Начните с самого начала, с утра. Мое утро ужасно скучное и однообразное, без красок, без плохого или хорошего. Серость. Но ваше, док… Ваше наверняка преисполнено жизнью во всех ее красках. Расскажете, доктор Квинзель? И Харли рассказывает — не сразу, медленно и с опаской, следя за его реакцией. Артур не перебивает ее, потому что ему действительно интересно, как быстро меняется чужой мир. Так он будто всесильный незримый наблюдатель, чуть выше, чем обычные люди. Да и снаружи, на секундочку, есть на что поглядеть, он читал в свежих газетах: беспорядки от людей в клоунских масках (их уже меньше, но они не исчезли совсем), закрытие шоу Мюррея, которому так и не нашли замену, драма вокруг погибшей четы Уэйнов — три раза «ха» в их честь. Артуру бывает жаль мальчишку Брюса, чье грустное личико показывают в новостях по шипящему телевизору в общей комнате, — Флек хорошо знал, каково быть сиротой — но потом он вспоминает, что у Брюса есть огромный особняк с десятком слуг и миллионы, если не миллиарды, в наследстве, и жалость пропадает. У Артура есть только белая коробка больничной палаты и голоса в голове. У Харли же нет голосов и миллиардов долларов, у нее простой скучный мирок: чужой сырой Готэм, которого она боится, хулиганы, укравшие новую сумочку и большая недружная семья в Нью-Йорке, а она, как самая старшая, получает шишки за своих младших всю жизнь. С утра один из ее братьев успел наломать дров, подставив ее, в связи с чем мать Харлин, властная и строгая женщина, позвонила дочери. И вряд ли разговор прошёл хорошо. Это сильно выбило Харлин из колеи, сильнее даже, чем ограбление. Она дважды сбивается, уклоняясь от подробностей, но видно, как ей хочется сорваться. Как она ненавидит и братца-идиота, и вечно недовольную мать. Мешает только барьер из страхов и предрассудков. — У вас был плохой день, док, — понимающе кивает Артур. Ему почти жаль Харли, но та, криво улыбнувшись, отвечает: — Он ведь еще не окончился. Кто знает, может, вечером мне повезет. — А может, вечером вас убьют в подворотне, — скучающе пожимает плечами он. — Никогда не надейтесь на «потом», живите одним днем. Одним плохим днем. Квинзель хмурит брови, постукивая карандашом по бумаге. Выражение ее лица на секунду изменяется, будто она что-то резко поняла, а потом Харли наклоняет голову, пытливо заглядывая в лицо Артура. — Вы тоже живете плохим днем, мистер Джокер? — Что вы, здесь великолепно! Обслуживание, кормежка, компания — высший класс. Только вчера перекинулся парой фраз с Наполеоном, парень вот-вот подберется к Петербургу. Харлин откашливается, стараясь продолжать играть в «серьезного психиатра», которому на все побоку. Тот самый прохожий. Артур сдувает с носа закрученную темную прядь, невинно улыбнувшись Квинзель. — Вы… пытаетесь скрыться за юмором и сарказмом, но это необязательно. Со мной вы можете говорить серьезно и то, что думаете на самом деле. Я хочу помочь, мистер Джокер. — Взаимопонимание! — Верно, — облегченно кивает Харлин, радуясь, что идет в верном направлении. — Начинайте. Говорите все, что приходит вам в голову. Артур раздумывает с полминуты, после кивает. Он научился двигаться быстрее, ведь чем ты неожиданнее, тем меньше шансов, что тебя остановят. Пусть его сковывала смирительная рубашка, встать на ноги и перегнуться через стол лицом к Харлин, в миг напрягшейся и замершей на стуле, он мог. Рывком, не давая ей опомниться или обдумать способы побега. Харли испуганно вертит глазами, цепляясь взглядом за любую вещь, подходящую для самообороны, а после ойкает, ощутив чужое дыхание на коже, так близко, что он вполне мог бы откусить ей нос или вцепиться зубами в шею, а если бы разбил ее глупые очки, то стекла впились бы в эти голубые льдинки. И маленькая Монро заплакала бы кровью. Красиво. Красное на белом — Харли идет это сочетание. — День рождения. Я в приюте. Мне пять, и старуха-воспитательница забывает меня покормить, — шепотом, чтобы не слышал диктофон, и сквозь зубы озвучивает «все, что приходит в голову», каждый обрывок воспоминания, которые начали мучить его во снах с завидной регулярностью. — Дом. Холодно. Темно, потому что занавески задернуты. Никто никогда не раскрывает их, потому что соседи могут увидеть творящееся на кухне. Я снова голоден. Я избит бляшкой его ремня. Я иду в туалет помочиться. Кровью. Мне семь. С каждым словом Харли отодвигается дальше, но, помимо страха, она выглядит… сочувствующей. Она боится, но слушает. И она его жалеет. Перед ее глазами возникают жирные грубые мазки воспоминаний чужого человека, которого она никогда не знала, но чью боль не могла не пропустить через себя — как врач и как впечатлительная женщина. Артур видит, как дрожат ее губы, а уголки глаз блестят. Диктофон падает на пол, задетый ногой Артура; Харлин не обращает внимания. Она видит другой мир — настоящий мир. — Школа. Тепло и солнечно. Одноклассники идут на речку. Я иду с ними. Мы боремся в воде, до тех пор, пока они не начинают топить меня. Они не слышат, как я кричу и пытаюсь выбраться. Но зато им весело, а веселье — ценный дар, док. Работа. Несносные подростки, почему за их выходками не следят родители?! Иногда мне их даже жалко, ну знаете, в моменты, когда они шатаются, ненужные никому, по грязным подворотням. Харлин хмурится, следя за тем, как мелко дрожит голова Артура, так, что его спутанные волосы задевают ее кожу. Его взгляд помутнел, блуждает где-то, а потом, совершенно неожиданно, напряжение разглаживается улыбкой. Не безумной, нормальной, и он немного отстраняется от Квинзель, чему последняя очень рада. — О, я помню. Цирк! Он приехал всего на три дня, детей до девяти лет впускали бесплатно. Мне было одиннадцать, но я был совсем низким и худым, так что никто не узнал правду. Мама отвела меня вечером на представление, — Артур нервно смеется, качая головой. — Послушайте только! Я до сих пор помню того глупого клоуна в гигантских желтых ботинках, и его маленькую собачку, шпица… Она кусала его за ноги, а он бегал от нее по арене, но из-за ботинок не мог убежать далеко! Он смеется от представленного зрелища и не слышит, как Харли тихо усмехается вместе с ним. — И вот, он останавливается, чтобы отпихнуть ногой шпица… — смех становится не сдерживаемым, подступает приступ, но он и не думает останавливаться, полностью уйдя в свои размышления. — Но ботинки цепляют край штанин! Бам! — Артур ударяет ногой по полу и хохочет, согнувшись и болезненно морщась. — Штаны падают, а потом и сам клоун падает на задницу! И все из-за дурацких желтых ботинок и пса! — Х-хах… Харли рассеянно улыбается, засмотревшись на пациента, а тот смеется, смеется, пока не выдыхается и не сползает вниз на стул, прислонившись лбом к холодной поверхности стола. Не реагирует где-то минуту, тяжело дыша. Только тогда опомнившаяся Харлин подается вперед и спрашивает: — Вы в порядке? Позвать медсестру? — Тем же вечером, — резко вскинув голову, в упор смотрит на доктора Артур, выпучив глаза и улыбаясь уголком губ, — я решил развеселить маму. Она так давно не улыбалась, доктор Арлекин. Я считал себя виноватым. Я решил, что если развеселю ее, ей станет лучше. Я нашел ее выходные красные туфли на маленьком каблучке и старые мужские штаны… Я повторил все то же, что делал клоун, но штаны порвались. И мама ударила меня за это по лицу. Гребаная больная сука. Тишина. Он может слышать, как кричат за стенами пациенты, как жужжит свет в старой лампе и как часто стучит его сердце и сердце Харлин. Та как-то… изменилась: ее выражения лица, взгляд и жесты. Она словно столкнулась с чем-то иным, к чему не была готова, и не знает, что теперь делать. Растерянный ребенок с мечтой в руках. Никто никогда не знает, как поступить с тем, что наконец-то получил. — Мой плохой день не кончается уже тридцать лет, милый доктор. Он выдыхает, меняясь в лице, и робко переспрашивает: — Так достаточно серьезно? Харли ничего не отвечает, даже не смотрит. Она поднимает диктофон, щелкает на кнопку «стоп» и снимает очки. Выглядит Харлин не очень, какой-то потрепанной и уставшей. Джокер в подсознании насмехается: вот так, маленькая впечатлительная Монро, плохой психиатр. Так легко сломать одной слезливой историей. Теперь ты никогда не сможешь переступить через него и идти дальше. — Пожалуй, на сегодня все. — Неужели?.. Выглядите плохо, док. Переехали недавно, да? Не привыкли к здешнему темпу. — Три месяца назад, — бездумно хрипит Харли, поправив халат. — А вы, судя по досье, уроженец Готэма. — К сожалению. Немного обдумав, Артур продолжает: — Знаете, с чем бы я сравнил этот город?.. Со старым обрюзгшим миллионером, руки которого по локоть в крови, изо всех сил старающегося выглядеть презентабельно. Но всем известно, что он отвратителен и безумен, сколько бы драгоценностей не старался на себя нацепить. Харлин тяжело сглатывает, так, будто у нее в горле застрял шерстяной комок. Когда их взгляды встречаются, Джокер ободряюще приподнимает брови и растягивает губы в больше напоминающей оскал ухмылке. — Вы… не слишком строги к Готэму? Вы здесь выросли. Должно же быть в нем что-то хорошее, что вы знаете и помните. — Я — то, что породил этот город, доктор Арлекин. Но вообще-то, вы правы, тут было отличное кафе, «Санта Доминика». Тамошние блинчики с черничным джемом снятся мне по сей день. — Черничный джем, — тупо повторяет Харли, сжимая блокнот в руках; на бумаге остаются влажные следы ее пота. — Здорово. Артур наклоняет голову и, комично оглянувшись через плечо, заговорщицки шепчет ей: — До тех пор, пока не обнаружишь в нем черные волосы местного шеф-повара Джимми. И не факт, что волосы с головы. — Фу! Артур смеется над ее скривившейся мордашкой, запрокинув голову, визгливо и громко. Сам по себе. В который раз Харлин смешила его, давая позабыть о боли, вызванной хохотом, и просто веселя тем, что вот такая она: Харлин Ф. Квинзель. Без пометки «доктор». Доктор из нее все равно никакой. Все очень нелепо. Кажется, им обоим гораздо комфортнее вот так: поддерживать почти дружескую атмосферу, забыть, что они в психушке, представить, что знакомы всю жизнь и встретились обсудить дела насущные. Харли забывает о своем несносном брате и украденной сумочке, а Артур впервые чувствует себя по-человечески. Расслабленным. У него не было настоящих друзей и вряд ли уже будет, но дать шанс Харлин, наивной и странной, почему-то хотелось. И как устоять, когда ее широкая улыбка украшает лицо каждый раз, стоит ему неловко пошутить или покривляться. У Артура не было друга, у Джокера — зрителя. Стало быть, в выигрыше все. — Вызвать доверие у дурака вроде меня очень просто, видите? — Вы вовсе не дурак, Джокер, — хихикает Харли на пару с Артуром. — И… давайте… давай перейдем на «ты», мистер Джей.***
— Сигарету? — Что за неслыханная щедрость! — Дружеский подарок, — Харли озорно подмигивает и прижимает указательный палец к губам — никому не рассказывай. Артур смеется и повторяет жест, только вместо пальца сигарета. Харлин улыбается и кокетливо поправляет свои кудри; спустя несколько сеансов без унылых отработок зазубренных ею приемов психиатрии, сменившихся простыми беседами, она чувствует себя куда уверенней. Как-то раз она обмолвилась, что ей упорно не хотели отдавать на попечение Флека — дескать, проблемный пациент. А теперь ей с ним легче, чем с собственной родней. Дурацкая ирония судьбы. — Наконец-то… — выдыхает с дымом Артур, прикрыв глаза. Горечь табака вытравляла привкус лекарств в разы лучше, чем кровь из искусанных губ, и куда менее болезненно. Ему развязали руки, спина теперь болела куда меньше, а в общей комнате он мог сыграть лишнюю партейку в шахматы с местным населением. И все благодаря маленькой хитрой Монро. — Только прошу, не выдавай меня, Джей. Артур делает жест «закрыть рот на замок и выбросить ключ», вызвав у Харли милую усмешку. Бледно-розовые губы приоткрываются, стоит ей потянуться, не отрывая взгляда от подопечного, и сделать затяжку с его сигареты. Напоминают школьников, сбежавших на перемену покурить, пока взрослые не видят. Даже в животе все сводит давно позабытым ощущением детского страха быть пойманным с поличным. В последний раз Джокер чувствовал подобную щекоту в вагоне метро, убивая троицу офисных планктонов Уэйна. — Как ты себя чувствуешь? — Где пепельница… Спасибо! Чувствую себя менее хреново. — Есть жалобы? Он раздумывает, рассказывать ли ей о том, что еженощно не может спать, елозя по всей постели и едва ли не залезая на стену, потому что визгливый хохот раскрашенного убийцы не дает ни спать, ни нормально жить… — Нет. Никаких жалоб. — Совсем? — Какие жалобы могут быть, я в раю, — он закидывает ногу на ногу и выдыхает в потолок клубы дыма. Харлин вздыхает и делает миллионную пометку в блокноте. — Пожалуйста, мистер Джей, расскажи мне о вчерашнем инциденте. — Ты о том, что у меня сползли штаны во сне? Прости, Харли, наверняка то еще было зрелище. Харлин заливается краской и прячет за ладонью улыбку. — Нет, я не об этом. О случившемся с одним из охранников, мистером Кортесом, ты напал на него. Чего тебе хотелось добиться этим? — Я? Напал на него? — искренне удивляется Артур, всем своим видом показывая возмущение. — Нет, это ошибка. — Прости, мистер Джей, но свидетели говорят… — Свидетели — его говнистые дружки, естественно они спихнут все на меня! — он злобно фыркает, затягиваясь — к счастью, сигарета успокаивала и давала сосредоточиться. — Какое-то дурное недопонимание, вновь и вновь. Я лишь сказал, что не стоило отпускать своего, уже мертвого, сынишку гулять в разгар буйства криминала! Разве я не прав, доктор? — М-м… Он утверждал, что ты оскорбил его и первым влез в драку. — Харли, Аркхем — лживый до последнего камешка, и находящиеся здесь люди тоже. Даже ты. Поменяй меня и тебя местами, и ничего не изменится, уж поверь. — Ладно, я еще обсужу этот вопрос с мистером Кортесом. Она, кажется, задета последними словами, хоть и старается не подавать виду. Артур тушит сигарету о пепельницу и откидывается на стуле, закинув руки за голову: вместо рубашки были наручники, но и так тоже вполне удобно. — Думаешь, ты смог бы вылечить меня? Джокер приподнимает уголок губ этой мысли. Косит глаза на Харли, скрестившую на груди руки: большая грудь под слоем тонкой ткани красной рубашки приподнялась. Зрелище, приковывающее взгляды не одного работника Аркхема, невольно приковало и его внимание, напоминая, что он все еще простой человек, сборка инстинктов и органов чувств. И откровенно заигрывающая Харли то подтверждает. — Тебя еще не надо лечить, Арлекин. — Думаешь, я здорова? — Не-ет, вовсе нет. Ты всего лишь пока не поняла, что больна, но ничего страшного. Когда поймешь, ты знаешь, к кому обратиться. Он подмигивает Харли и та, немного нервно, усмехается.***
О, этот противный червяк в черепушке, травящий мозг сомнениями. Он появляется после сеансов с Харли и говорит голосом Джокера: манерно, кривляясь и растягивая гласные. Он визгливо хохочет над Артуром и обзывает его болваном и трусом, доверчивым нытиком, которого просто используют, чтобы сколотить на его болезни целое состояние. Говорит, устраивая в голове колокольный звон, о том, что он нужен не здесь и не нужен Харлин Квинзель, — он нужен Готэму, свободным и веселым клоуном, ведь в городе остались десятки тысяч людей, жаждущих услышать его смех. Боль раздирает надвое, натрое. Даже не боль, а зуд — у него словно чешутся все внутренние органы, и особенно мозг. Никак нельзя успокоить этот зуд, ничем, разве что слоновьей дозой транквилизаторов или старым добрым ультранасилием, но ни того, ни другого не предвидится. Джокер становится сильнее, его сложнее контролировать; Артур не может долго выдерживать его и часто сдается. В последнее время он очень рад лекарствам с эффектом снотворного. Он просит Харлин увеличить дозу, но та отказывается, что-то бормоча про суточную норму и распорядок дня. Она перестает облегчать его жизнь: проворно лезет ему в душу и сковыривает болячки; она куксится и хмурит брови, когда в ответ от Артура не слышит ничего, разве что тяжелое дыхание. В такие моменты его маленькая Монро невыносима. Артуру хочется позволить говорить с ней Джокеру, а тот не церемонится никогда. Иногда задумывается, почему она выбрала именно его. В глубине души знает ответ: вероятно, дело в бесконечных мечтах о лучшем, в том, как она себя ведет, как допытывается до его прошлого, словно журналист, не психиатр, углядевший горячий материал. А может, все совсем наоборот, и это Артур выбрал Харли — еще тогда, когда подмигнул ей, стоящей в коридоре с лицом испуганного ребенка. — Не обманывай себя. Не обманывай себя. Не позволь обмануть себя… Они слишком разные: Артур — обречен изначально, он будто впитал в себя все стереотипы плохой жизни еще с рождения; Джокер — спятивший клоун, убийца и хаос; Харлин Квинзель — амбиции и корысть, ей хочется к богеме, туда, где можно воровать куда более весомые секреты. Такой вот дурацкий треугольник, бермудский, затягивающий в себя окружающих с гарантированной гибелью, бесследной пропажей или безумием. Но даже при всей непохожести и боли, и Артур, и Джокер ждут ее, доктора Арлекин, каждый день сеанса, и она приходит всегда вовремя, все более и более откровенничая с ним и, кажется, забывая, кто тут врач, а кто — пациент. Хорошая шутка. В одну из бесед он решает действовать. Артур просит ее принести что-то, что ее веселит, и на следующий день Харлин притаскивает плюшевого котенка. Его маленькие лапки, говорит, смешно щекочут лицо. Джокер, не Артур, смеется и просит проверить, так ли это на самом деле. Харли доверчиво тянется через весь стол, и оба — и Джокер, и Артур — с удивлением подмечают, что она специально изогнулась таким образом дабы выгоднее подчеркнуть пышное декольте. Маленькие плюшевые лапки прикасаются к небритым щекам, носу; Харлин улыбается ярко-ярко, ослепительно, как маленькая девочка, и Артур улыбается ей в ответ. Джокер же рывком подается вперед и быстро бьет ее лбом о переносицу. Слышится хруст; Харли вскрикивает и падает назад, хватаясь за нос, а Джокер подскакивает с места и быстро наваливается на нее всем тощим, но сильным телом. Он садится ей на живот и придавливает, отчего Харли издает болезненный хрип. — Паршивая шлюха, ты думала, что у тебя выйдет забраться ко мне в голову?! Как к тем идиотам, с которыми ты трахалась за подачки в Аркхеме?! Дерьмовая шутка, доктор Квинзель, дерьмовая, совершенно не-смеш-на-я. Запомни на всю жизнь, Харли — шутка хороша только тогда, когда смешно всем! Артур сжимает ее горло, пытается остановиться, плачет и смеется; Джокер стискивает белую нежную шею доктора, крича ей ругательства и угрозы, и завороженно наблюдает за ужасом в голубых глазах — Харлин смотрит на него неотрывно. Когда ее глаза наливаются кровью, а тело слабеет, в дверь в последний момент вваливаются санитары, спешно оттаскивая их друг от друга… …— Что вы делаете?! Отпустите его!
— Мисс, не лезьте не в свое дело! Этот псих напал на Аарона, еще бы чуть-чуть и…
— «Этот псих» — мой пациент! Так что он еще как мое, блять, дело! Отвалите от него! Вы все!
Тепло и сердцебиение — совсем рядом. Он прижимается ближе и вслушивается в частый стук, напоминающий мамины часы из детства. Мама давно продала их. — Бедный… Все хорошо, ну же, вставай… — Не обманывай себя, не дай ей посмеяться над тобой, не позволь, не позволь… Он бьется головой о стену, надеясь или убиться, или заработать амнезию, забыть Харли, забыть Джокера. Они оба — отрава, проникшая в организм, от них нужно избавиться. Не выходит: Харли, вездесущая, как паразиты, появляется в компании медсестры и санитара, который оттаскивает его от стены. На последней видны кровавые следы и разводы; он не чувствует боли, но и от укола ему не легче, — лишь когда Харли запускает руку в его волосы, почти по-матерински гладя, он засыпает быстро и крепко. — Все позади, мистер Джей, Артур, я здесь. Я рядом! Я с тобой. Голос настоящей Харли, которую он не не смог бы ударить при всем желании, тает в черноте, отзываясь эхом. Впервые за все время в Аркхеме ему снится блаженное ничего. Следующим днем Харли вновь приходит на сеанс, держа в руке игрушечного котенка. День сурка, не иначе. Мягкие пушистые лапки бьют его по носу, и он улыбается, неотрывно следя за тем, как увлеченно играет с ним, как с ребенком, Харли. Глупая Харли, никудышный доктор, так легко разжалобить и подшутить. Настоящая Харли.***
— Тебе нравится танцевать? — Нравится, Арт… Джокер. А тебе? — О, раньше я часто танцевал. Окружающая белизна слепит, и он старается на поднимать голову. В общем-то и не смог — лекарства бы не позволили. Он избит и накачан на славу, но каким-то чудом еще осознает себя, и каким-то чудом осознает, что напротив Харли. Как всегда красивая, как всегда наивная и верящая во все, что ей говорят. — Правда? — Да. Смех причинял боль, так что я нашел другой способ выражать свою радость — танцевать. — Как давно?.. — Когда был маленьким, я смотрел на Джина Келли и пытался подражать ему, само собой, неудачно. Но я не отчаивался — я чувствовал себя значительно лучше, я был свободнее. Какая разница что думают другие, если тебе хорошо! — Звучит… разумно. А сейчас ты испытываешь радость? Он встает со стула медленно, едва не упав. Вытянувшись струной, галантно протягивает Харли худую бледную руку. Девушка осторожничает, непроизвольно хватаясь за острый карандаш (неужели она правда могла бы проткнуть его руку? Интересно), смотря то на протянутую ладонь, то на его лицо. — Потанцуй со мной, Харли. Она ахает от удивления, не понимая, уловка это или шутка. — Джей? — Не стесняйся, ну же, — он дергает ее за золотое колечко волос, отчего Харлин ойкает. Снаружи доносится вопрос дежурящей охраны, но Харли заверяет, что все в порядке. — Ладно. Хорошо. Они становятся друг напротив друга, немного неуклюже касаясь рук и не смотря глаза в глаза. Харли, оказывается, ниже его на полголовы даже на каблуках, и ей приходится задирать подбородок, чтобы не уткнуться носом в не стиранную и пахнущую больницей и болью одежду Артура. Надо отдать ей должное — совсем не кривится. Только глазки предательски бегают, испуганная маленькая Мэрилин. Маленькие ладошки Харли ложатся ему на плечи. Танец не похож на танец, так, подобие: раз-два-три, по шажку, как на школьном балу — изгою удалось станцевать с самой красивой девочкой. Девочке, кажись, и не противно даже. Она рассматривает его шею, сухую и морщинистую, в который раз с удивлением напоминая себе, что ему всего тридцать с хвостиком, пусть и выглядит, и думает он на многие годы больше; Артур взирает наверх, прямо на слепящий свет лампы, щурясь и поддерживая Харлин за спиной. Этот свет напоминает лунный — разрубающая темноту белизна, всегда и везде. Музыкой служат собственные шаги. Провожают, конечно, по уму: Харлин учтиво не нарушает молчание, предполагая, что ценность этого мгновения куда больше ее детских амбиций. В кои-то веки она не растеряна, а собрана и холодна, как луна. И это прекрасно. Только спустя пару минут не выдерживает: — Артур… То есть, Джей. Твое лицо. — Ну да, я не красавчик, но будь повежливей! Харли хихикает и качает головой. — Нет, этот синяк… — Пустяки. — Мне… Мне очень жаль, правда. Ума не приложу, кто позволил им распускать руки, это же!.. Бесчеловечно! Харли выглядит злой и возмущенной. Как будто это не он убийца и психопат. Как будто не его лечить должна, как будто больны окружающие. — Шутка в том, что им наплевать, Харли. А мне наплевать еще сильней. И ты наступила мне на ногу. — Прости, мистер Джей! Харли наклоняется назад, удерживаемая его рукой, и зло цедит: — И никакая это не шутка. Мало того, что они смеются надо мной и моими методиками… они еще и трогают моих подопечных! — У всех разное понятие что есть шутка. Раньше, я вот считал, что шутка — это способ дарить другим людям радость. — Они дарят радость только себе! — Так им становится легче жить. Да и кто я, чтобы винить их за это — пройдись по Готэму, посмотри на всю его «красоту», хах. Но вот… Он наклоняется ближе к ее уху, опаляя теплым дыханием кожу, и по шее Харли тотчас пробегают мурашки, а сама она напряженно замирает, чуть повернув голову в сторону пациента. Джокера. Красные губы приоткрываются — он может почувствовать запах мятной жвачки и увидеть белые передние зубки, которые, должно быть, больно кусают во время поцелуя. Непозвольнепозвольнепозволь. — …Если бы мне удалось рассмешить людей… Украсить весельем Готэм, как тот яркий цирк-шапито… — Харлин сжимает его плечо, вслушиваясь в шепот сумасшедшего — на острие ножа болтается, и это так волнует, пугает, манит, все сразу, все одним комом. Не отступает. — Тогда бы жить здесь стало чуточку легче всем, и тем, кто шутит, и тем, кто смеется. Только и всего, Харли. Все, чего я желал. Он отпускает ее и быстро оказывается на стуле, со скрежетом отодвинув его. Харлин чуть пошатывается, несколько секунд не сдвигаясь с места и тяжело дыша — ей только что рассказали великую тайну. Джокер наблюдает за тем, как пелена сходит с ее взгляда, а румянец — с щек, как она неуклюже возвращается к своему месту, неловко вытирая потные ладони о юбку. Она, квалифицированный психиатр, смущена как школьница; она, доктор Харлин Ф. Квинзель, пыталась поцеловать своего пациента. И Джокер наконец-то чувствует себя победителем. Чувствует собственную власть. Харли приводит себя в порядок, разглядывая его нарочито расслабленную позу, но часто постукивающая об пол нога выдает его возбуждение. Опасное возбуждение. И от этого ей страшно, страшно, что Харлин не может понять, кто перед ней, с кем она разговаривает — с Джокером или Артуром Флеком. Еще страшнее, что, как бы то ни было, она немного сходит с ума от обоих. — Мистер Джей, ты сказал, что считал так раньше. Ты до сих пор хочешь этого? Ее дыхание сбивчивое и смотрит она так, словно сейчас ей расскажут тайну вселенной. Маленький мир Харли рушится, когда она вслушивается в каждое из слов Джокера, Артура, кого бы то ни было из них, смотря с жалостью и желанием. Защитить, понять и радоваться. — Смех — признак того, что они твои. Они смеются, значит, они уже в твоей власти, они поняли и услышали тебя. Теперь они будут ждать еще большего, внимать каждому слову. — Смех — это способ привлечь внимание? — Еще какой. Если они не слышат, как ты кричишь, они услышат, как ты смеешься. Я слышу тебя, Харли. А ты слышишь меня? Ты уверена, что поможешь мне? Харли решительно кивает; маленькая скромная Монро умирает на его глазах, Арлекин же торжествующе вытанцовывает. Повзрослела. Джокер властно хохочет, — антракт, Аркхем. Антракт.