Свет истины

Белые шпили храмов взвиваются в белое небо. Белые улицы тянутся от их стен как гигантские многорукие чудовища, чем дальше тянутся они, тем сильнее извиваются, серебрятся, пока наконец кончиками пальцев не утыкаются в высокую ограду. Она, сложенная не из камня и не из железа, сама ветвится и извивается, тянется к небу, она — белоснежна, как и шпили храмов, и именно это делает ее неприступной. Инквизитор вышагивает — раз-два, раз-два, шаги быстрые и широкие, стучит брусчатка под каблуком — вдоль фасадов белых домов. В них живут красивые улыбчивые люди. Их можно каждый день найти в храмах, молящихся, они ходят на воскресные службы и каятся в своих несуществующих грехах. Если бы грехи были — они не были бы так красивы и белы. Если бы они были уродливыми и серыми Инквизитор убил бы их. Инквизитор вышагивает вдоль белой резной ограды. Он не смотрит на улыбающихся ему людей в дорогих белых одеждах, благоговейно уступающих ему дорогу. Возможно, в другой день он бы и обратил на них внимание — на чужой поклон ответил бы сияющей улыбкой и коротким кивком. Служителю Бога не положено кланяться никому, кроме священника и короля. И последнему — не обязательно. Ограда струится вдоль аккуратных газонов, на них — бледно-фиолетовые астры. Цветы источают приятный лёгкий аромат, колышат своими игольными лепестками на теплом ветру. Инквизитор не замечает этого. Он пахнет ладаном, и он давно забил ему ноздри. Терпкий пряный запах следует за ним по пятам. Ограда кончается высокими воротами. Они всегда открыты, но пересекают их только по воскресеньям — люди идут на службу и после возвращаются обратно. В Трущобы. Трущобы совсем другие. До них не доносится белоснежный свет храмов, они не сверкают, не слепят, они черны, как пропащие души. И только если присмотреться, можно увидеть, что эта чёрнота состоит из других цветов — грязного зелёного, буро оранжевого, блевотно жёлтого и ещё тысячи оттенков. Чёрный занимает лишь малую часть — он приглушенный и гораздо ближе к серому. На самом деле чёрного в Трущобах нет. Но Инквизитор никогда не видел другого цвета, кроме белого и чёрного. Не только потому, что не присматривался, но потому, что священный свет уже давно ослепил его, и глаза его побелели, не способные жить без этого света. Инквизитор идёт в закоулках улиц. От его приближения они выцветают, белеют, будто он сам является светом, Ангелом. Иногда эти сравнения приходят и в его голову, он улыбается, и на его лице поступают грубые уродливые черты гордыни. Многие из них изуродованы пороком, но им — единственным, позволительно. На их уродство смотрят с почтительным трепетом, это их метка профессии, их достоинство, их грех, их Святая миссия — уничтожать душу, спасая души других. Они падают на колени перед священником и снова возвращается ангельская красота служителей Бога, они выходят на улицу и она пачкается в грехе. И все равно сейчас Инквизитор одергивает себя, осеняет святым знаменем. Он сам прощает себя — имеет на это право — и уродство уходит с лица, скрытого вуалью. Белые люди в грязных одеждах отшатываются от него, ослепленные — думает он, гордый, напуганные — понимает он и плюется. Они прячутся за дверями ветхих кривых домов, закрывают окна, скрывая от священного света свои пороки. На этот раз он не обратит на это внимания. Может быть, в другой день он бы остановился на одной из площадок, образованных отступающими вглубь улицы домами, достал бы кадило и молитвенник и начал читать. Люди бы стянулись к нему — сотни белых глаз в одну точку, сотни рук сложены в одном жесте. Их красивые лица испещрены шрамами и усталостью и это тоже красиво. Среди них есть и другие — немного несимметричные, немного неестественные, с впалыми в череп глазами и глубокими морщинами. Если не присматриваться, то лица сливаются с остальными и их совершенно не видно — красивые белые люди населяют Трущобы. Но Инквизитор знает, что это неправда — на каждом из этих людей след порока, но он слишком мал, чтобы обратить на это внимание. Следы исчезают на воскресной службе и затем позволяются снова. Инквизитор заворачивает к одному из домов. Короткий стук гремит в возникшей тишине улочек. Каждый знает, чего боится, каждый смотрит сквозь приоткрытые ставни то на дом, сейчас будто отгородившийся от всего города невидимой чёрной стеной, то на прикрытые окна соседей. Среди окон люди ищут доносчика. Они его обязательно найдут — доносчик будет красив, насколько могут быть красивы люди Трущоб, если, конечно, он не успеет злорадным смешком и гадким слухом свести это на нет. Дверь не открывают. Все внутри дома затихло. Инквизитор ждёт несколько минут, стучит ещё раз, и от этого стука трясется хлипкая дверь. Он хмурится, на секунду его лицо искажает злость. Но Инквизитор не зол, нет. Он понимает этот страх и прощает обитателей дома. Ударом ноги — сапоги подкованы железом — он распахивает запертую дверь. Заглушка жалобно скрипит, древесина трескается от напора и не выдерживает, вырываясь из петель. Для церкви нет закрытых дверей. Женщина вскакивает из-за старого деревянного столика, загородившего собой всю небольшую комнату, с грохотом падает на пол кастрюля начищенной картошки. Грязная вода разливается по грязному полу. Она и не пытается скрывать правду, сразу падает на колени перед Инквизитором, моля о прощении, покаянии, цепляется за пололы его мантии худыми, белыми руками, из глаз ее катятся прозрачные, крупные слезы. Он отталкивает ее обратно, со священной брезгливой яростью. Женщина падает на пол, рыдая и молясь. Она ему не нужна и она прекрасно понимает это и рыдания звучат ещё громче, душат ее бессилием. В тёмном углу комнаты жмется ребёнок. Его кожа сливается со стенами, она уже не белая, а трупно-серая, покрытая крупными чёрными пятнами. Он извивается и плачет, вжимаясь в деревянную стену в попытке уйти от слепящего белого света. Инквизитор хватает мальчишку за запястье, вытаскивая его из угла: от сильной хватке на коже появляются фиолетовые кровоподтеки. Они расцветают шипастыми астрами, сливаются с пятнами. Красивый узор порока вьется вдоль тонкой длинной руки. Неестественно длинные пальцы, без ногтей, извиваются бледными уродливыми змеями, цепко хватаются за сияющую ткань. Он хватает его за русые посеревшие волосы, разворачивает лицом к себе. Чёрные глаза-бусинки неморгающе сверлят его испуганным, но понимающим взглядом. Слишком маленький рот беззвучно открывается и закрывается, как у рыбы на суше. — Вор. — Инквизитор кривится, не скрывая свое отвращение. Мальчик снова плачет, пытаясь вырваться из захвата. — Почему он не был на воскресной службе? — его голос холоден, как белый свет храмов. — Он был! — женщина рыдает, утирая красивое немолодое лицо просаленным рукавом — Был! Правильно — кивает сам себе Инквизитор — сегодня среда, а донос дошёл до церкви во вторник. Он осматривает комнату — редкая утварь сливается в его глазах, одинаково дешёвая. Бурые комья картошки раскатились по полу. В углу стоит целый мешок клубня. На фоне убранства слишком богато. Женщина ловит его взгляд, плачет, поднимаясь в глупом желании искупить грех сына возвратом ворованного. Инквизитор прерывает ее движение жестом. Ещё раз смотрит на ребёнка, на его обезображенное грехом тело. Он кривится, отводит от него взгляд. Он не удивлен, не устрашен произошедшим. Им правит чистая церковная чистоплотность, и он не намерен скрывать ее. Сверкает вынутый из ножен короткий меч, на секунду освещая серые стены белым. Короткий женский вскрик мешается с булькающим влажным хрипом. Уродливая русая голова катится по полу, оставляя на нем бурый грязный след. Инквизитор отпускает мёртвое извивающееся тело на пол и отходит назад, не желая запачкать мантию. Женщина бросается к обезглавленному сыну, сжимает безвольные длинные руки в своих и покрывает их отчаянными материнскими поцелуями. Но тут же, почти сразу, отстаивает назад — острие белого меча направлено на нее. — Отчаяние — начинает Инквизитор бесцветно. Приятный низкий голос запятнан благочестивой заботой — является грехом, поскольку отчаянные не верят в спасительную силу нашего Бога. Она кивает безвольно, зачарованная его голосом и страхом, в глазах белых глазах — застывшие прозрачные слезы. — Молитесь за его душу. Бог милосерден. Он разворачивается и уходит — полы мантии запачканы грязной кровью — оставляя за собой отпечаток смерти и очищения, а вместе с ним уходит белый ослепительный, ослепляющий свет. Женщина смотрит ему вслед — кожа ее смугло-розовая, слезы грязно-голубые, а глаза темно-карие, зрячие. Грязная вода смешивается с алой кровью. Мать смотрит ему вслед, а на нее лице, не скрытое благоговейным трепетом, проступает уродство ненависти.