В застенках

Темнота — плотная, густая. Наполняет клетку-камеру — всего-то и места в ней, что для подвешенного за шею, распластанного за руки и за ноги тела, да ещё — для пары-тройки тех, кому тело задолжало немного крови и слов. К неровному дыханию узника прибавляется вдруг, без всякого предупреждения, скрип отодвигаемой двери — и в ячейке-камере делается светлей. Хотя ненамного. Тусклые красные лампы, расположенные на потолке коридора, дают только необходимый минимум освещения. Расходовать слишком много энергии на еретиков и преступников — тоже почти преступление. Внутрь — шаги подкованных сапог отзываются металлом по металлу — входит человек. Мужчина. Трое его спутников держатся чуть позади, но чувствуют себя столь же уверенно и спокойно. Узник вздрагивает; чуть слышно звенят оковы — но слишком уж надежно закреплены. — Нет, ты как хочешь, Грэм, — вошедший явно продолжает начатый ранее разговор, — но я буду настаивать, что опыт подавления восстаний здесь не годится. Наша задача, если так можно сказать, слегка противоположна… У него — темные волосы, собранные сзади в довольно небрежный хвост, и правый глаз прикрыт крупной линзой — весьма дорогой на вид, явно служащей не только для демонстрации положения. Его собеседник пожимает широкими плечами. На его униформе нет знаков различия, но качество и материал бронежилета, который он не снимает даже — тем более — в коридорах особой тюрьмы, свидетельствует о принадлежности к блюстителям Лекс Империалис, а не просто планетарных законов. — Спорить я не люблю. Тебе, Родальт, — он, очевидно, ещё делает некоторое усилие, называя собеседника просто по имени, — может быть и виднее. Но ты упускаешь мысль. Организованность, согласованность, представление о цели. Когда это есть, даже массой задавить не всегда удастся. — Он разминает ладони, просто по привычке, не собираясь очевидно делать ничего больше. — А, вот как… Резон в этом есть. Ладно, успеется. — Тот, кого назвали Родальтом, примирительно поднимает руку. — Стратегию будем определять после того, как уточним сведения. Он прищелкивает пальцами, кивая в сторону одного из спутников — облаченного в алую мантию машинного культа, — и над ними зажигается неровный, мигающий свет. — Ага, — звонкий голос совершенно не вяжется с обликом Адепта Машины. Не вяжется с ним и яркий, человеческий глаз — один, в паре к двум зрительным имплантам. Любопытство в этом глазу, впрочем, вяжется больше. Нижняя часть лица адепта — когда-то, в жизни до приобщения к Машине, наверняка относившегося к женскому полу, — закрыта металлической полумаской. — Это он, Кси? — спрашивает… а собственно, кто он, этот человек? Если прищурится — а узник, висящий у стены, не щуриться не может, — удастся различить на одном из его бледных пальцев тяжелый перстень. Дар леди-наставницы, заслуженный годами службы — и несколькими смертями. Перстень с массивной готической «I». Из-под алых одеяний адепта Механикус тянется механическое щупальце. Поддевает узника под подбородок, поворачивает голову так и этак. Проворачивается в металлической глазнице один из имплантов. — Визуальные характеристики совпадают. Метки культа… Мехадендрит переходит на щеку, скользит к виску. Ещё один металлический щуп, поменьше, отделяется от основного ствола — и резко срезает волосы. Впрыскивает что-то под слой кожи, оставшийся на удивление целым. — …соответствуют первоначальным данным, — удовлетворенно сообщает механикус, пока его имплант проворачивается ещё один раз: запечатлевая немного выцветшую, но явно проявившуюся татуировку. Красный круг, обведенный восемью вытянутыми овалами, образующими лучи. — Это ведь… не один из символов Непроизносимого? — спрашивает последняя из спутников инквизитора, закутанная в длинный плащ с капюшоном. На поясе плаща у нее висят четки и книга с символом аквилы. — Смотря как ты будешь считать, — Родальта словно бы веселит это замечание — именно от нее. — Моя наставница, да продлит Император ее дни, — он произносит это так, как иные желают провалиться в варп-разлом, — не задумывалась бы над ответом. Однако для них это был символ прогресса. — Взятый из книг, которые для них не предназначались, — добавляет адепт Машины. — Лучей, к тому же, было шесть, а не восемь. — Ворчание звучит оскорбленно. — Но в любом случае, это ересь. И корни ее должны быть вырваны. По крайней мере… там, где их станут искать. Узник шевелится в цепях, поднимает голову, глядя инквизитору в лицо. В его глазах и позе грязного, голого тела будто бы брезжит что-то, схожее с надеждой. Арбитр, стоящий позади всех, усмехается — громко, но и только. Он вообще, по всему судя, немногословный человек. Узник смотрит на его округлое, по-видимости добродушное лицо — и вновь переводит взгляд на инквизитора. Его вдруг начинает бить дрожь. Карий глаз инквизитора глядит слишком спокойно, слишком отстраненно для переговоров, и отстраненно блестят металл и стекло ценной прицельной линзы. — Не дергайся, — предупреждает инквизитор. — Это бесполезно. Узник все же пытается сказать что-то, рвануться вперед. Механическая конечность щупами-»пальцами» жестко упирается в края его губ. Зубов во рту заключенного, в любом случае, уже нет: их вырвали раньше. Другой мехадендрит появляется с почти неслышным призвуком рассекающего воздух металла — стремительно и резко. Исчезает внутри раскрытого рта. Что-то мягко падает оттуда на пол. — И не шуми, — позволяет себе инквизитор ещё одно уточнение. Но даже если бы узник захотел, у него всё равно ничего не вышло бы: ошметок языка, вырезанного у самого корня, способен издавать теперь лишь невнятное мычание. Он ещё какое-то время не закрывает рот, откуда течет смешанная со слюной кровь. С механическим звуком, напоминающим вздох, адепт механикус протягивает — уже не мехадендрит, руку. Трубка тычется узнику в рот, грубо входит внутрь, всасывает излишек жидкости. Тот смотрит прямо перед собой неподвижным взглядом, в котором поровну ужаса и непонимания. Или, напротив, понимания: какого-то нового, более страшного. — А теперь слушай, — инквизитор говорит жестко, но с некоторой скукой. — Если ты поделишься информацией — умрешь быстро. Здесь любят показательные казни, спасибо леди Халле: научила. Тебя и тех, с кем ты был связан случайностью — поскольку ты никого больше не назовешь под пыткой, — выведут на улицы в процессии. Будут бичевать, исполняя гимны Богу-Императору, и жечь клеймами. Ваши крики запишут кибер-херувимы, а потом примутся транслировать над площадью, где сложат костер. Перед сожжением каждому по очереди выпустят кишки и сожгут сначала их. Кибер-херувимы — уже другие — станут опрыскивать вас освященной водой с примесью амфетаминовых стимуляторов. Что там ещё? Сдирание кожи? В любом случае, ни тебе, ни остальным не дадут умереть раньше, чем мясо начнет обугливаться и слезать с костей в пламени. Это один вариант. Но есть и второй. Узник по-прежнему глядит вперед расширенными глазами. Его взгляд обращен куда-то над плечом инквизитора, в серый тусклый металл стены. — Нет? Ну ладно. Кси-Ро, — обращается инквизитор к адепту машины вновь. Механикус — не приходится уговаривать дважды — взмахивает мехадендритом, срезая полоску кожи с плеча узника. И следом, не давая тому даже выдохнуть от боли, срезает точно такую же — с плеча другого. Идеальная, машинная симметрия. Воздух наполняется солоноватым запахом: узник наконец обмочился от боли. — И это только начало, — предупреждает инквизитор. — Мы можем сделать больше. А можем — я могу — сделать так, что кое-что, найденное твоими неразумными друзьями, не будет зря. Послужит мне — и Императору через меня, — а не рухнет целиком в объятия тех сил, о которых ты имеешь крайне слабое представление. Слышится шепот, очень тихий. Женский голос читает молитву к Богу-Императору. Окровавленные губы заключенного, почти потерявшего человеческий облик, дрожат. Кси-Ро шевелит мехадендритами перед лицом узника вновь. Не дожидаясь нового слова или приказа. Наконец, тот дергано кивает. И второй раз. Губы Родальта кривит усталая улыбка. В ней нет торжества, но нет и тепла. — Замечательно. Проследи, Илана. Он кивает своей спутнице в плаще, и та выступает вперед. Снимает перчатки — очень женственная, дорогая замша — и кладёт ладони на лоб бывшего человека. Капюшон падает ей на плечи, открывая сосредоточенное худощавое лицо — довольно красивое, если подумать. В волосах у неё блестят перья. Глянцевито-синие, они словно не отражают, а впитывают свет — и излучают обратно. — Он будет говорить, — с усилием произносит она. Слова отдаются эхом клекота, слабого, горлового. — Я буду слушать. Я уже слышу. — Хорошо, — отзывается инквизитор. Он расставляет ноги поудобнее, прикрывает тот глаз, что виден снаружи. Та, кого назвали Иланой, напротив: вглядывается в глаза узника, широко распахнув свои. Зрачки затопляют радужку целиком. Иссиня-черные, они искрятся ещё более глубокой синевой. Инквизитор, не глядя, кладет ладонь ей на плечо. Она не вздрагивает; ей, должно быть, привычно это — быть психическим проводником. — Другая символика? Кодовые слова, места сбора? Связи в местной полиции и Администратуме? Вопросы он задает ровным тоном, почти лишенным интонации. На лице выступают крупные капли пота. — Образы, — предупреждает его на полувздохе, не отнимая рук, Илана. — Я вижу… не так четко. Он отвечает… не всегда связно. — Я знаю, — глухо отзывается Родальт. — Продолжай. Держи. И — узнику, снова: — Книги? Названия, источники? Сосредоточься! Торговцы, контакты — что за миры сектора? Глаза узника закатываются, вращаются в орбитах. Его трясет; он сделал бы под себя вновь, если бы оставалось, чем. — Всё, — роняет Илана. — Боже-Император, прости и помилуй. Ее руки падают вдоль тела. Спустя мгновение она судорожно натягивает перчатки обратно и делает святой знак, прижимаясь к ладоням лбом. Ее глаза закрыты, будто в безмолвной покаянной молитве. Инквизитор вытирает пот со лба тыльной стороной руки. Поводит плечами. На какое-то время устанавливается молчание. Узник глядит в никуда остановившимся взглядом; по подбородку у него стекает струйка слюны. Его веки пытаются опуститься, но словно бы бессильны сделать и это. — Еще что-нибудь делать будем? — спрашивает бывший арбитр, Грэм. Он прислонился плечом к краю двери; ему скучно. — Хм… — тянет инквизитор. Глядит оценивающе. — А точно надо? Может быть, ему хватит? — Голос Иланы сочится чем-то, отдаленно напоминающим жалость. — Можно простимулировать нервные окончания. Переменной силой тока. — С энтузиазмом произносит адепт Машины. — Это весело. Объект никогда не знает, откуда придет новое ощущение. Илана хмурится. Кси-Ро бросает на нее прозрачно-зеленый сканирующий отсвет зрительного импланта. — Запрашиваю корректировку входных данных. Объект еще находится в статусе необходимого, или материал признан отработанным? Шеф. — Имплант фокусируется теперь на инквизиторе. — Пусть повисит ещё, — роняет Родальт. — Возможно, понадобится повторная проверка. — Он не умрет? — задает последний вопрос Илана. — Даже его душа не заслуживает того, чтобы отойти без молитвы. — Процентные показатели говорят о невысокой вероятности такого исхода, — откликается Кси-Ро своим более механическим голосом. Прячет мехадендриты под одеяниями — не забыв отряхнуть от крови и прочих жидкостей. Инквизитор удовлетворенно кивает. Позволяет своей свите покинуть камеру — и выходит следом, не бросив на заключенного даже единственный прощальный взгляд. Дверь закрывается. Узник, оставшись один во тьме, кричит, наконец, почти беззвучно, захлебываясь кровавой слюной — пока не теряет сознание.