У нас с тобой всё получится

Солнечный свет — отвратительный, невыносимо яркий — режет глаза сквозь закрытые веки. Фиона стонет, жмурится сильнее, поворачивается набок — и вместо мягкой удобной подушки вжимается щекой в твёрдую шершавую поверхность асфальта. Блядь. Блядь же. Опять. Опять уснула на улице. Она становится хуже Фрэнка… Фиона неразборчиво матерится. Шарит вокруг рукой, нащупывает оброненную кем-то газету, тянет её поближе и роняет себе на лицо. Вот, так-то лучше. Когда-то у неё были солнечные очки. Крутые, дорогие, модные. Все, кто видел её в них, сразу понимали — настоящая бизнес-леди, сильная, властная, уверенная. В обиду себя не даст. Я ведь выросла в Саутсайде, знаете. Родилась в бедной семье. Всего добилась сама, своими руками. Поднялась с самого дна — и видите, кто я сейчас. Поднялась — и упала… …ещё ниже, чем была прежде… …ниже дна… Надо опохмелиться. Но для этого… для этого придётся встать. Фиона снова стонет и прижимает газету ладонью к лицу. Позже. Чуть позже. Сейчас она ещё немного поспит. И похуй, что на асфальте. — Смотри, бомжиха. — Ты что, никогда бомжих не видел? Пошли дальше. — Может, полицию вызвать? — Зачем это? Проспится — дальше пойдёт. — Молодая ещё совсем, глянь. И красивая. Жалко. — Красивая… Через пару лет будет страшнее ядерной войны. Пошли, говорю, не останавливайся. Голоса доносятся смутно, как сквозь вату, — но всё равно отдаются мучительной болью в висках. С неё что, слетела газета? Раз эти двое её видят? Надо больше не засыпать на улице. Надо ночевать в заброшках, вот. Там никто не пялится. Фиона скребёт пальцами по асфальту, со стоном поднимается на четвереньки. Хорошо, что здесь нет зеркала. Наверное, она правда страшнее ядерной войны — и на голове воронье гнездо. Хотя эти двое — Фиона щурится вслед уходящим мужчинам — сказали, что она красивая… Надо опохмелиться. Привести себя в порядок, хоть немножко. И найти какую-нибудь работёнку на день, чтобы хватило на выпивку к вечеру. Работёнку ей сейчас, конечно, мало кто даёт, но что-то можно найти. Хотя бы нелегальное. В крайнем случае, снова стырить в каком-нибудь притоне наркоту и толкнуть. Однажды у неё это хорошо получилось — интересно, получится снова? Где же помыться? Семья больше не хочет её видеть… суки. И Ви Лип подговорил. Теперь и Ви не пустит. Лип думает, что таким образом заставит её пойти к его дурацким АА. Идиот. Ладно, она что-нибудь придумает. Теперь у неё есть новые друзья… ну, пусть не друзья — приятели. Собутыльники. У кого-то из них точно можно будет принять душ. А в дом Галлагеров она больше не сунется. Она не долбаный Фрэнк, чтобы лезть в окно, когда не открывают дверь. И чтобы воровать деньги у своей семьи. Она сама на себя заработает и сама справится. Как всегда. И пусть только какая-нибудь падла посмеет сказать, что Фиона Галлагер справляется плохо. Кое-как поднявшись на ноги, Фиона небрежно оправляет одежду, стряхнув с неё наиболее заметную грязь, приглаживает ладонями волосы и, прихрамывая из-за сломанного каблука, идёт по улице. Попавшаяся навстречу благообразная старушка осуждающе поджимает губы и обходит её по широкой дуге.

***

— Фиона Галлагер здесь живёт? Доктор Джеймс Лишман тщетно пытается не выражать брезгливость всем своим видом. Саутсайд всегда вызывал у него отторжение — даже когда он пытался здесь прижиться. Хотел пойти наперекор ожиданиям семьи. Думал, что из него получится крутой криминальный элемент, лихой угонщик машин. И стоило лезть из кожи вон?.. Мы всё равно остаёмся теми, кем родились. На всю жизнь. Можно притвориться кем-то другим — и порой даже успешно, — но рано или поздно ты всё равно становишься самим собой. Сейчас Саутсайд выглядит, пожалуй, благообразнее, чем когда Джимми видел его в последний раз. Но всё равно это Саутсайд; всё равно — самый криминальный район Чикаго. И всё равно он сейчас стоит даже не на пороге дома Галлагеров — Лип, отводя глаза, словно чувствовал себя виноватым, сказал, что не видел Фиону уже давно, — а в фойе какой-то явно предназначенной на снос жуткой ночлежки. Рассадника микробов и болезней; невооружённым взглядом видно. — Ну, здесь, — лениво тянет лохматая неопрятная девица, чьи волосы когда-то были покрашены в платиновый блонд, а сейчас уже приобрели у корней серый мышиный цвет. — А тебе она зачем, красавчик? Я помоложе буду… и поопытнее… Девица делает шаг к Джимми, его окатывает запахом приторных дешёвых духов и немытого тела, и он невольно отступает назад. Господи, неужели Фиона сейчас… такая же?.. Неважно. Неважно. Он и так слишком часто её предавал и обманывал — пусть и против воли. Сейчас он её не бросит. Любую. — Мне нужна Фиона, — девица обиженно надувает накрашенные губы, и Джимми, порывшись в кармане, достаёт, не глядя, купюру и суёт ей. — Вот, возьми. Отведёшь меня к ней? С тобой мы… в следующий раз увидимся. «Не приведи Господи». — Непременно увидимся, красавчик, — девица смотрит на купюру и тут же поспешно прячет её за низкий вырез платья. — Я тебя запомнила. Он что, дал ей сотню баксов? Ладно, похуй. Может, купит себе хороший гель для душа и новую краску для волос. — Пошли, — девица идёт в глубь здания, и Джимми, следуя за ней, мечтает о противочумном костюме. — Дрыхнет она. Фиона. Удачно ты зашёл, красавчик. Фионе снится Джимми. Он часто ей снится, когда она под кайфом. Когда она была на вершине успеха, было легко убедить себя, что всё к лучшему. Разумеется, она правильно поступила, отказавшись уехать с ним. Он врал ей как нанятый; он лживый психопат, да-да, лживый психопат. Её жизнь с ним была бы… ну, не была бы ничем хорошим. Даже если ему и удалось наконец встать на ноги. Но — ей ведь это удалось лучше, правда? Да, конечно, ей было хорошо с ним, когда они жили вместе. Но — он и тогда ей вечно лгал, так? Он просто не может не лгать. Всё к лучшему. К лучшему. Тогда у неё получалось себя убедить. Сейчас — больше не получается. Да, Джимми врал ей. Да, после отношений с ним она влюблялась в других мужчин — не раз. Но… кажется, в других влюблялась всё равно не так, как в него. Меньше? Или просто — не так? И когда она под кайфом, он очень часто ей снится. Кажется, с течением времени всё чаще. Или она просто чаще бывает под кайфом? Вот и сейчас… Ей снится, что Джимми несёт её на руках. Ей легко, хорошо, весело… — Ты снова вернулся, — говорит Фиона. Улыбается, пробует обнять Джимми за шею. — Чтоб тебя. Ты всегда возвращаешься. Джимми смотрит на неё, но почему-то не улыбается в ответ. Глаза серьёзные; кажется, даже печальные. Странно. В других снах он всегда улыбался. — Да, — подтверждает он. — Я вернулся. За тобой. Фиона хочет поцеловать его. Хочет пошутить, что это ещё бабушка надвое сказала, уедет ли она с ним. Просто пошутить; разумеется, она уедет. И разумеется, это всего лишь сон. Но всё расплывается. Исчезает. Джимми исчезает снова. Белый потолок. Запах чистоты — от которого она давно отвыкла. Фиона поворачивает голову, успев смутно удивиться, кто и на какие шиши положил её в хорошую — вон какая койка удобная — больницу. На стуле возле её койки сидит Джимми Лишман. — Блядь, — голос звучит хрипло. Во рту и в горле словно натёрли наждачной бумагой. — Хочешь пить? — Джимми приподнимается, берёт с тумбочки пластиковый стаканчик с водой, подсовывает руку Фионе под голову. — Давай, я помогу. Фионе хочется сказать, что она предпочла бы не выпить воды, а опохмелиться, — но, разумеется, этого ей здесь не позволят. Вода льётся в пересохший рот, смачивает горло. — Ты мне не приснился, — говорит она, напившись и снова откидываясь на подушку. — В этот раз. Ты настоящий. Блядь же. Хочется улыбнуться — и Фиона улыбается. Кажется, губы тоже пересохли; купить, что ли, какой бальзам, хоть самый дешёвый… — Я настоящий, — Джимми улыбается в ответ, но глаза у него по-прежнему серьёзные — как во сне. Не во сне. Не во сне. В этот раз он тебе не приснился. — Не врёшь? — Фиона пробует пошутить. Джимми смеётся. — Не вру. Не сегодня. На несколько секунд Фионе начинает казаться, что она счастлива. Что не проебала свою жизнь, не… …не оттолкнула того, кого любила… А потом она вспоминает. Если Джимми правда нёс её на руках… значит, нашёл в той вонючей ночлежке… …значит, видел, какой стала. И видит сейчас — вряд ли в больничке её вид так уж улучшился. Она слишком хорошо помнит, как навещала в больницах Фрэнка. — Уйди, — Фиона вжимается в подушку, смотрит на Джимми, не моргая. — Уйди… не хочу… не надо… — Что — не надо? — Джимми наклоняется к Фионе, осторожно кладёт руку на её тонкое запястье, с тревогой вглядывается в лицо. — Что, Фи? Фиона смотрит на него снизу вверх. Волосы растрёпанные и не слишком чистые, лицо осунулось, под глазами глубокие тёмные круги. Знал бы он, какой её найдёт. Знал бы — приехал бы раньше. Не сомневался бы. Не убеждал себя, что прошлого не вернуть. — Не надо мне твоей грёбаной жалости, — одними губами — обветренными, растрескавшимися — шепчет Фиона и начинает беззвучно плакать. — С чего бы мне тебя жалеть, — говорит Джимми, и от этих слов Фионе почему-то становится легче. Он берёт бумажный платок, начинает вытирать ей слёзы. Фионе приятно, когда его пальцы соприкасаются с её лицом. — Не с чего, — тихо соглашается она. — Я сама во всём виновата. Сама всё проебала. — Я тоже много чего проебал, — Джимми комкает и выбрасывает платок, снова смотрит на Фиону. — Ты знаешь. — Знаю. И… — Фиона чуть медлит, — как у тебя теперь? Как… всё? Джимми улыбается. На этот раз улыбка зажигает отсвет в его глазах. — Я всё-таки доучился. Стал врачом. — Это хорошо, — Фиона тоже улыбается; странно, но она правда рада за него. — Хорошо… когда у кого-то получается… осуществить мечту. Хоть у кого-то. Хоть у кого-то, мать его. — Да, — подтверждает Джимми. — Ты… снова пауза, — женат? Джимми качает головой. — Нет. — Тогда… любовница? — Снова нет. Фиона, — он опять берёт её за руку, — я не вру. — Ладно. Фиона прикрывает глаза, пытаясь запретить себе радоваться. Какая разница, занят Джимми или свободен. Какая разница — теперь. Такая, как сейчас, она всё равно ему не нужна. Она не нужна никому. — Я приехал за тобой, — говорит Джимми, и Фиона открывает глаза. — Снова? — не удерживается она, и он улыбается. — Да, снова. Но на этот раз не отступлюсь. Не надейся. В конце концов… — он на секунду сжимает губы, — теперь мне есть что тебе предложить. — А мне? — горько выплёвывает Фиона. Губы дрожат; снова хочется заплакать, но пока что она сдерживается. — А мне — тебе? Ты видишь. Видишь, какой я стала. Зачем я тебе? Зачем — сейчас? — Затем, что я тебя люблю. И ты меня тоже. Самоуверенный мудак. Но бросать это ему в лицо Фионе почему-то не хочется. — Я всё вижу, Фи, — продолжает Джимми. — У тебя алкоголизм. Это болезнь… — Лип настучал? — зло прерывает его Фиона. — Лип ничего мне не рассказывал. И неужели ты думаешь, что мне нужны его слова? — Не нужны, — тихо и неохотно соглашается Фиона. — Ты и сам всё видишь. — Вижу. Но неважно. Я сказал — это просто болезнь. Я помогу тебе выздороветь… — Ты что — нарколог? — Я хирург. — Хорошо, что не патологоанатом, — хмыкает Фиона, и Джимми коротко улыбается в ответ. — Ты снова не дала мне договорить. Я хирург, но знакомые наркологи у меня есть. Я тебе помогу. Я увезу тебя с собой и больше не отпущу. Увезёт с собой. Увезёт с собой. Сколько раз он хотел её увезти. Сколько раз она ему отказывала. — Я люблю тебя, — Джимми наклоняется к ней совсем близко, обхватывает ладонями лицо, почти касается губами губ. — Люблю, слышишь? — И я тебя, — Фиона тихо всхлипывает, неловко мажет губами по губам Джимми, вскидывает руки ему на шею, сцепляет в замок. — Я уеду с тобой. Чёрт, да, уеду. Ей становится легко и весело. Как под кайфом; как во сне. Как тогда, когда она в последний раз собиралась уехать с «лживым психопатом Джимми-Стивом». Джимми целует её ещё раз — крепче и глубже. — Думаешь, у меня получится? — тихо спрашивает Фиона, всё ещё не отпуская его. — Бросить… пить? — Получится, — твёрдо отвечает Джимми; кажется, став врачом, он приобрёл и уверенность в своих силах. — Всё у нас с тобой получится. «У нас с тобой». Почему ей так приятно это слышать? — Будешь прощаться с семьёй? — спрашивает Джимми, отпуская Фиону и помогая ей улечься поудобнее. Чёрт. Когда-то она возмутилась бы на подобный вопрос — ты что, думаешь, что я уеду тайком? Но сейчас… — Они тебя любят, — Джимми снова садится на стул, берёт Фиону за руку, поглаживает большим пальцем её ладонь. — Лип мне ничего не рассказывал, но я с ним говорил. Он чувствует себя… виноватым, понимаешь? — Ни в чём он не виноват, — Фиона вздыхает, проводит рукой по волосам, убирая их с лица. — Никто ни в чём не виноват. Я… да, я с ними попрощаюсь. Конечно. Пусть радуются, блядь. Что она стала на путь исправления. В конце концов, они заслужили право за неё порадоваться. — И… ты прав, — Фиона смотрит на Джимми и переплетает свои пальцы с его. — У нас с тобой всё получится. Обязательно. Они улыбаются друг другу, и Джимми, кивнув, крепче сжимает руку Фионы.