...потому что такова воля Божья

Секретную дверь она находит случайно — в чертовом Дворце и шагу не ступить без ловушек и потайных дверей, а те, что открываются исключительно кровью, храмовница и считать перестала. Клетки и цепи снаружи должны бы навести на некоторые мысли, но она только радуется про себя, что в этом помещении вроде нет ни зловредных магов, ни бронированных рыцарей — только тишина и мерный ритмичный звук, будто кто-то тяжело дышит. Привычная тяжесть в руках уже начинает превращаться в ноющую, выматывающую усталость, после которой храмовница пропускает удары, и как итог — снова появляется в убежище нечистых без брони и оружия. Фантомное ощущение смерти заново окутывает её, прокатываясь по коже, и она морщится, по-прежнему опасливо выставляя перед собой готовый развернуться щит — кто знает, какая дрянь прячется в темноте; храм раскрывается неохотно, и с каждым поворотом приносит всё больше сюрпризов, подавляющая часть которых неприятна, а другая — летальна. Храмовница зажигает факел — кресало глухо щелкает о кремень, искры летят во все стороны, оставляя круглые подпалины на лиловом сюрко — и поднимает его повыше, едва не стукаясь об низко висящую лампаду. Свет в ней разгорается неохотно, слишком старое масло, которое давно никто не менял, но сквозь чад и дым храмовница с удивлением видит остатки былой роскоши. Лохмотья, оставшиеся от гобеленов, сгнивший и расползшийся на нитки ковер, обломки дорогой мебели — здесь были чьи-то покои, очень давно, как бы не до третьей революции, и храмовница с замиранием сердца идёт вперёд. Пока что она нашла не так много сведений о том, что вообще происходило в Храме, но заметка о том, что у короля Теодора было двое сыновей, впечаталась в память намертво. Темный силуэт, от которого и исходят хрипящие звуки, проявляется перед ней постепенно, освещаемый мятущимся пламенем факела — обгрызенные крысами ноги с сахарно-белыми костями, рваные брэ, выпачканные до полной потери цвета, раскинутые в стороны руки с намотанными на них цепями, намертво вросшими в живую плоть. Золото короны блестит ослепительно ярко после вечного полумрака, и храмовница закрывает глаза. Она встает перед ним на одно колено, а после, подумав — и на оба сразу. Измученный принц дышит тяжело, с присвистом — от каждого вздоха цепи звенят, натягиваясь, и принц тихо, на грани слуха, хрипит. От этого звука храмовницу продирает ознобом: она видит наскоро сшитые куски кожи на руках, вокруг суровых нитей расползается чернота, кровь почти не сочится, только густым желе застыла на коже. Корона издевательски вплавлена прямиком в лицо — и храмовницу выворачивает на пол, как только она понимает, что черное — это до хруста спекшаяся кожа, вспучившаяся страшными пузырями, а после сгоревшая под текущим металлом. От принца воняет — разложившимся мясом, сладковатым душком гнили, кислотой и затхлостью давно немытого тела. От вида принца на глаза наворачиваются слезы, и храмовница стирает их основанием ладони, крепче сжимает зубы и молчит. Она не относится к королевским подданым — слишком давно всё произошло, и от истории могучего государства остались только обломки и осколки, редкие барельефы да несколько сущностей, что отрицают реальность. Но даже после стольких смертей внутри Храма, после тысячи убитых ей, храмовница так и не научилась спокойно смотреть на мучения живых. Она приходит к принцу каждый раз, как бывает в Обсидиановом Соборе — и каждый раз надеется расшевелить его, долго рассказывает про сам Храм, про людей, что всеми силами пытаются в нём выжить. Но принц молчит — в пустых глазах нет ни капли разума, его душа бродит где-то далеко, по дорогам, куда толкает лишь запредельное мучение. Храмовница откидывается спиной на стену, привычно перекидывается парой слов с Краумдитом, что всё истекает кровью, но никак не истечёт до конца. Они молчат перед ярко горящим костром, пока Краумдит не говорит очень тихо, хрипя и кашляя на каждом слове: — Говорят, что есть ещё и младший принц. Храмовница отвечает ему, не поворачивая головы, слишком уставшая, чтобы создавать иллюзию внимания: — И не только слухи. Здесь даже была запись про то, что у него отняли голос и куда-то дели. Вот только никто не знает, куда именно. — А если я скажу тебе, что младший принц где-то здесь, в Храме? — Краумдит понижает голос до шепота, долго перхает и благодарно кивает, когда храмовница вкладывает ему в ладонь моток свежих бинтов. — Это я тоже знаю, — вздыхает храмовница, — но уже считай весь Храм оббежала, только Геральдическая Лилия осталась, а ни следочка не нашла. Краумдит молчит и долго возится в своих сумках, куда помещается боги знают сколько всякой всячины — а потом достаёт в плотно сжатом кулаке связку ключей, местами густо побитых ржой, зато целых. Это одновременно и намёк — нигде нет стольких запертых дверей как в промозглом тюремном блоке, — и лучшая возможность найти принца. Храмовница так долго не решается взять их с протянутой ладони, что рыцарь силком впихивает их ей в руки и бормочет: — Бери давай. За все бинты и припарки. И за Ариука и Габриэль, чего греха таить… Сперва она даже не может поверить. Сколько раз в застенках тюрьмы она мечтала о новых способах открыть дверь, выпустить томящихся внутри узников — но из пустых ящиков на неё издевательски скалилась пустота. Храмовница вихрем налетает на Краумдита, стискивает его до боли, попутно едва не сворачивая забрало, и встаёт на ноги одним резким движением. Теперь её вперёд толкает простая и понятная цель; она сможет перевернуть всю тюрьму вверх тормашками, если придется. Храмовница вскидывает на плечо меч и решительно выходит из покоев. Краумдит за её спиной вздыхает и протягивает ладони к костру. * * * Новый постоялец прибредает сюда неожиданно. Сам шут с трудом нашёл решение простой на первый взгляд загадки, но незнакомец пришёл через дверь, хитро спрятанную за поворотными панелями, незаметными на первый взгляд — не толще волоса линии стыка, которые восхищенный шут прощупывает сразу же, как за незнакомцем закрывается проход. А тот усаживается на ступени, укладывает локти на колени и не обращает внимания ни на что вокруг; вокруг его головы злорадно улыбается плотно заклёпанная маска, и у шута чешутся руки её снять. Сперва он тоже молчит: в голове щёлкают рифмы, слова собираются на нитку, привычно и практически без участия мозга; иногда шуту кажется, что он должен был бы умереть в Храме одним из первых — но храмовникам пришелся по вкусу и его острый язык, и сладкоголосые струны. И не только они — Удача обнимает шута со спины, сколько он себя помнит, и осеняет своими крылами тех, кто выбрал свой путь рядом с ним. Шут умел во многом: он пробегается пальцами по рядам клепок, не спрашивая разрешения, и почти мгновенно находит спрятанный механизм. Маска падает на пол. Шут склоняется в шутливом поклоне перед незнакомцем и бросает взгляд на его лицо; он оседает на колени с тихим вскриком и шепчет враз пересохшими губами: — Ваше величество, прошу уверьте вашего покорного слугу, что это действительно вы, иначе шутка выходит слишком злой даже на мой вкус… Принц молчит и отводит глаза. Он так не похож на свои изображения в молодости — выпали золотые локоны, щеки глубоко ввалились под скулами, да и править ему больше нечем. Но шут всё равно стоит на коленях, пока не чувствует тяжелую руку на плече, и только после этого рискует поднять глаза; принц молча качает головой и показывает пустые руки — а потом снова погружается в своё молчание, как в кокон. Шут замирает рядом. Храмовница вваливается в пустой зал с грохотом, который мог бы и мертвого поднять; шут только оборачивается к ней, стоящей в не плотно подогнанной броне, и замирает, не в силах вдохнуть. Храмовница прижимает свободную руку ко рту и кусает перчатку. В её глазах стоят слёзы, и шут понимает. Теперь она знает — шут видит знание в том, как она пытается не дотронуться до принца, молчаливо смотрящего на свои руки, и её пальцы дрожат, даже когда смыкаются на рукояти меча. Весьма знакомого, к тому же — проклятие лениво скользит по лезвию, оборачивается витками у гарды, укладывается поудобнее, пока ему не прикажут кромсать и резать. Королевское оружие, и младший принц тоже узнает его — безъязыкий рот с жалким обрубком размыкается в немой просьбе, но не выходит ни звука. Храмовница отшатывается подальше, чтобы не видеть гримасу страдания, а шут смеется — злым и едким смехом. — Ужель вы испугались, благородная леди? Она не отвечает, только отворачивается, заправляя рыжие волосы за уши — и коротким жестом вытирая глаза. Возможно, в нём говорят зависть и ревность — ведь самые изысканные стихи (шут горько смеется сам над собой) не могут тронуть сердца храмовницы, и он отводит взгляд, подкидывая неизменные кости в руке. Ему стоило бы молить о прощении, но шут устал; у храмовников мало понятий о чести и достоинстве, ещё меньше уважения к членам старой королевской фамилии и ноль сострадания к тем, кто все ещё хранит им верность. Шут передергивается, когда храмовница одаривает его нечитаемым взглядом и притягивает к себе поближе, чтобы крепко обнять. Он представляет, как красива была бы храмовница на нем — сухое и поджарое тело, бугрящаяся застарелыми шрамами кожа. Искаженное в муке наслаждения лицо с мелкими каплями пота над верхней губой — и почему-то шут уверен, что она была бы такой же страстной в постели, как и на поле боя. Но вместо этого он высмеивает всё вокруг, почтительно целует воздух над рукой и остается ждать её, только вслед говоря: — Да бережет тебя милость Богов. Он закрывает глаза, когда громадные ворота, за которыми вечно стонет вдовая королева, что стережёт проход к божеству всех храмовников мира, распахиваются — и храмовница входит в них, гордо вскинув голову. Почему-то шут уверен, что она хочет отомстить за принцев. Если храмовница и выйдет оттуда — то точно не той, что зашла. Шут раскидывает кости и вздыхает. Младший рядом с ним склоняется над своими коленями, утыкается лицом в ладони и плачет, не издавая ни звука — только плечи дергаются. За стеной слышны крики умирающей королевы — густо плещет кровь, храмовница молчалива, горюющая вдова визжит на одной ноте — и мужчина рядом с шутом сворачивается в немой агонии, не в силах даже выплеснуть своё горе таким простым и примитивным способом, как крик. Шут дает младшему принцу посидеть одному в молчании — потому что такова воля Божья.