Как братья и сестра

Кирена знает их всех. Пусть когда-то их голоса для нее, испуганной и ослепшей, сливались в один монотонный гул, сродни гудению механизмов корабля-храма или летательных боевых машин, теперь она может без ошибки отличить каждого. Все воины Зазубренного Солнца — как братья ей, и больше того — все воины Легиона, потому что так провозгласил примарх Аврелиан. Но эти — эти с самого начала были ей ближе прочих. Были не просто братьями — братьями, которых она могла любить. Даготал. Торгал. Малнор. Ксафен. Аргел Тал. Она узнавала их по очертаниям лиц под чуткими пальцами, по рисунку шрамов — приходя говорить с ней, они описывают ей новые раны и новых врагов. Дают ей проследить рассказ о подвигах и грехах, отпечатанный на коже рук, плеч, груди. Кирена выучила на ощупь каждую из этих живых историй; хотя и не… целиком. За исключением только одного, даже среди этих нескольких близких душ. Аргел Тала. Только к нему одному она обратилась с отдельной, особой просьбой — снять свободные одежды, сродни ее собственному облачению младшей жрицы, которые Ангелы Смерти носили вне боя, и дать ей узнать, как выглядит для ее рук его тело полностью. Он вздохнул тогда — она помнит этот шумный звук. И помнит, какой горячей была для ее пальцев его кожа, как непривычно ощущались металлические выемки контактных разъемов и чересчур бугристые усиленные мышцы. И… полностью ведь значило полностью, подумала она с какой-то безумной дерзостью. Но он даже не отреагировал как-то по-особенному — даже двойной стук его сердца, громкий даже для обычного слуха, не стал быстрее, — когда она коснулась его паха. Как будто ее руки были отдельно — от кружащейся головы, от колотящегося сердца. Кирене доводилось сопровождать — в ее прежней жизни — совсем разных мужчин, и несколько офицеров «De profundis» успели добавиться к этому списку. Ей было, с чем сравнивать. А оттого — удивило, что по размеру его мужской орган мог бы скорее принадлежать едва достигшему зрелости юноше, только готовящемуся пройти обряды. Хотя в остальном — ее пальцы пытливо, но почти бесстрастно, скользнули по закрытой крайней плотью головке — по крайней мере, на ощупь не отличался ничем. («Мы не созданы для дел плоти, шул-аша, — зазвучал у нее в голове плавный голос Ксафена. — В твоем ремесле нет для нас стыда и нет пользы».) Ах, да. Им, Ангелам, ведь не нужно было… Она сглотнула. Иначе бы он уже предпринял бы… что-нибудь. Положил бы ей на затылок свою тяжелую ладонь, надавил бы, поощряя — мужчины любили, чтобы она для начала раздразнила их ртом. Кирена как раз была перед ним почти на коленях; вторая ее ладонь лежала на его бедре — на ещё одном разъеме доспеха. Казалось — рассеянные, поглаживающие прикосновения к коже вокруг разъема отзываются в нем даже сильнее. Быть может, потому что в невинной, по видимости, ласке она не сдерживала себя?.. Мгновения тянулись невыносимо; в ушах шумело, в горле сделалось сухо, точно в пустыне. Обостренным слухом она уловила, как он набирает воздуха в грудь — словно чтобы что-то сказать. Как слегка смещается его вес с одной ноги на другую, как шевелится воздух от начатого движения навстречу, и… С отрывистым, почти жалобным вздохом она отдернула руку-предательницу, сжала пальцы. Он опустился перед ней на колени сам — она чувствовала его лицо так близко от собственного, что волоски зашевелились на коже, и живот скрутило спазмом. Он выдохнул ее имя — только одно это слово. Она вздрогнула всем телом, подалась назад; слабость одолела ее, догнала запоздалым страхом, растеклась по мышцам. Она обмякла, свернувшись на полу и дрожа крупной дрожью. Последнее, что Кирена помнит ясно — то, как Аргел Тал наклонился к ней, поднял на руки и опустил обратно на ее постель, а она — в помрачении, не иначе, — едва не произнесла: «Останься». Шул-аша училась подходам к мужской душе и мужскому естеству — равно. Она могла бы… Могла. Но она не сказала ничего. Уткнула пылающее лицо в подушку и дождалась, пока он уйдет, прежде чем скользнула в сон. И после пробуждения была благодарна за это «не» — настолько, что вознесла молитву, толком не задумываясь, кому. Также она была благодарна Аргел Талу — за то, что он ни разу, ни одним словом не напомнил ей о произошедшем. Кирена дорожила своим положением. И не хотела бы совершить нечто недопустимое. Почти преступное. Это, в конце концов, глупо — и унизительно. Для всех. Они — как братья ей. Сестре не должно искушать братьев нарушением обетов служения. И Аргел Тал… В нем не было обходительности Ксафена, читавшего ей духовные стихи ее мертвой родины, не было неуклюжей доброты Торгала или простой открытости Малнора. Но он... у нее не хватало слова для этого. Как если бы впервые кто-то заботился о ней только потому, что она — это она. Впервые с тех пор, как мать оставила ее на пороге школы жриц Шул. Оттого она и любила его сильнее всех прочих. Подобное было неизмеримо выше плотской благодарности. А если, порой, оставаясь ночью наедине с любовником-офицером, она думает о неестественно-горячих руках с вкраплениями металла, сжимающих вместо ее ладоней ее груди, — то это быстро проходит.