...сияние звезд заставляет меня мечтать. Винсент Ван Гог
Столько дней начинаются или заканчиваются письмом. Где-то посередине одно тоже всегда найдется. Дорогой Тео, я изо всех сил стараюсь начать и не останавливаться... Какой была бы жизнь, не будь у нас смелости что-либо предпринять? Кажется, ему просто необходимо документировать каждый миг бодрствования, чтобы убедиться, что все это произошло и сам он существует. Дорогой Тео, я бесконечно благодарен тебе за то, что ты убедил Гогена присоединиться ко мне. С тех пор как он приехал, я как сумасшедший, пишу часами напролет, и время течет мимо меня, словно некая глубокая, неудержимая река... Звезды вечно клубятся над ним — в его сознании и во сне, кружатся, как дервиши. Теперь кружатся кончики его пальцев, выводя замысловатые узоры в густых темных волосах на груди Гогена. Сейчас раннее утро и уже невыносимо жарко. Они вместе провели ночь, спали в постели Гогена, укрывшись под карнизом желтого дома. Пару часов они пробыли в борделе, в компании этих «маленьких добрых женщин», как называет их Винсент, пили вино и слушали музыку, больше похожую на грохот, исполняемую местными жителями, которых набрали с улиц Арля. Гоген большую часть вечера танцевал; Винсент не танцует ни сейчас, ни вообще. Он забавлялся, наблюдая за происходящим. Гоген откровенно театрален в своих движениях, он исполняет сложные шаги, прыгает, как газель, легко приземляется и, смеясь, кружит женщин, будто волчки. Они вернулись домой, держась за руки, покачиваясь и напевая, как пьяные. По правде говоря, терпкому красному вину не хватало крепости, чтобы по-настоящему пьянить — уж точно не Винсента, известного любителя абсента. Ночь была удушающе жаркой, с крайне слабым ветром — такая жара притягивает влагу к коже и полирует губы солью. Дорогой Тео, я так пьян, что едва стою на ногах, и действительно не могу заставить себя об этом беспокоиться. Они со смехом завалились на входную дверь, Гоген шарил по карманам в поисках ключей, проклиная себя, когда те выпали из его пальцев. Перестань смеяться, Винсент. Это все твоя чертова вина. Зачем им вообще понадобилось закрывать дверь? В желтом доме нечего было красть. Они не оставили улик. Все происходило за закрытыми окнами, в темноте, когда они оставались одни. Наконец Гоген открыл дверь, и они ввалились в комнату. Винсент споткнулся обо что-то, и Гоген поймал его. Смотри, куда идешь. Он держал Винсента за плечи, и лунного света было достаточно, чтобы разглядеть его лицо — широко открытые сине-зеленые глаза, выступающий нос и подбородок, изгиб рта. Он провел по губам Винсента своими грубыми от работы большими пальцами, затем наклонился и поцеловал его — медленно, нежно, с какой-то искренностью. Это было что-то новенькое. Винсент вцепился в него, его скованные руки тянулись к плечам Гогена, пока тот не отпустил и не обхватил лицо Винсента ладонями. Ты устал, Винсент? Не очень. И все же... Улыбка, которая появлялась и исчезала. Наверное, нам лучше отправиться в постель. Чью? Гоген не удосужился ответить. Разговор был излишеством. Он притянул Винсента к своей кровати и уложил его, и они долго целовались, сладко и с наслаждением, позволяя страсти между ними нарастать, пока та не стала почти невыносимой. Он никогда еще не видел Гогена настолько опустошенным желанием, чтобы его тело дрожало, словно в лихорадке. Он провел ладонями под рубашкой Гогена и огладил бока. Обхватил мускулистые ягодицы и заднюю часть бедер, касаясь всего, кроме того места, где Гоген больше всего жаждал, чтобы его касались, и все это время тот лежал и смотрел на него, заглядывал в глаза с абсолютным доверием, которое Винсент никогда не видел ни от кого другого. Он давал разрешение, позволяя Винсенту взять его, овладеть им, если именно этого ему хотелось. Винсент отстранился, дергая Гогена за подол рубашки. Сними, — прошептал он и отошел от кровати, стянул через голову собственную рубашку, и отбросил в сторону. Его стройный торс (эти мышцы всегда были сюрпризом, как бы часто Гоген их не видел) блестел, как полированная слоновая кость. В первый раз, когда они занимались любовью, он провел руками по обнаженной груди Винсента, пораженный его массивной фигурой, мускулистой грудью и плечами, мощными предплечьями. Ему бы очень хотелось нарисовать Винсента обнаженным, но он знал, что тот никогда этого не позволит. Я слишком часто смотрел на это тело и лицо, Поль. Я знаю, как выгляжу. Тогда тебе известно, насколько ты прекрасен. Винсент сбросил туфли, расстегнул кальсоны и позволил им упасть. Гоген сел и окинул его взглядом с ног до головы. Он отшвырнул свои ботинки за дверь, и теперь вылезал из брюк. Как обычно, исподнее он не носил. Эта деталь всегда вызывала у Винсента улыбку. Дорогой Тео, я страстный человек, способный и подверженный более или менее глупым поступкам, о которых впоследствии более или менее сожалею. Никаких сожалений, сказал он себе. Гоген встал, подошел к нему, обнял и положил голову на плечо. Они прижимались друг к другу, дыша вместе, словно стали одной плотью, пока Гоген не поднял на него горящий взгляд. Идем в постель, Винсент. Воистину, я жажду тебя. Они двигались как фигуры во сне, Гоген лежал снизу, а Винсент сверху. Винсент был легче, меньше Гогена, но его тело давило на него, как одеяло из теплого и живого камня. Гоген раздвинул ноги, чтобы Винсент мог устроиться между ними, и положил ладони ему на спину. Они уже несколько раз занимались любовью. С того самого момента, как Гоген прибыл в Арль, сомнений не возникало — они станут любовниками. Это было предопределено. Хотя все еще стоял неудобный вопрос о нарисованном Гогеном портрете Винсента, о котором тот не мог сказать ни одного доброго слова. Да, это мой портрет, признал он, но тут я безумен! Казалось, он думал, будто Гоген хотел оскорбить его, хотя тот отрицал. Ты сделал меня уродливым. Всегда приходилось прибегать к каким-нибудь уловкам, чтобы успокоить обиженные чувства, и обычно все заканчивалось миром и приглашением Винсента в постель Гогена. Сегодня иди спать ко мне, моя кровать больше. Нам будет удобно. Они могли часами болтать, но всегда так или иначе занимались любовью. Гоген в жизни не позволил бы Винсенту физически проникнуть в него, но это не страшно, поскольку Винсент и вообразить себе подобного не мог. Они совсем неплохо ублажали друг друга руками и ртами, прижавшись друг к другу и раскачиваясь в темноте. Винсент страдал некоторой неуверенностью в своей сексуальной доблести, что заставило Гогена задаться вопросом, кто изначально обучил его искусству любви и сотворил из мальчика мужчину. Перестань так волноваться... действуй согласно своим чувствам. Винсент сам по себе был таким чувственным, таким живым. Не о чем было беспокоиться. Твое тело поймет, что делать. Дорогой Тео, я не могу жить без любви. Плевал бы я на жизнь, не будь в ней чего-то бесконечного, чего-то глубокого и реального. Сближение двух совместимых тел — чисто механический, физический рефлекс. Что я жажду всем сердцем так это встречи двух душ. Они двигались вместе — медленно, мягко, глядя друг на друга, не произнося ни слова. Гоген застонал от удовольствия, Винсент наблюдал, как нарастающая волна абсолютного удовольствия настигла и утащила его за собой. Он охнул, дернулся, бедра соприкоснулись с набухшим членом Винсента, пока оргазм Винсента не вскипел в нем, переполнив его. Он тихо застонал, и этот сдержанный всхлип отозвался в Гогене до самых костей. Ах, Винсент, ты так прекрасен.Так прекрасен. А потом они долго лежали, обнявшись, и легкий ветерок из открытого окна охлаждал пот на их телах. Винсент спал, и во сне он видел ночное небо цвета индиго и неровные спирали пылающих звезд, великий круговорот галактики, кружащейся и вращающейся вокруг небес — совершенных, бессмертных и неизменных. Он проснулся, когда бледный дневной свет лежал по углам комнаты, и казалось, будто прошли часы и дни. Поль не спал, лежал на боку и смотрел на него. Винсент обнял его, поцеловал, положил голову на плечо и провел кончиками пальцев по густым темным волосам на груди Гогена. Они с Винсентом эмоционально вовлечены, подумал Гоген, подозревая, что это совсем не к добру — они были двумя крайне разными личностями, и, возможно, случится нечто плохое. Такое, что сможет сломать Винсента, сломать их обоих. Признать истинную глубину своих чувств было бы серьезной ошибкой. Он никогда не сможет произнести эти слова. Совершить этот роковой промах. Я люблю тебя, подумал он, и кинжальный страх пронзил его до костей. Винсент, я влюблен в тебя. Нет, он не может произнести ничего подобного. Где мы будем сегодня рисовать? Давай пройдемся мимо римских руин. Я хочу снова увидеть деревья.***
Поль Гоген, я люблю тебя, подумал Винсент, но знал, что никогда не сможет произнести эти слова вслух. Он ничего не мог обещать — жизнь за пределами настоящего момента казалась фантастической, невозможной. Он унесет эти слова с собой в могилу. Навсегда запечатает их глубоко в своем сердце. Хороший выбор, — сказал Гоген, вставая с постели. — Может, возьмем с собой еду для пикника? На людях, на улицах Арля, он будет в безопасности. На пыльных улицах Арля очень многое оставалось недосказанным, и так и должно было быть. Было так, как и должно быть.