Spiral

Будь оно всё проклято. Пожалуй, Адам должен был быть впечатлен, да, наверное, и был — в глубине души. Генри превзошёл самого себя: перехитрил Адама в его собственной игре и доказал в конце концов, что равен ему. С другой стороны, Адам остался парализованным и был вынужден изо дня в день пересчитывать крапинки на потолке больничной палаты, слушая убаюкивающий писк медицинских аппаратов. У него не осталось ничего, кроме размышлений, и от них его ничего не отвлекало. Размышления ведут к воспоминаниям, воспоминания — к печали, а печаль — к желанию умереть, покинуть этот мир. К чуду, которое никогда не удавалось ему в полной мере. Это был порочный круг, которого он научился с ловкостью избегать, вихрь эмоций, который ему удалось подавить и запереть на замок. Эмоции были беспорядочными, привязанности — разрушительными, а воспоминания — катастрофическими. Он не нуждался в них. Генри ещё только предстояло усвоить этот урок, но рано или поздно это произойдёт, после многих травм, боли и мук совести. Он будет усваивать его снова и снова, пока воспоминания не сведут его с ума, вспыхивая яркими мимолётными образами в голове, пока он не будет сломлен и уничтожен, а потом не создаст себя из пепла, на этот раз — избавившись от досадных мелочей, осложняющих жизнь. Он создаст себя заново, как это сделал Адам, он скорее даст своему сердцу превратиться, чем позволит себе снова почувствовать такую боль. Эта мысль вызвала у Адама смутное воспоминание: нечеткие черты лица знакомого человека, говорившего тихим взволнованным голосом, тёплое прикосновение чьей-то ладони к его руке. Душное августовское пекло, лишающее последних сил. Он и его друг, сидящие на каменных ступенях, увлеченные разговором. Адам пытался взять себя в руки и отогнать эти мысли, но гудение приборов не давало сосредоточиться, и он чувствовал, что не может сопротивляться нахлынувшим воспоминаниям. Он ещё не называл себя Адамом, и не мог сейчас вспомнить, какое имя тогда носил. Всё что он помнил — улыбка и карие глаза человека, которого он знал много лет назад, да румянец на его щеках, всегда привлекавший внимание женщин. Илиас выжидающе смотрел на него, и Адаму подумалось, что он только что сказал что-то очень важное. Что-то важное… О его сердце. Да, так оно и было — его сердце. Губы Илиаса дрогнули, и он нетерпеливо тряхнул головой. — Тебе необходим друг, Иосеф. Кто-то, с кем ты сможешь разделить эту ношу, — проговорил он, и Адам вспомнил своё имя, вспомнил, где они были и о чём говорили. — Потому что однажды я уйду, стану прахом в земле, и тебе будет очень трудно. Ты останешься один, — печально закончил Илиас, глядя на свою руку, лежащую на костяшках пальцев друга. Он мягко сжал руку Адама. Тот пошевелился и пожал плечами, он прекрасно помнил это: страх, что он останется в одиночестве, невообразимое будущее, в которое он не мог поверить, пока оно не наступало, предательства, после которых он долгие столетия не мог верить людям. — Я переживу, — тихо сказал Адам, пытаясь унять дрожь в голосе, и Илиас отстранился от него со скептическим и жестким взглядом. — Я не буду сидеть сложа руки и смотреть, как твоё сердце умирает, друг мой. Я не собираюсь бездействовать, — ровным голосом проговорил Илиас, и Адам вспомнил звук его тихих шагов, когда тот уходил, стараясь ступать почти бесшумно, помня, что громкие звуки всё ещё слишком ярко напоминали Адаму о чём-то ужасном. Адам заставил себя выбросить эти мысли из головы, отказываясь ещё хотя бы секунду думать о Илиасе и его уходе, молясь о том, чтобы больше никогда этого не вспоминать. Его первый друг был тем, кого он мечтал забыть; его третье предательство было событием, которое он хотел стереть из памяти. Но и это было незначительным по сравнению с неугасимым желанием позволить боли от первых двух предательств исчезнуть навсегда.

***

Он не помнил ни её тёмных волос, рассыпавшихся по его обнажённой груди, ни сияющих изумрудных глаз, ни её нежных прикосновений к его щекам. Он помнил лишь то, как она кричала, когда её тащили сквозь высокую траву, испепеляющий жар солнца, стоящего в зените, плач их детей, когда их тоже привязывали к столбам. Всё, что он мог сделать — сосредоточиться на острых камнях, режущих его босые ступни, когда его волокли по каменистой тропинке, на том, как он обдирал в кровь ладони и пальцы, царапая землю, оставляя на ней тёмно-красные следы, на том, как палачи безразлично смотрели на него, держа факелы. Он помнил только блеск её слёз, ветер, который трепал волосы его сына, вздрагивающего как от озноба, и кровь на лице дочери. Он помнил, как срывался его голос, когда он рыдал, молил о пощаде и пытался разорвать веревки, которыми были связаны его запястья и лодыжки, как его сердце бешено колотилось, как едкий дым, поднимаясь, жег глаза. Он никогда бы пришел назад, никогда не вернулся бы к своей семье, если бы знал, что вернётся к запаху горящей плоти. Его вторая смерть наступила только после того, как их крики стихли, только после того, как пламя с треском взметнулось ещё раз, унося их жизни, только тогда его хриплый голос покинул его. Огонь был единственным милосердием, которое ему было суждено узнать.

***

Он не мог просто наблюдать, подумалось ему. Он не мог просто стоять там, не мог оставить человека в беде, не попытавшись защитить его, помочь ему. Он всё ещё был жив, лежал на белом мраморном полу, пытаясь сделать хотя бы ещё один вдох. Он никогда не испытывал такой боли и никогда не чувствовал такой жгучей досады. Он потерпел неудачу и прекрасно это понимал, когда видел, как Цезарь упал на колени, и его кровь брызнула на мраморные ступени тяжёлыми рубиновыми каплями. Он подвёл свою семью, и, умирая, беспокоился только о том, что ждёт его детей, о том, что его жена всегда будет одинока. До последнего вздоха он молился, чтобы ему удалось каким-нибудь образом найти путь назад.

***

Адам уже давно был погружен в воспоминания, когда подошедшая медсестра уронила шприц и выругалась так громко, что разбудила его. Он едва мог моргнуть, снова глядя в потолок, когда она появилась в поле его зрения с виноватым выражением лица. У неё были светлые волосы и морщинки в уголках глаз и рта, и он вспомнил кого-то, хотя их имена ускользали из его памяти, за мгновение до того, как она начала извиняться, объясняя, как ей жалко, что она его разбудила. Адам слышал сочувствие в её голосе, но оно было заглушено гудением приборов около его уха. Она исчезла из поля его зрения, и он вновь начал пересчитывать крапинки на потолочных плитках, расстраиваясь, что каждый раз сбивается со счёта. Перед его мысленным взором мелькнуло лицо, нечеткий образ смеющейся женщины в свете луны, но он не мог вспомнить ее имени, лишь на секунду ощутил давно забытую нежность, прежде чем ее улыбка пропала из его памяти. Ему почудилось, что он чувствует запах гари, на мгновение показалось, что он горит в огне, но когда он понял, что никто не придёт, чтобы помочь ему, паника постепенно исчезла. Когда рассеянность прошла, он попытался вспомнить, о чём думал. Попытался вспомнить, но не смог. Эхо голосов гудело в его голове, но он не мог разобрать смысла, он не понимал ничего, кроме четырёх слов. У нас впереди вечность.