Подонки прекрасного

посвящается Иэну Брэйди и Майре Хиндли

Насыщая губку зрачков клубничным мёдом гаснущего заката, я сижу у детской площадки и пристально наблюдаю, как дети, тигровые от лучей, играют и веселятся в святом незнании ужасов и наслаждений жизни. Детство — остров посреди тьмы. Банановый алмаз-остров, инкрустированный в локоны спрутов, в слепую ярость акул, в запределье белизны кашалотов, а я — одно из тех глубоководных существ, что всплывают с похороненной бесконечности, дабы хоть на мгновение увидеть красоту звезд и, если удастся, утащить самую крохотную из них во дворцы нефтяного ужаса, где она будет светить лишь им, как горсть микроскопических симбионтов на конце иллиция у рыбы-удильщика. Детский смех приятно гложет рану впадин ушей и, предвкушая радость расчленения юной плоти (любопытный мальчишка раздирает незрелый бутон цветка, дабы обнажить скрытое обещанье розы) я достаю из кармана потертых джинсов стальной нож-бабочку и верчу его в мокрых пальцах, купаюсь в блеске мышиной свежести, покусываю губу, и улыбка смешивается вместе с кровью и светом солнца. За столиком у высокой березы играют в нарды сухие, как полынная тарань, старики и лишенная глаз старуха; у неё сифилитическая каверна на месте лица. В перерыве между ходами ей харка́ют в гнойную язву, по краям обмазанную зеленкой. За игрой наблюдает несколько мальчиков с лицами из фанеры, черты нарисованы черным маркером. Рядом на выпавшем из земли, как грыжа, корне березы сидит белокурая девочка и дразнит гламурным мишкой вислоухого щеночка со злобным нёбом. Щеночек смешно рычит; он прыгает на игрушку, кусает и слюнявит её, а девочка ключисто смеется, пока не начинает сильно икать. Тут Тася подходит к ней и садится рядышком, — ликующе драконят они животное, потом она что-то говорит девочке (слышны призывные интонации, не слова) Тася берет её нежно за руку, и они идут в сторону гаражей, ко мне. Рот тут же наполняется слюной, как ночь — семенем, от нетерпения печёт меж лопаток, я встаю с лавочки, приглаживаю чёлку и едва не забываю запрятать нож; он складывает крылья в моём кармане. Они минуют остов сожженной машины и ныряют в лабиринт гаражей, лица — улыбчивая морская рябь. Девочка прижимает к себе щенка, высолопившего бледно-розовый языковой проблеск. Когда я поворачиваю за ними, вокруг сразу же темнеет, колючий бурьян цепляется за футболку, вдоль стен лежат бесхозные скелетоны. Из чернильной кляксы куста глядят наркоманы и подзывают девочку, бросая в нее конфетами, зараженными героином. Малышка кривит личико и едва не плачет. Тася поворачивается к наркоманам и они, пронзенные солью глаз, превращаются в две кучи осенних листьев.  — Солнышко, моё солнышко, — щипает она девочку за щеку. — Скоро уже придем. Видишь вон тот гараж, обвитый сверху красным плющом? Напоминает центуриона. Там сидит твоя мама. Она сама меня попросила, чтобы я тебя привела. Девочка становится тревожной, как ежевика. Слишком уж горячо произнесла Тасечка свою реплику, слишком нетерпеливо. В девочке ворчит Станиславский. Пока они говорят, я осторожно крадусь по каёмке тени. Тася замечает меня и подмигивает по-птичьи.  — Зачем ты моргаешь, — девочка сердито бьет ножкой. — Не моргай, я к маме хочу. Я спрутно её хватаю, зажимаю рот и, подняв, как бычье торнадо, в воздух, бегу к римскому гаражу, Тася подбирает упавшего медвежонка и следует за мной по пятам. Она открывает дверь, я бросаю бьющуюся малышку на ложе из примятых картонок. «Расчленяй и властвуй» — глаголет Цезарь. Именно это сейчас и будет. В гараже витает грибная сырость, отороченная бензинным запахом. Конечно, это не наш гараж, ночью мы взломали замок и снесли сюда всё нам нужное. Сине-зеленая плесень покрыла стены. На стеллажах — машинные принадлежности, свален в левом углу инструмент для дачи, пара мешков с морковью или картошкой, инфернальный садовый гном таращится с верхней полки лунными кратерами. Всё хорошее, предельно нормальное вызывает во мне кроманьонский ужас и, чтоб отвлечься от уродливой образины, я спешно готовлю камеру и устанавливаю штатив, пока Тася ласково шепчет девочке:  — Вначале мы скушаем твои ушки, расквасим, как арбуз, личико, молоточком разобьем зубки и рученьки тебе вырвем… Она отдает ей плюшевого медведя, мой ужас меркнет, когда я вижу её восторг, жгучее предвкушение снова жжёт лощину между лопаток. Скоро камера установлена, мы приветствуем зрителя, мы — подонки прекрасного, и в деятельности своей воздерживаемся от изжеванных истязаний; все пытки предельно авторские, благодаря этому снафф хорошо расходится. Перед камерой целуемся, как две георгины, и Тася славит Бога за то, что в наших судьбах три самых главных вещи (любовь, мечта и финансовое благополучие) сплавились в общем тигле. Я вытаскиваю из кармана нож-бабочку, и, подпрыгивая, как зайчик, приближаюсь к плачущему ребенку. Девочка прижалась к мешкам с цементом, серая пудра седлает плечики. В руках она держит пёсика. Пёсик держит плюшевую игрушку. Я выхватываю её из текущей, словно воск, пасти, «люблю тебя» басит медвежонок, нежно взяв его за головку, дырявлю ножом до сита, наполнитель разлетается вокруг и кружится под обнаженной лампочкой. Тася звонко чихает и тянется за щенком, я приближаю остатки игрушки к камере и отковыриваю пуговки-глазки.  — Мама! — голосит девочка. — Мамулечка, помоги! Тася выдирает пёсика у неё из рук, девочка с рёвом хватается за корень хвоста, они едва не разрывают скулящего удальца. Вскоре молодость побеждает детство, и пёсик целиком оказывается на руках у Тасечки, она сладко его голубит. Тут девочка вскакивает с места и, поливая заячим визгом сумрак, начинает колотить Тасю ладошками по груди, расцарапывает ей шею.  — Ах ты мелкая психопатка! — кричит Тася. Я отталкиваю девочку и, серповидно взмахнув рукой, бью её прямо в морду. Ну, а что? Она первая начала. Ребенка отбрасывает к мешкам, носик, наверно, сломан. Нетвердыми, как утренний туман, ручками она, онемевшая от внезапности, размазывает кровь по холсту лица, пока мы возимся со щенком.  — Вместе. Вместе и навсегда, — радостно шепчет Тася. — Одни против всего мира. Наша любовь — святыня среди скуки обыденности. Я киваю, она передает мне животное, подношу его к камере и, взявшись за переднюю лапку, выламываю её в сторонку. Влажный хруст, и костяной обмылок выступает наружу. Щенок извивается и визжит, слёзки бегут из глазок, он пытается укусить, но едва смежив челюсти вкруг запястья, будто бы пугается своей дерзости и пускает, только скулит, а я ломаю вторую лапку — опять взрыв плача. Задние лапки ломать сложнее, скулёж уже не так громок, он даже укусить не пытается, тихо воет. Выковыриваю пальцем карие ягодки, стекает по мордочке белёсая жижа, пёсик жалобно всхлипывает, и я достаю нож, хочу освежевать удальца, но Тася останавливает мою руку. Неужели, ей жаль животное?  — У меня покруче идея, — она берет щенка и подходит к камере. — Есть два самых мучительных вида смерти: когда тебя хоронят живьем и когда сжигают. Я собираюсь совместить их. Она снимает со стеллажа банку, наполненную землей, отсыпает немного грунта и засовывает туда щенка головой вперед. Я смеюсь, её замысел мне понятен, хватаю канистру с бензином и поливаю заднюю часть, что торчит из банки, пока Тася всыпает обратно грунт. Она чиркает спичкой, и щенок начинает сиять, как новогоднее сердце. Интересно, а он раньше задохнется или сгорит? Банка-купина стоит в центре сырного помещения, мы беремся за руки и кружимся вкруг неё.  — Ты — просто ангел, — говорю я Тасе. — Никогда не встречал я девушки подобной тебе хотя бы наполовину. Потом долго и приятно целуемся, Тася включает Битлз; наши головы поворачиваются к девочке. Музыка — затычка для криков. Медленно с замираниями подходим к бедняжке, она жмётся к мешкам с цементом, личико бело-красное, как флаг Польши.  — Какая толстенькая! — говорю я. — Задушить тебя кишечной петлёй?  — Нет, милый, — улыбается Тася. — Давай просверлим ей дырку в черепе и зальем туда смесь колы, кефира и колорадских жуков.  — Давай накормим её цементом, как ту беременную. Начинаем спорить, что лучше бы сделать с ней, глаза у малышки становятся, такими огромными, словно она превращается в аниме, я беру Тасю под руку, и мы выходим из гаража обговорить распорядок действий. Девочка остается одна, сквозь неплотно прикрытую дверь нам видно, как она метается по пространству, тщетно пытаясь отыскать выход. Надежда — худшая из всех пыток. У нас же всё давно решено, и спор притворен, он нужен, чтобы растянуть видео. Возвращаемся обратно в гараж. Тася щекочет хрипло визжащего ребенка, потом толкает её ко мне, под нетленную «Love me do» я выкручиваю проволоку ручёнок. Мы привязываем малышку к стулу посреди помещения, затыкаю ей ротик кляпом. Тася достает ножичек с тонким лезвием и делает в детской плоти маленькие колодцы, я беру камеру со штатива и снимаю всё крупным планом. Дважды девочка теряет сознание, но для подобных случаев у нас с собой есть нашатырный спирт. Когда рубиновые колдобины усеивают все её дрожащее тело, как звёздные язычки — жерло ночного неба, Тася берет со стеллажа мюсли и забивает ими каждую ранку, я поливаю их молоком, играет «The Night Before». Хлопья расширяются, напитавшись коровьей влагой, минут сорок с удовольствием наблюдаем: девочка корчится в тасманийских судорогах, сопли и слёзы смыли с личика кровь. Пританцовывая в такт музыке, Тася берет пилу и, пока мы страстно целуемся, обнявшись, как облака, она свободной рукой отпиливает верещащей малышке ножки. Я хватаю кровоточащие обрубки и мотыляю ими перед ребенком.  — О, малюсенькие ножки! Не ходи́те по дорожке! — весело напеваю. — Не ходите вы в поля! Не дразните короля!  — Ля-ля! Ля-ля! Ля-ля-ля! — Тася прыгает, словно блошка. — Ля-ля! Ля-ля! Ля-ля-ля! Девочка беспомощно пучит глазки, достаем из гаражных закромов блестючую мясорубку. Тася срезает мясо с костей, а я перемалываю его на фарш. Накладываем сочащуюся массу на кусок ДВП и ставим перед девочкой, даем ей формочки для куличиков, но она не хочет лепить куличики, чтобы её заставить вгрызаюсь в ухо — дёргается и только. Даже не кричит — израсходована. Головка клонится на бок, словно у снулой птички, значит, пора заканчивать. С трудом выносим из темноты самодельную гильотину, и я освобождаю девочку от веревок, на нежной коже запечатлелись красные полосы.  — Предлагаю поиграть во Французскую революцию. Ты — Людовик XVI. Малышка безвольна в моих объятьях, надеюсь, она в сознании, подношу к опухшему носику ватку, смоченную нашатырем, она отворачивает головку и сопливо хрипит, устраиваю её под лезвием. Мы становимся по бокам от гильотины, улыбаемся, и Тася отпускает защелку, что сдерживает кондора стали. Глухой удар — головка девочки спрыгивает с шеи, как иждивенец. Тело сотрясают конвульсии, лужа крови растет подобно маковому зерну. Я тяну за волосы маленькую головку, слезящиеся белые полумесяцы закатившихся глаз — редис ятагана. Медленно подношу её к полифемьему оку камеры, Тася в это время отрезает от тельца ручку. Она заворачивает её в чёрный целлофан, проверяет — не капает ли оттуда. Обнявшись, мы уходим в сердце заката. Утром я просыпаюсь рано, встреваю в мягкие тапочки, умываюсь, иду на кухню. При этом стараюсь не шуметь, чтобы не разбудить Тасю. Она еще спит, свернулась, как раковина, в постели, темные волосы расплескались по альпийской подушке. Сквозь развернутое окно слышны грызня и пыхтенье города. Я достаю из морозильной камеры вчерашнюю ручку и запекаю её в духовке с розмарином и чабрецом. Вкусный аромат человечины приятно щекочет ноздри. Завариваю кофе в посеребренной турке, разливаю его по сине-золотым чашечкам (мы приобрели их в Милане) делаю нарезку из фруктов, режу багет на ломтики и кладу их сбоку, а потом отношу всё в спальню, колесованную рассветом. Тася уже проснулась, она всплескивает руками, когда видит меня в дверях. Мы кушаем человечинку, пьем марокканский кофе и болтаем о нежных глупостях. Вдруг ни с того, ни с сего слова сами собой, как ласточки, срываются с языка-обрыва:  — Тася, ты выйдешь за меня замуж? Застенчиво улыбаясь, Тася обсасывает детские пальчики. Она невероятно мила.