Письмо

Миранда поспешно вскрыла письмо, немного стыдясь собственного возбуждения. Глупо было надеяться, что их еще могут позвать обратно, что из Лондона можно дождаться хоть чего-то хорошего. Однако послания Питера были одной из немногих нитей, еще связывавших ее с Томасом, и она с нетерпением ждала вестей. Может быть, на этот раз Питер опишет свой визит подробнее или добавит цитату, которая позволит как будто снова услышать голос мужа. Писатель из лорда Эша, увы, получился неважный: все, что касалось подлинного благополучия и настроения Томаса, Миранде приходилось вычитывать между строк, хотя сил она не жалела. Джеймсу на все это не хватало терпения; бывало, в приступе ожесточения он швырял письма так, что они разлетались по комнате. «Не сказал ничего, — жаловался он, и был в чем-то прав. — С тем же успехом можно присылать счет от управляющего!» Со временем ей стало сложно читать эти письма, не думая о том, что скажет Джеймс, и, возможно, именно поэтому она успела дочитать до второго абзаца, прежде чем почерк лорда Эша стало невозможно разобрать из-за дрожи в руках. «Мы всегда знали, что он слишком хорош для этого мира, и теперь мне выпало с чувством огромной личной утраты, а также глубочайшего сочувствия и сожаления сообщить вам о смерти лорда Томаса Гамильтона…» Несмотря на слепящее солнце, в глазах у Миранды потемнело. Она, должно быть, заплатила мальчику, доставившему письмо, вошла в дом, села в первое попавшееся кресло и тщательно разгладила на коленях письмо. И, должно быть, просидела так несколько часов: когда стук распахнувшейся двери заставил ее вздрогнуть, в комнате уже стремительно сгущались сумерки. — Доктор согласился, — торжествующе объявил Джеймс вместо приветствия, явно предпочитая продолжить неоконченный несколько дней назад разговор. Он захлопнул за собой дверь и повесил на крюк у входа то, о чем Миранда привыкла думать как об «этом нелепом кафтане» — том самом, который, как он настаивал, делал его похожим на пиратского капитана, — прежде чем повернуться к ней. — Это уже семьдесят шесть человек, не считая твоего покорного слуги, и Хэл уверен, что мы сможем найти еще тридцать, не меньше, в… — Он запнулся, наконец осознав ее неподвижность, и огляделся, отмечая незажженные свечи и растущие тени, подступающие к ним. — Миранда, в чем дело? Что случилось? Миранда медленно подняла на него взгляд, отчаянно желая и при этом искренне боясь разделить с ним вести. В изгнании он стал другим человеком: угрюмым, опасным, одержимым — и порой она уже не узнавала его. Даже если он был весел — это иногда случалось, когда они обсуждали его «план», — все равно где-то в глубинах его души продолжал свое движение невидимый поток, в котором жестокость, упоение риском, одержимость и ненависть венчало нетерпеливое стремление начать то самое дело, которое позволит ему пересечь некую преступную границу и навсегда избавит его от тисков формальностей. Господь свидетель, она скучала по Томасу. Скучала отчаянно — и негодовала, и была несчастна, и горевала оттого, что была разлучена с ним. Но Джеймс… его словно разрывало на части. Он пугал ее. Она искренне не представляла, сможет ли он пережить эту боль; а еще она обещала Томасу уберечь его — и, как только что выяснилось, это было последнее ее обещание мужу. Если бы Томас знал, думала она порой, если бы он знал, когда заставлял ее дать это обещание, насколько глубоко отчаяние поглотит Джеймса... Они обсуждали его, разумеется, отмечая и затаенную враждебность, проистекающую, вероятно, из его происхождения, и не поддающуюся никакому упорядочиванию бессистемность, и его вспыльчивость — которая, если уж говорить начистоту, была очевидна еще тогда, — и его страстность. «В нашем лейтенанте имеются свои потайные глубины», — однажды пошутил Томас, и Миранда смеялась, потому что сказано было весьма метко. Надо было очень старательно отворачиваться, чтобы сходу не разглядеть в нем нечто большее, нежели просто приятная наружность. Его потрясающие память и ум открылись им сразу же, так же как и его чудовищная уязвимость, едва скрытая всей этой показной бравадой. В нем было столько напряжения — но никогда ничего такого, чего не смог бы смягчить Томас. Миранда никогда еще не видела, чтобы кто-либо был более расслаблен, чем Джеймс в моменты, когда Томас касался его или ловил его взгляд. И пусть это иногда заставляло ее ревновать, она не могла сдержать улыбки и в такие минуты любила их обоих еще сильнее. Вдали от Томаса ее жизнь словно растеряла все краски; будущее слепило ее, она чувствовала себя брошенной на произвол судьбы, лишенной привычных нравственных якорей. Но Джеймс был больше чем ослеплен — он был словно выжжен дотла. Без Томаса он потерял покой. И теперь она должна сказать ему, что это навсегда, что он никогда не познает его снова? Она протянула было ему письмо, но рука снова задрожала, и выражение ее лица, должно быть, сказало даже больше, чем она опасалась, потому что Джеймс в несколько шагов пересек комнату, опустился на колени перед Мирандой и, попросту забрав у нее из рук проклятую бумагу, отложил не глядя на пол. Затем он поднялся — ровно для того, чтобы обнять ее, притянуть к себе, в тепло своего тела, — и Миранда затряслась от рыданий в ту же секунду, когда ее щека прижалась к его плечу. Она успела почувствовать, как он закаменел, встревоженный — потому что она была не из тех, кто легко поддается слезам, и он это знал, — прежде чем ее бережно опустили снова в то же деревянное кресло. Положив ладони ей на плечи, Джеймс пристально посмотрел в ее лицо, пытаясь поймать взгляд. — Что случилось? Скажи мне. Глядя на него, не в силах вымолвить ни слова, она вдруг поймала себя на странной вспышке гнева. Не потому, что не любила его, не потому, что ее сердце не кровоточило уже сейчас от его потери вдобавок к ее собственной, но потому, что знала: как его любовь к Томасу превосходит ее собственную, так будет и с его горем. Она постаралась подавить это чувство, но вместо этого ощутила, как оно распространяется в ней, перерастая в нечто новое, чему она не знала еще имени. Джеймс заметил конверт у нее на коленях и, хмурясь, подобрал его. — Что это? Письмо от Питера? «О Боже, — подумала в отчаянии Миранда. — Это убьет его. Надо было сжечь письмо. Почему я не сожгла его?» Она бросила взгляд на камин, который не позаботились даже вымести с прошлого раза: холодный, в золе и копоти. Складка на лбу Джеймса стала глубже, когда он обнаружил, что в конверте ничего нет; он вспомнил про лист бумаги, который перед этим забрал у нее. Миранда поймала его за руку, когда он наклонился подобрать письмо. — Не надо… — настойчиво предупредила она, свободной рукой яростно смахнув одинокую слезу с лица. — Джеймс, пожалуйста. Ты не можешь… Но он уже читал, стоя над ней, совершенно бесстрастный — а она цеплялась за его рукав, готовая предотвратить, хотя сама не смогла бы сказать — что. Письмо выпало из его руки, раненой птицей опустившись на деревянный пол. Миранда всматривалась в лицо Джеймса, едва дыша. Его челюсти были сжаты, верхняя губа искривилась, обнажая оскаленные зубы; брови были нахмурены, а левый глаз подергивался. Жила на шее вздулась, и кровь отлила от лица, отчего борода казалась ярко-рыжей. Кулаки его были сжаты, все тело напряжено. Он был весь — воплощение ярости, и Миранда отпустила его руку с мрачным удовлетворением. Она не будет останавливать его. Она не даст гневу отравить то, что есть между ними. Между ними отныне не останется пустого места, они суть одно, объединенные своей болью и неуязвимые — ведь ранить их сильнее уже невозможно. Она осознала, что с того самого момента, как прочитала письмо в первый раз, пыталась понять, что делать дальше, — но ей вовсе ничего не надо было делать. Джеймс уже выбрал план действий, который — разумеется, по необходимости — выльется в безграничное насилие. Он станет проводником ее ярости; смертоносное орудие нерассуждающей мести, которое она сможет направить на все, что только пожелает. Потом он закричал; рев, исполненный незамутненной боли, наполнил дом и, наверное, потряс весь остров. Миранда закрыла глаза и замерла, казалось, в самом сердце этой бури. Где-то снаружи солнце продолжало опускаться за горизонт, погружая дом во тьму.