Карнавал уродов

Откуда-то сверху льется музыка, вальс Штрауса, но мелодию заглушает неровный гомон разряженной на карнавал толпы. Души скрыты венецианскими масками, в руках – бокалы дорогого шампанского. Карнавал лучших из лучших начинается. Лицо спрятано за шутовской маской, отделанной золотом. Янтарный узор тонкой змейкой вьется между яркими ромбами – черными и красными. Причудливые фигуры карточных мастей разбросаны в прихотливом порядке. Алые шелковые «колпаки» увенчаны звонкими маленькими бубенцами, и рдяные карикатурные губы маски искривлены в усмешке, злой и наглой. И отголосок этой нарисованной ухмылки далеким эхом отдается в темных глазах. За эхом таятся полчища страхов, ледяные ночные кошмары и целая коллекция боли, разлитой в цветные бутылки дорогого алкоголя. Под ярким светом блестит золото узора, и намалеванные губы, кажется, кривятся еще сильней. Серебристый абрис оплетает лазурные узоры на изысканной гатто. Голубые всполохи перемежаются белыми листьями, в синеватых извилистых линиях по краям сверкает россыпь крошечных сапфиров. Белые ленты крепко завязаны, маска больно давит на скулы. На губах застыла вежливая улыбка, и в аквамариновых глазах отражается блеск металла. Редкими тенями в них проскальзывают демоны давно проигранных сражений. На широких плечах – прошлое, на шее – терновая удавка, затянутая руками неспасенных, последние воспоминания о которых канули в Лету. Стальной стержень внутри – ни согнуть, ни сломать, и лижет его разведенный огонь вечной войны. Сияют сапфиры под ярким светом, и ладони чересчур крепко сжимают холодный парапет опустевшей террасы. Длинный нос маски чумного доктора не может не привлечь внимания. Черный шелк тонких лент, завязанных на затылке легкомысленным бантом, плотно обхватывает голову, сокрытую мягкой шляпой с широкими полями. Руки затянуты в черную кожу, пальцы неуклюжи, и полный бокал едва не выпадает. Неудобная маска давит переносицу, и головная боль от непривычных линз накатывает океанскими волнами. В глазах периодически загорается зеленый огонек едва сдерживаемой ярости и тут же сменяется беспросветным отчаяньем. Бледные губы сжимаются в тонкую полоску. Глубокий вдох – и пугающее спокойствие прогоняет последние капли жизни с бледного лица, спрятанного за черной маской. Серый широкий капюшон громоздкого плаща постоянно сползает на черно-белую бауту с лаконичным узором по краю. Легкие ленты безвольно свисают, неприбранные, и бледные пальцы судорожно сжимаются на остром «подбородке» маски. Губ на маске нет – только тонкая серебристая полоска. В темных провалах неестественно блестят серые пустые глаза, подернутые алкогольным дурманом. А за пустотой – топкое бескрайнее болото черной ненависти к себе да редкие проблески безумного зеленоватого света. Пальцы на маске сжимаются чуть крепче, и со столика, покрытого карминовой скатертью, исчезает еще один бокал шампанского. Темно-зеленые перья путаются между огненно-рыжих прядей, ярко сверкают нашитые на черный бархат коломбины стразы. По краям вьется золотая линия, оплетает фальшивые блестящие камни. Мягкие перья щекочут лицо, пальцы легко придерживают тонкую черную «ручку», которую обвивает тот же узор. Полные губы кривятся в легкой усмешке, оставляют красный след дорогой помады на хрустале бокала. Зеленые глаза смотрят в душу, вытаскивают наружу все секреты разом. И где-то за скованным сталью сердцем – клубок разозленных шипящих змей гнева и гордыни в смердящем багряном море крови жертв. Длинное перо выпадает и медленно опускается на паркет, зеленые глаза выведали еще одну тайну, змеи довольны. Элегантная вольто расписана красным, черным и золотым. Широкие мазки на белоснежном фоне сливаются в неповторимый рисунок, причудливо переплетаются сюрреалистичные фигуры. Золотистые ленты по краям плетут свой узор, и крепко вплетена тесьма в светлые волосы. В нечеловечески ярких глазах – вечность во всем ее ужасе и искаженное время. Бессмертие осквернено предательством, змеиный яд вины разъедает душу и бередит открытые раны. Идеалы утеряны в бесконечной череде битв, а вера задушена разочарованиями. Маска улыбается искусно нарисованными губами, бокал выскальзывает из сильных пальцев и со звоном, тут же растворившемся в гомоне, разбивается, прозрачные осколки рассыпаются по полу. Моцарт сменяет Штрауса. Карнавал уродов продолжается.