инсомния

Это был один из тех самых вечеров, когда мы, в очередной раз, ужрались в хламину и накурились до бессознательного состояния. Когда тело движется отдельно от сознания, выкручивая странные пируэты, когда ты уже не понимаешь, собака это или пачка сигарет. В последнее время таких "прекрасных" вечеров стало что-то совсем много. Не то, чтобы я сильно был против, но вот, по-моему, наши организмы точно были против таких ночных сиест. Но даже, когда мы с Борисом по утрам и застаём друг друга в ванне, обнимающими чертов сартир, это нас мало останавливает. Головная боль уже вошла в обыденную рутину, как и стойкий запах перегара в моей, а теперь и Бориса, комнате. Он здесь уже поселился. Мой дом стал и его, моя комната, как и дом, и моё сердце, как дом и комната. Медленно сползаю на пол, помогая себе руками, и при этом пытаюсь не выронить уже третью по счёту сигарету. Борис лежит, громко заливаясь смехом и широко размахивая руками. А я смотрю, как бьются об пол его кучерявые нечесаные волосы, как пьяно он прикрывает глаза и как проводит пальцами по губам, бросая на меня взгляд. Он чертово произведение искусства. Я ложусь рядом и смотрю в потолок, по крайней мере пытаюсь, ведь с каждым разом он плывёт все дальше и дальше. Делаю затяжку и передаю Борису, который, затягиваясь, начинает болтать что-то о русских салатах, балете и улицах, с душой приправляя это добрым русским матом. Иногда мне кажется, что заткнуть его нереально, но я и не хочу: не могу уже и дня представить, чтобы он не рассказывал мне что-то про русских. Клубящийся дым то и дело летит с бледных сухих губ, он достигает белого чуть потрескавшегося потолка и растворяется...как мысли, когда принимаешь ЛСД. Становятся такими же медленными и плавными, как этот чертов яд, струятся. -- Ты хоть когда-нибудь ел borsh, Поттер? -спрашивает меня Павликовский и поворачивается на бок. Когда он в дрезги напивается, его разговоры представляют ничто иное, как бред сумасшедшего. -- Я, блять, даже не знаю,что это такое, - проделываю всё то же самое и запускаю руку в темные как ночь кудри, начиная методично перебирать их в руке. Я просто кайфую от его волос и от него в целом, особенно под наркотой, он мне кажется чем-то большим, чем просто Борис...Борисищем? Борис, на сколько это возможно, смотрит на меня ошарашенными красными глазами, будто я сказал, что Ленина не существовало, а Кенеди живет и здравствует и по сей день. -- Это...как суп что ли, - и когда он с темы улиц перешел на этот, как там его, borsh? - Короче, завтра сварю тебе... Я хмыкаю и отворачиваюсь обратно, кинув бычок куда-то вглубь комнаты. Я уже на своей шкуре испытал, как готовит Борис - очевидно, лучше меня, но жрать это тоже просто нереально, хотя, у нас есть выбор? Мне иногда приходит на мысль то, что если бы я не заставлял его есть в перерывах между нашими эпичными попойками по ночам, его бы и вовсе унесло этим пустынным сухим ветром. Объёмный свитер безусловно скрывает все, что таится под ним, а именно: худой живот, острые как пики плечи и вечно привлекающие меня рёбра... Я видел как отец в очередной раз бил его и как стойко он стоял, будто был на войне, зная своей жизни настоящую цену. Отец валил его на пол, бил ногами и палкой, и я так и не понял, почему Борис не пытался сопротивляться, хотя может и пытался. Не могу сказать, что я чувствую в такие моменты... У меня разрывается сердце. Мне страшно от одной мысли, что его не будет рядом, что его нет, и никогда не было, и не будет в моей жизни. У меня нет никого, кроме него, а у него, кроме меня, нет ни берега, ни дна. Мы на чертовой лодке: или умирать от голода, или утопиться. Мне все чаще кажется, что Борис знает меня лучше, чем я сам себя. Знает то, чего я даже знать не могу, знает то, о чем я поклялся молчать до гроба. Борис продолжает что-то чувственно рассказывать, толкая меня в бок и тыча руками в даль повисшего сраного потолка, а я уже как минут пять или двадцать пять потерял суть его монолога. У меня невольно начинает щипать нос и глаза, а дыхание становится частым. Наверное, только я могу сам себя довести до истерики. Мне сводит глотку, и я не могу дышать вообще, начинаю просто дрыгать грудной клеткой в попытке снова сделать вдох, а потом и вовсе подскакиваю и сажусь, закрывая руками лицо. Мне страшно, я чертов трус... -- Ты в порядке, Поттер?!- Борис вскакивает почти сразу после меня и устремляет какой-то необычно встревоженный взгляд. Я не вижу его, но чувствую всем телом, каждой, мать её, клеткой. -- В чём дело? Плохо? - его язык ощутимо спотыкается. Павликовский подвигается ко мне, пытается отодвинуть мои руки от лица, но я не даю ему это сделать, только дёргаюсь и всхлипываю. -- Тео... Вот же черт кучерявый, как он это делает? Я поднимаю на него взгляд и встречаюсь с непринужденной и такой ласковой улыбкой, что мне хочется полностью в ней раствориться, полностью уйти в омут темных шоколадных глаз, добравшись до самого серда, остаться там на веки вечные. Парень обхватывает руками мое лицо, смотрит прямо в покрасневшие глаза. И что он хочет в них найти: умершую душу или разбитые в дребезги чувства, когда ты целовал ту блядину? Смешок, тихий, совсем не насмешливый, но смешок. Борис будто прочел мои мысли... -- Ну ты и ебобо, конечно, - почти шепотом произносит он, снимая с меня очки. Чувствую его дыхание и руки: они совсем не мягкие, а грубые и шершавые, почему-то кроме пальцев. Борис очень близко, слишком близко, чересчур близко. Я закрываю глаза, а его губы легко касаются моих, а потом еще раз и еще. Я напрасно пытаюсь придвинуть его еще ближе, потому что дальше уже просто некуда. Пытаюсь отвечать, но мои губы слишком дрожат, а по лицу начинает течь новая порция слез. Его губы сухие, с привкусом табака и водки, целуют как в последний раз, и если бы это была моя воля, я бы никогда не останавливался. И я не останавливаюсь: не останавливаюсь, когда он пускает в дело язык, не останавливаюсь, когда я лежу на лопатках, а Борис нависает надо мной, не останавливаюсь, когда сам прижимаю русского к себе всем, чем только могу, не останавливаюсь. Борис забирается рукой мне под футболку и имитирует фрикцию неотрывно от моих алых губ. А мне хочется ещё, большего... Иногда мне действительно кажется, что этот русский читает меня, как открытую книгу... он целует меня в шею нежно и до безобразия медленно, переходит от поцелуя к поцелую, а у меня перед глазами летают искры, Борис медленно оглаживает мой живот и грудь. Все плывет... черт его мать блять плывет в pizgy, как говорит Павликовский. Борис отстраняется и снова целует меня в губы протяжно сладко, что сводит рот. — Я никуда от тебя не денусь, Поттер, - говорит он, убирая у меня с лица волосы, - никуда, но сейчас, давай лучше...-Павликовский не договаривает, просто поднимается и заставляет меня сделать то же самое. Мне все больше кажется, что я вообще не стою на ногах, а из моей головы напрочь исчезает момент, когда мы вместе оказываемся в ванной, а Борис закрывает её на ключ, не выпуская из рук бутылку водки, заполненную меньше, чем на половину. Он делает четыре крупных глотка, от чего его ведет в сторону, и он чуть не падает. Мы что, просто поменяли геолокацию нашей попойки, или русский решил позаботиться о чистоте ковра, потому что сейчас он намного пьянее, чем обычно, а я ему простая аналогия. Подрагивающими руками Борис ставит бутылку на раковину и включает воду в белоснежной, как думается моему обкуренному мозгу, ванне. Парень спокоен как чертов танк, осматривает меня с ног до головы и подходит ближе, поднимая мои руки, будто изучает. Он снимает с меня футболку, а потом и свитер с себя. Расстегнул бляшку ремня и снял потертые чёрные джинсы, головой говоря, что мне следует сделать тоже самое, не отрывая от него расфокусированного взгляда. Не знаю как, но, видимо, только с помощью Господа Иисуса, мы оказались в ванне. Я прислоняюсь спиной к холодному кафелю и мне даже на минуту становится не так жарко, как было. Павликовский стоит так же и, медленно пьяно моргая, смотрит куда-то в пустоту, вливая себя остатки водки и передавая мне бутылку. Я осушаю её до конца и, по-моему, все сейчас скажет мне "пока" и выйдет назад. А я опять любуюсь Борисом, крайне откровенно и пошло оглядываю его. Смотрю, как капли воды стекают по идеально выточенным скулам и падают на багровые губы, как он нечётко водит по ним языком, а потом поправляет рукой волосы. Я вижу совсем легкий румянец на обычно бледном лице и меня почему-то это не радует... Павликовский переводит на меня глаза и хрипло выдыхает. Проходит секунда, как он снова впивается в мои губы, и этот поцелуй не похож на тот ранее, он резкий, быстрый и очень раскованный. Обвиваю руками его шею, и меня прижимают к стене, заставляя издать непонятный даже мне самому звук. — Ты пообещал, - произношу я на выдохе, когда Павликовский нежно спускается рукой ниже и ниже, задев при этом самые нежные участки тела и попутно прикасается к шее. — Я знаю...- и почему я продолжаю ему верить? Наверное потому, что это он - Борис. Павликовский ходит передо мной из стороны в сторону с сигаретой во рту и увлеченно пытается завязать шнурок на штанах, моих спальных штанах, как можно туже, при этом весело что-то бормоча в занятый рот. Зато я прикарманил его футболку и никак не могу прекратить ржать с него, еле держащегося на ногах и пытающегося пьяными тонкими пальцами хоть что-то сделать вменяемо. -- Хватит ржать,Поттер, лучше бы помог, - произносит он беззлобно. Я поднимаюсь и подхожу к нему в плотную и, взяв в руки шнурок, стягиваю его что есть мочи, что слышу, как русский невольно выдыхает, то ли от боли, то ли потому что я снова слишком близко. Вода капает с его волос, течет сначала на тонкую шею, потом тонкой струйкой бежит к идеальным ключицам и только потом растворяется где-то значительно ниже, куда я уже чисто из-за скромности не могу опустить глаз. А этот пудель всё, мать его, видит и довольно улыбается, когда я возвращаюсь в реальность. -- Да ты извращенец, edren baton. -- Заткнись, - неразборчиво буркаю я и прижимаю его к себе. Я часто засыпаю, крепко взяв русского за руку. Мне так надоели эти кошмары, но, когда он рядом, они проходят почти незаметно. Дыхание приходит в норму и спадает мутная пелена. Борис спит поджимая к себе ноги и почти с головой укутавшись в одеяло. Теперь я знаю, почему мне так холодно по ночам. Он подстриг свои угольные кудри и стал хоть как-то за ними ухаживать, так они нравиться мне еще больше. Пропала болезненная худоба и чрезмерно бледная кожа, сама фигура Бориса превратилась в более плавную и гармоничную прекрасную фигуру. За окном тускло горит фонарь, лучи которого почти не попадают нам в комнату. Я постоянно слышу гул машин и вой сирен, будто этот город живет без остановок, а выйти на улицу - вообще навечно пропасть в нем. Я еще раз смотрю на Бориса и на душе какое-то странное спокойствие, которого так давно я не ощущал. Будто вот она, спокойная и адекватная жизнь, которой у меня никогда не было. Даже слабо верется. Я аккуратно встаю с кровати, чтобы не разбудить Павликовского и подхожу к окну, приоткрывая его, и вдыхая свежий чуть прохладный воздух. Бесконечно хорошо... Я бы мог простоять тут вечность, любуясь ночным городом и собственным отсутствием мыслей в голове. Все закончилось, и на этом спасибо. Кровать скрипнула и оттуда послышался какой-то раздраженно тяжелый вздох, заставивший повернуть голову в его сторону. Все таки разбудил. -- Опять? Все хорошо ?- задается мне сонно вопрос из темноты, но даже без очков, я вижу, что он щуриться в попытках поймать мой силуэт. В последнее время он чересчур заботлив, хотя, может так было всегда...да, всегда. -- Да, все хорошо, - односложно произношу я с лёгкой улыбкой. -- Тогда вали назад, мне холодно, - на полном серьезе прилетает в меня и заставляет заржать. Я закрываю окно и еще немного смотрю куда-то в даль. -- Борис? - не самое лучшее время шутить, но мой русский язык точно не должен пропасть зря. Я мучался над ним слишком долго, и мои мучения хоть немного, но должны быть оправданы. Конечно, теперь я буду опасаться, чтобы меня не задушили подушкой. -- Che? - отвечает мне он в подушку, приоткрывая нервно один глаз. Не ржи, Тео, не ржи. -- Huy cherez plecho,- я слышу громкий смех сонного царства и сам невольно поддаюсь ему. И все таки, он сдержал обещание. Вот же чертовы русские.