Обрести равновесие

Сущность равновесия — беспристрастность. Принять чью-либо сторону, полюбить или озлобиться — значит потерять равновесие, после чего нет веры ни одному действию. Наша ноша не для слабых духом. — Майар, Третий Хранитель

      Тяжелее всего Артемусу до сих пор — и впредь до конца его сумрачной жизни — давалось смотреть, как Гаррет падал.       Когда вор был еще мальчишкой, его наставнику довелось наблюдать, как тот ступил на подгнивший тренировочный мост и рухнул на камни внутреннего двора. Больше всего он запомнил скрежет испорченной древесины. Запомнил ожидание болезненного хруста молодых костей об камни, запомнил, как воздух пронесся вниз по горлу до живота. Запомнил, как быстро равнодушие превратилось в странные, сдавленные нотки в крике о помощи; как сломанная лодыжка Гаррета запросто могла оказаться шеей; как его крепкие, твердые руки продолжали дрожать, даже когда Изольда наложила исцеляющий глиф и отнесла дитя в лазарет. Он запомнил, как вдох застрял где-то в легких, и лишь спустя часы он решился выдохнуть.       В тот день Артемус узнал, каково быть родителем.       Когда наставник обнаружил, что у ученика не получался один из прыжков — вызов, за которым Гаррет не гнался, надменный и недовольный, что отличало его в эти юношеские годы, — Артемус придумал иной метод обучения.       — Никогда не выполняй прыжок, позабыв обо всем, — произнес он, наблюдая, как его мальчик растерял привычную самоуверенность, в нерешительности стоя на краю мокрой от дождя крыши под пурпурным хмурым небом. Из-за тумана весь мир казался вялым и отяжелевшим. — Первое: ты должен изучить прыжок. Должен понять, что от тебя требуется. Ты не можешь довериться мокрой черепице, но ты можешь доверять своим знаниям. Верь, что твое тело обучено всему необходимому. Когда ты все оценил, просчитал и представил прыжок с каждой позиции — тогда отрешись от всего и прыгай.       Хранитель помнил, как мрачный Гаррет — в промокшем плаще; с темных волос капала вода, — собрался, сделал вдох и прыгнул. В тот день Артемус узнал неведомый раньше вид торжества: каково гордиться сыном.       И в день, когда все пошло под откос и юный ученик, пылкий и подающий надежды, скинул рясу и покинул Орден, старый хранитель познал предательство.       Как он ошибался во всем. Неправильные цели, неправильный перфекционизм, неправильная корысть и всеобъемлющая ложная вера в то, что человек сам кузнец своей судьбы. Вот что стало предпосылками бунта, непродуманного, необоснованного, мальчишеского «нет». Худшая ошибка, какую только мог совершить умный мальчик вроде него — растратить определенность судьбы ради передряг, из которых не выйти победителем. Эгоистично и недальновидно. Глупо. Как много острых слов Артемус мог бы сказать этому почти-мужчине, в чьих проявившихся талантах прочно угнездился эгоизм; как много искренних советов мог бы дать. И все же он наблюдал — наблюдал молча и не отвечал на гневные слова вора. Он наблюдал, как Гаррет — так по-мальчишески, так бесстыже уверенный, что его никто не видел, — однажды ночью крадучись вышел из общей спальни, стащил кошель из комнаты наставника и выскользнул через окно, оставив после себя только тень и небольшие, четкие, ненавистные следы сапог в пыли.       Он был намного лучше остальных. Кто-то бы не согласился, но Артемус всегда это подмечал, всегда видел, кем Гаррет мог бы стать. Когда другие расстроенно закрывали фолианты, его ученик — а он не знал грамоты, когда его нашли, — заправлял фонарь заново и погружался в учебу. Когда другие, уставшие и выбившиеся из сил, ковыляли к своим кроватям, он оставался на посту, часами без движения простаивая во дворе. Он мог исчезнуть в одно мгновение и появиться в самом неподходящем — или подходящем — месте. У него не было времени на сонливость или несовершенства человеческого тела. Возможно, отчасти поэтому Гаррет всегда проваливался так эффектно — а может, это было просто удобным оправданием, ведь Артемус, конечно, понимал природу спора с «судьбой» лучше, чем он когда-либо мог бы объяснить ребенку.       Он не хотел наблюдать. Он хотел выпрыгнуть из кровати в ночной рубахе, залепить мальчишке пощечину и рассыпать треклятое украденное золото.       — Ты правда думал, что сможешь спрятаться от моего взгляда? Все, что ты знаешь, — все, что, как ты веришь, принесет тебе славу, — я тебя всему научил! — отчитывал бы он мальчика за оскорбительное вероломство.       Он хотел выкрутить Гаррету большое красное ухо, бросить мальчишку за решетку в подвалах Цитадели и закрыть дверь на три задвижки.       — Как ты не поймешь, что я всегда узнаю, где ты? Если такой жизни ты желаешь, избалованное дитя, испытай для начала, каково оказаться в тюрьме, — съязвил бы он и оставил мальчишку там на неделю, в тишине и темноте. Он хотел — потому что тогда он был моложе и сильнее, чем седеющий старый опекун, каким он стал, — обнять ученика, не отпускать и не давать размахивать кулаками, пока у того не проснулся бы здравый смысл.       — Это ради твоего же блага, — сказал бы он, сторонник дисциплины, опекун, голос разума, и притащил бы его назад. — Можешь меня ненавидеть, но однажды ты поймешь. Поймешь, что мы правы; что под нашей защитой тебе лучше всего; что я все сделал ради тебя. Когда успокоишься, ты поймешь меня.       Смысл жизни хранителя заключался в наблюдении. Но молчаливо, бесстрастно смотреть, как Гаррет торопился разрушить свою жизнь, было тяжелейшим из всех испытаний, с которыми столкнулся Артемус. Оно длилось годами и не становилось проще, сколько бы раз вор ни отправлялся умирать.       И после всего — ненависти, ядовитых слов, предательства ученика, который всему научился у него, — этот иссохший хранитель по-прежнему смотрел на Гаррета-мужчину и видел Гаррета-мальчишку: дитя, которое надевало рубаху задом наперед, теряло левый башмак, писало «прарицать» и, до этого самого дня, прикусывало щеку в мраке Города.       У Артемуса всегда было много обязанностей; пока в его жизни не появился ребенок, он не знал, каково это — быть кому-то нужным.       Когда он покинул их, кто-то предложил — и Гаррет должен был знать, что это случится, — задействовать Исполнителей, солдат, которые бы легко перерезали горло брату-отступнику. На Совете Артемус выступал против. Вскоре после этого приключилась глупая ссора с тем ничтожеством, лордом Рамирезом. Артемус полагался на знание, что научил своего ученика выживать. Был самоуверенный налет на Крагсклефт, где один неверный шаг стоил бы бедному Гаррету жизни: шестеренки не оставили бы от него и мокрого места. Артемус задержал дыхание. За этой неподготовленной вылазкой виднелась неловкая попытка вора найти нового наставника в Катти, человеке без совести и влияния, который подведет его. Это было так же ясно, как то, что материальные блага, необходимые Гаррету, чтобы почувствовать свободу, никогда ему ее не дадут. Артемус надеялся, что однажды тот научится видеть.       Снова и снова Артемус наблюдал. Он соблюдал дистанцию. Он отпустил. Но он никогда не останавливал Гаррета, не имел права — и теперь, опустошенный правдой о произошедшем, Артемус не мог решить, было ли такое непоколебимое бездействие мудрым.       И поэтому, помня о своем выборе, ему было вдвойне больно видеть, как вор оглядывался по сторонам, как спотыкался о пороги Цитадели, и как кровь медленно просачивалась сквозь плотную повязку на изуродованном лице его дитя.       Когда в Ордене узнали о последней глупой выходке Гаррета — связи с неким чудаком и женщиной с зеленым сердцем, которые на самом деле оказались не теми, кем представились, — они отреагировали быстро. Артемус настоял на том, чтобы быть в отряде. Он помнил, как участился пульс, как бежал по изъеденным сорняками коридорам поместья Трикстера, не чувствуя под собой ног. Он совершенно забыл о Гэдволе и Торсине, следовавших за ним. И он забыл обо всем вокруг, когда они выломали запертую дверь и нашли за ней вора — пепельно-бледного, всего в крови, скорчившегося и бредящего в кольцах шипящих лоз. Они освободили его, перерезав стебли карманными ножами. Гаррет очнулся с криком, безумным, жутким, бессмысленным, и едва не воткнул кинжал Артемусу под мышку, прежде чем узнал лицо хранителя, его слабый подбородок и серые глаза. Он вцепился тому в капюшон и смял в кулаке ткань. Он дрожал и бормотал что-то неразборчивое о ведьмах. А потом потерял сознание: ужас победил все его драгоценные обиды, и старый наставник подхватил свою ношу, как много лет назад, после падения во внутреннем дворе.       И когда он взял лицо мальчика в ладони, вытер рукавом кровь и взглянул, мертвенно побледнев, в зияющую глазницу...       Артемус познал страх.       В том, что случилось с Гарретом, не было его вины. Это было ясно в ту же секунду — и тогда, и сейчас — несмотря на все эмоции, которые вызывали опухшая, изрезанная шрамами плоть и темные веки в тусклом свете места, так долго бывшего домом для Артемуса. Поэтому хранитель не знал, почему так хотел извиниться. Возможно, это просто зудела застарелая, засохшая вина, со временем это пройдет, как оседает поднявшийся со дна пруда ил. Возможно, это он не понимал, что должен чувствовать. Возможно, это оттого, что вместо настоящего лечения Артемус прижимал к ранам вора оторванный кусок плаща, когда того подняли с полов поместья.       — С тех пор как ты покинул нас, — произнес он, заметил свежую алую кровь на руках и пробормотал под нос: — ты камень, что катится под откос.       Жалкий комментарий, выговор, сказанный необдуманно и не к месту, и все же слова сами по себе были правдивы. Убийцы, дикари, язычники, воры и хранители, что их преследовали: объекты в движении, набирающие обороты на пути к разрушению. Таковы были основы физики.       Камни катились под откос.       Оглядываясь назад, он размышлял: «если бы мы были быстрее; прибыли раньше; если бы я не дожидался разрешения Совета». Конечно, это не имело смысла. Из всех сожалений хранитель озвучил бы только одно: если бы время было так же изменчиво, как верили некоторые в Ордене, он бы с радостью шарил руками в темноте — без одного глаза — вместо вора.       У Артемуса не было сыновей; его любовь, не нашедшая выхода, неизбежно устремлялась к Гаррету.       И как тяжело было наблюдать, как вор просыпался на следующий день — как осторожно одевался, как с изумлением касался дрожащими пальцами марли на щеке. Он был странно спокоен, пока в общей спальне заправлял неудобную узкую кровать, выделенную ему Изольдой. Он был необычайно мягок, сдержан, молчалив — как если бы Гаррет мог помнить, хотя он, конечно же, не мог, как хранители забросили безвольные ноги на плечи, будто неся мертвеца: его руки болтались, а каблук сапога ударял Артемуса в спину.       — Он не хранитель. Я не позволю поместить его в покоях наставников. Положите его к ученикам, — произнес Орланд, неспособный убрать из холодного, арочного голоса сталь отказа. Он тоже наблюдал сквозь захватанные стекла очков, поблескивавшие при свете канделябров. Наблюдал за Артемусом. Ждал, когда старый коллега, весь в крови мальчика, возразит. И Артемус открыл рот. — И да не заставят нас увечья и неудачи позабыть избранный путь.       Артемус не хотел просто наблюдать. Уже давно не хотел. Но таков его путь — в каждой мелочи, от глифов и политических интриг до импульсивных амбициозных мальчишек, упустивших шанс на мирное существование.       — Ты предвзят, — говорил Орланд всякий раз, когда речь заходила о воре. То, что Артемус знал Гаррета лучше всех — что до сих мог склонить изменника к разговору, каким бы горьким и коротким тот ни был, — по-видимому, не имело значения. — Твое мнение учтено, но мнениям нет веры, когда предмет спора слишком личный.       Поскольку Артемус не мог стоять на коленях у кровати и обнимать Гаррета, он вернулся в свои покои и прижал к груди пропитанное красным тряпье. И здесь эхом отдались неудачи отца за последние десять лет, ошибочная и бессвязная логика: «я должен, должен, должен был».       Должен был что? Кто мог знать?       Слова Орланда были жестоки, но так и есть, что истина зачастую жестока. Не подходи слишком близко к тому, о чем заботишься. Это мудрый образ жизни. Но не единственный, думал Артемус, потому что переживания за Гаррета — забота, разочарование, гнев, любовь — не зависели от того, как далеко находился его мальчик. Он задавался вопросом — неужели из хранителей он единственный не ненавидел этого ребенка с глазами, горящими как угольки, которого они подобрали с недобрых улиц. Он задавался вопросом — неужели он единственный, кто удосужился заглянуть за колючки, за защитную гордость, за дурные поступки, за самомнение, прикрывающее хрупкую самооценку. Он задавался вопросом — неужели он один все это видел?       И все это разом — стоило лишь увидеть ему болезненную красноватую пустоту на месте глаза — Артемус простил.       — Мой мальчик, — простонал он, устало и без слез, стоя над умывальником глубокой ночью, пытаясь расплакаться, потому что вдруг показалось, что это все его вина, и выжимая кровь из перчаток Гаррета. — Мой мальчик, мой мальчик, мой бедный мальчик. Когда вор проснулся в тесной ученической спальне, рядом не было никого, чтобы помочь ему подняться.       Артемус узнал в полной мере, каково быть родителем. Он знал, что предусмотрительные опекуны не могли спешить; риск задеть обе стороны был слишком велик. Поэтому, когда бледный вор покидал койку, аккуратно одевался, касался марли на лице в немом, полуосознанном отчаянии, его наставник не спешил позаботиться о нем. Только тихо скрипнули дверные петли, когда вор выскользнул из пустой общей спальни на следующий унылый день. Сердце Артемуса забилось сильнее больше от страха, чем от надежды. Старый хранитель сел подле книжной полки сразу за дверью, пытаясь читать (во всяком случае, притворившись, что читает) «Сборник Имбриса»; его взгляд то и дело отрывался от страниц. Он не слышал шагов Гаррета по ветхим синим коврам, едва подмечал его тень. Не имело значения, были перед ним буквы или каракули — Артемус все равно ни черта не разбирал.       Но — поскольку хранитель лучше, чем кто-либо другой, знал, как теперь натянуты отношения, — он не торопился предлагать помощь, когда вор шел нетвердой походкой. Он не комментировал, что с каждым шагом его ученик все больше отклонялся влево. Он даже не спешил поднимать свечу, которую Гаррет случайно выбил из стеклянного подсвечника, не заметив край стола. Он остался неподвижен. Он смотрел невидящим взглядом в книгу. И он считал секунды, оставшиеся до неловкого шага, до плохого предчувствия, до того, как вор сдастся.       Капюшон не мог скрыть бардак, что он сделал со своей жизнью. Гнев не мог скрыть пробравший до дрожи безмолвный ужас, когда Гаррет осознал, что больше не может пройти по прямой.       Вор, теперь оказавшийся в наполовину невидимом мире, даже не успел покинуть свое убежище прежде, чем споткнулся о неровный пол и упал.       Артемус не помнил, как решился, но почему-то встал, а потом схватил Гаррета обеими руками за рубашку и держал, пока вытянутые ладони того не уперлись в пол.       «Останься здесь, — попросил бы хороший отец. — Нет нужды уходить так скоро. Ты тяжело ранен; тебе нужно отдохнуть. Подожди, пока наберешься сил».       Но вместо этого — потому что отцом он не был, и Гаррет вел себя так, будто не был его сыном, — хранитель поднял своего прежнего воспитанника и поставил на ноги; равнодушное, плавное движение, обманчивая сила в тонких руках. Он сказал только:       — Так ты никуда не уйдешь.       Артемус бы хотел спросить: почему вор, а не хранитель? Простое объяснение в том, что вор — более легкий выбор, но должно быть что-то еще. Возможно, так он пытался получить контроль над своей жизнью, предписанной судьбой, как говорили многие в Ордене. Или, возможно, так он лишь требовал справедливости. Гаррет родился бедняком — но во всех своих начинаниях он стремился быть лучшим.       Сегодня не было решительной борьбы — этот вор, мальчишка, не имел силы воли смотреть на мир одним глазом.       Артемус не позволял себе раздражаться из-за враждебности Гаррета. Хранитель носком ботинка убрал с дороги несколько сломанных восковых свечей, запнул их под стулья, на одном из которых только что сидел. Днем здесь не было никого, кто мог бы сделать ему замечание. Переписчики сидели в библиотеке; ученики — в аудиториях; инструкторов отправили нести службу под сырым сентябрьским небом. Здесь была только одна ученица, беспокойная посвященная с кудрявыми светлыми волосами и преждевременными морщинами будущего историка; она суетливо подняла разбитую керамику и половинки свечей, а затем ушла, держа книги под мышкой. Их оставили для уединенной ссоры.       Артемус не хотел ссориться. Пожалуй, он никогда не ссорился — но это едва ли имело значение для изгнанника, признавшего свое наказание. Гаррет настаивал, что он мужчина и ему не нужна помощь. Ему хватило одного взгляда на равнодушное лицо хранителя, чтобы понять — тот все еще видел в нем мальчишку. И это злило.       — Позволь мне помочь, — не наставник говорил эти слова, а его глаза — потому что ученик сделал неуверенный шаг назад, отдаляясь, и пробурчал:       — Мне не нужна твоя помощь.       — Тогда ты будешь бродить во тьме, — предостерег Артемус. И поскольку Гаррет не прислушался, так и было.       Хранитель вернулся в мягкое кресло. Поднял брошенный фолиант, забыл, где остановился. Он то читал, то смотрел сквозь чернильные строчки на протяжении двух часов — пока одноглазый вор со все растущим разочарованием пытался взять себя в руки. За это зыбкое время тот не добился никаких успехов. За гневом скрывалась беспомощность; он ошибался, неправильно определял расстояние, спотыкался снова и снова на этом небольшом тренировочном поле. Артемус начинал наблюдение с раздраженных оценивающих взглядов. В итоге он зарылся в объемные абзацы текста, чтобы спастись от душераздирающего зрелища. Было больно видеть, как Гаррет — точный, выученный инструмент — двигался с трудом, словно новорожденный жеребенок. Сколько тренировок исчезло без следа; столько недель, месяцев, лет оказались стерты. В легком будто засела стрела. Артемусу было очень тяжело. Он чувствовал себя невероятно, безвозвратно старым.       У Артемуса не было сыновей — когда он станет прахом, ему нечего оставить миру, кроме Гаррета.       И когда он не смог больше это терпеть, хранитель встал.       Гаррет походил на рысь с перебитой лапой. Он понимал, что с ним произошло, только на зачаточном уровне, его мозг не обработал эту информацию; важнее была необходимость выжить. Упорствуй, двигайся, сильнее сжимай зубы — и, возможно, ты пересилишь себя, заставишь зажить и сойти на нет раны, из-за которых запинаешься. И даже с кислым привкусом вины и раздражения во рту Артемус сочувствовал ему. Для таких, как он, для живущих в тенях, это было не просто умение — цель, ценность, необходимость. Равновесие — для него в философском смысле, для вора в физическом, — было основой существования. Каждый сустав, каждая запинка его мальчика это доказывала. Согнутое колено выдавало усталость. Нетвердая стойка, ищущая опоры в стенах и мебели этой малолюдной читальни, раскрывала слабости, которые нельзя проигнорировать. Напряженные пальцы до белых костяшек сжимали перила, в то время как перчатки без пальцев, что Артемус постирал и высушил, остались лежать у кровати. Под тканью капюшона не было видно бинтов. Гаррет опустил подбородок и дышал сквозь крепко стиснутые зубы. Для него эта пауза — он выглядел побежденным и до боли в челюсти сжимал зубы — все равно, как если бы он плакал. Возможно, он скрипел зубами, чтобы не делать этого.       — Что ты пытаешься сделать? — спросил Артемус, под высокими потолками голос звучал непривычно отчетливо и с очевидными нотками обиды.       Кажется, будто он задал простой вопрос. Но Гаррет предположил, что нет, и ярость мешала ему найти ответ. Он не поднял взгляд, чтобы посмотреть на хранителя. Он сделал резкий, полный ненависти вдох холодного воздуха и выдохнул. Должно быть, боль его ослабила. Артемус видел, как у него текло из носа; ярость должна была найти выход и нашла его.       — А на что это, черт возьми, похоже?       Его наставник терпелив, его поза ничего не выражала и наводила жуть. Это была отличительная черта хранителей. Они не горбились, не крались и не прятались. Они не перелезали через ограду и не сыпали проклятиями, когда ноги не находили под собой почву.       — На попытку уйти, — отметил Артемус резко и в то же время мягко. — Но сперва ты должен восстановить свое равновесие.       Вместо ответа Гаррет сплюнул на пол.       — Ты не сможешь приблизиться к своей цели с наилучшей позиции.       — Я в порядке, — ответ прозвучал едко и в то же время неуверенно, как будто он сам сомневался в собственных словах. Мальчик явно сознательно заставлял себя отталкивать старика-привидение, напоминание об ушедших временах, которые он бы предпочел не вспоминать. Но он не был уверен, что у него хватит для этого силы духа. Столько попыток, столько крошечных усилий он предпринял, чтобы восполнить то, что у него отняли. Провал всегда был для Гаррета тем, с чем он не мог совладать. Он сломается, если споткнется снова.       — Ах. Либо ты неправ, либо потерял не только содержимое глазницы.       — Что тебе нужно? Что тебе нужно, старик? Или ты здесь, чтобы насмехаться? Ты учил меня лучшему? Так ты мне говорил? — огрызнулся вор; разразился бранью в попытке ранить, но нападки не достигли цели. Его когти затупились. Он знал, что Артемус выше этого. И потом произнес устало: — Уйди.       — Нет, — сказал Артемус. — Я не уйду.       Гаррет промолчал. Не стал возражать.       — Ты потерял глаз, вор, — произнес хранитель громко, без обиняков. Вот правда, которую они оба признавали. От нее нельзя отвернуться. Она была подобна открытой ране, сочащейся кровью и гноем. — Твое поле зрения изменилось. Ты не сможешь его восстановить — не до прежнего уровня, — но это не значит, что в тебе что-то поменялось. У тебя есть еще один зрячий глаз. Зачем пытаться смотреть через то, что утеряно?       Гаррет ненадолго поднял голову, чтобы обжечь Артемуса презрительным взглядом за эту дрянную логику. Угольно-черный глаз резал. Его краснота передавала столько, сколько не в силах был рассказать язык.       — Ты говоришь загадками. Ненавижу эту вашу черту. Вы всегда говорите глупыми...       — Считаешь, что твоему ремеслу пришел конец, Гаррет?       Промолчал. Не хотел даже думать об этом.       — Это не так. У тебя ничего не выходит, потому что ты пытаешься возместить то, что потерял.       — Как это относится...       Нетерпение. Самым большим пороком Гаррета всегда оставался его острый, нетерпеливый ум.       — Я покажу тебе. Встань. Прямо. Ко мне лицом, — он отдавал команды и, подтверждая, что в нем еще осталось что-то от ученика, вор подчинялся. На его лице, полускрытом окровавленными бинтами, читались ярость и унижение. Нижние слои бинтов порыжели от гноя и бессмысленных слез. Это было сложно увидеть, но Артемус видел.       — Ты не потерял ничего, в чем нуждаешься. Равновесие по-прежнему в тебе; мир тот же, что и прежде. Тебе нечему учиться заново, Гаррет. Вот, я докажу тебе.       Хранитель протянул руку — длинные, плоские пальцы искусного мастера. Кости запястья выступали под морщинистой кожей. Молодой «мастер» — как тот себя величал, — смотрел, настороженный, раздраженный, любопытный.       — Когда твой ум ожидает видеть мир вокруг определенным образом... — начал Артемус и медленно поднес руку к левой скуле Гаррета, после чего сдвинул ее вправо, в слепую зону. Единственный глаз следил за ладонью, сколько мог. — ...он попытается скорректировать твое тело, даже если необходимости в корректировке нет. Поэтому ты предпочитаешь эту сторону. Смотри.       Без предупреждения и без видимой жалости постепенное движение вперед-назад превратилось в удар. Костяшки обратились к неповрежденной половине лица, как если бы Артемус хотел ударить вора в челюсть. Но прежде чем карающий удар достиг цели, Артемус остановился. Этого Гаррет не мог видеть. Вор увернулся от удара, которого не последовало.       Наставник сжал и разжал кулак. Это всего лишь небольшой урок. Ладони скрылись под длинными рукавами.       — Вот что произошло. Ты видел мою руку единственным глазом, ошибочно думая, что знаешь траекторию удара, и мысленно достроил то, что должен был видеть вторым. Но и ты, и я понимаем, что равновесие не состоит из домыслов, — он выражался без метафор, в этих сниженных, деловых отношениях не осталось места пословицам или цитатам из древних текстов. — Ты не пытался просчитать все возможности; твой мозг по-прежнему полагается на зрение, которого у тебя нет. Ты должен приказать ему прекратить. Суди о ситуации по тому, что ты знаешь о ней, а не по тому, что ты знал прежде. Остальное подстроится.       — Будто это так легко... — но, как Гаррет за годы побегов выучился чистой наглости, Артемус постиг искусство прерывать своего непочтительного ученика. Он делал это для его же блага, для экономии времени и для того, чтобы колючки дерзкого дитя не ранили его самого.       — Твой мозг делает то, что должен, как он считает, — объяснял он. — Он ведется на обман из чувства самосохранения. Все, что ты должен сделать — принять новый уклад твоей жизни. Забудь, что твой утраченный глаз видел раньше. Игнорируй ощущение, как должно быть, и сосредоточься на том, что ты видишь. В конце концов ты поймешь, что потерял не так уж много.       Повторять не было необходимости. Не было необходимости вбивать совет в уши, владелец которых сильно в нем нуждался, но никогда не признался бы вслух. Артемус поднял забытую книгу со своего кресла, поставил ее обратно на полку и не промолвил больше ни слова. Он не пожелал ни спокойной ночи, ни удачи. Он оставил Гаррета восстанавливать равновесие — униженного, ощетинившегося, враждебного, как и всегда. Он ушел от всего, что хотел бы сказать, — личная смелость, похожая на равнодушие.       Так и должно быть.       Той ночью вор не вернулся в постель. Он шагал по сумрачному помещению, сосредоточенный, с опущенным взглядом, молчаливый, до ужаса решительный. Ближний угол, дальний, и так снова и снова. Его шаги звучали как часы. Как хороший механизм, они никогда не останавливались.       Утром — спустя несколько часов, когда Артемус обнаружил себя идущим к ученической спальне с двумя дымящимися кружками кофе в руках (доброта, которую, как он заранее знал, отвергнут, и все равно предлагал) — Гаррет обрел равновесие и покинул их.       Этому учил и Орден: уравновешенный не значило неизменный. Косность и сопротивление переменам из желания обрести постоянные величины отражали потребность человека в контроле. Каждый послушник знал: глупо верить, что все под контролем. Тысячи сил, явных и скрытых, меняли течение жизни каждого существа. И отрицание этого не остановит процесс. Выход был не в том, чтобы бросить якорь, отречься от всего, закрыть глаза и заткнуть уши; даже крепкие стены подвержены медленному воздействию почвы и дождя. Нет; нужно признать, что как путь морских рыб меняется под воздействием ветра, так же меняется и ход жизни; надо подстроиться, приспособиться. Надо двигаться в новом направлении, когда оно появляется. Сколько-то от жизни надо отдать судьбе.       Пророчества учили другому. Иногда Артемус думал, что Гаррет не катализатор, а ключ на веревке. Тот путал все карты, бывал на волоске от смерти, взбирался по крошащимся баррикадам. Тот подмечал тайные происки, помехи и манипуляции, потому что считал, что цель хранителя — помыкать им. Тот видел недоверие и насмешку там, где осталась лишь любовь старика-отца.       Но этот проницательный отец не ожидал слишком многого. Помимо всего прочего, Артемус научился смирению — как плыть в бурном потоке и принимать то, что ты не можешь изменить.       Вор быстро научился видеть заново. Но Артемус думал, что всегда останется слепое пятно между тем, что Гаррет считает правдой и что таковой является.       Молодой огонь, молодая злоба, молодые амбиции безо всякой меры. Этот молодой человек, возможно, никогда заново не научится принимать помощь. Вор верил, что он одиночка. Он выбрал ненависть; выбрал пройти в одиночку этот путь. Но отрицал он это или нет — не важно, верил ли, признавал ли, хотел ли того, — этот мальчик-отщепенец не один, не был и никогда не будет. Когда он блуждает, на него всегда будет устремлен взгляд встревоженных глаз. Когда он сбивается с пути во тьме — а ее предостаточно в мрачном уголке их мира — всегда будет гореть свеча, отмечая место, откуда он пришел. И когда Гаррет говорит «уходи», когда кричит в недовольстве, вытаскивая шипы, которыми его наградил мир, и бросает их, боясь и надеясь кого-то ранить, один голос никогда не ответит ему тем же.       Когда он будет падать, Артемус его подхватит.       Гаррет не всегда это увидит.       Но так всегда будет.