gymnocephalus cernua

      — Пошел на хуй! Мудак!       Вахтанг Эдуардович вздыхает глубоко, судорожно. Застывает. Последнее, что видел Вахтанг Эдуардович — красные розовые бутоны. «Как трусы у нее», — мелькает вспышкой, вспышкой пропадает. По заросшим щекам стекают нерешительные капли, а потом еще и еще. Геля убирает букет от его лица, швыряет под ноги. Промахивается — ойкает, трясет ступней.       — Не для меня эти розы цвели! Алкоголик проклятущий…       Вахтанг Эдуардович облизывает щеку изнутри, плюет на запястье, дует. Нет, все-таки перегар — штука прилипчивая.       Геля была самой необычной пассией Вахтанга Эдуардовича. Сам он, трижды награжденный какими-то похвальными листами (какими — не помнит ни он, ни его бывшая жена), бывший почетный летчик своего городского округа, испытывал испепеляющее презрение ко всякого рода служащим древней профессии, но случайный поход в стриптизерошную поставил его скромную жизнь (работа на любимой стройке — дом — телевизор — бутылка «Охоты» крепкой) на давно повешенные уши. Пока сослуживцы шарили деньгами в пайеточно-веревочных трусиках Элеонор и Бьянок, Вахтанг Эдуардович завороженно клеил взгляд к обернувшейся вокруг шеста фигуристой дамочке. Она казалась ему питоном на лиане!.. Она извивалась словно в последний раз, словно завтра ей надо было явить свое искусство Суду Божиему. А когда она повернулась, Вахтанг Эдуардович понял: пропал. Такие густые, черные-черные брови и темно-карие бездны глаз он видел впервые. Тогда в его пьяных мыслях шевельнулась одна ницшеанская, вычитанная в бурной летческой молодости цитата, которой он впоследствии не раз одаривал Гелю, а та хохотала и тыкала ему ноготком в опухший кончик носа. Вахтанг Эдуардович неожиданно понял, что расчехляет деньги и идет к ней, а та идет к нему. Он сунул купюру под лямку лифчика, задержал руку и вновь рискнул взглянуть в бездны. Следующее воспоминание трезвое, находится в кухне и обладает перегаром, кофе и завернутой в простыню, как в древнегреческую тунику, дамочкой, оказавшейся студенткой танцевальной академии Гелей.       Вахтанг Эдуардович вновь принюхивается к обосновавшемуся на руке запаху. Шарит в кармане — ищет салфетку, но нашаривает презерватив. Ассоциативные цепочки — страшная вещь, и он пугается выстроившейся перспективы безрадостного кожвендиспансерного существования.       Вахтанг Эдуардович колотит кулаком по типично советской, обитой дермантином и крупными клепками двери, колотит размеренно, выдерживая паузы в две с половиной секунды. За дверью шерудят, и в щелочку высовывается пухлый нос:       — Кажется, я тебе все сказала, алкаш старый! — визгливо выпаливает Геля.       — Слушай, а это… У тебя зэ-пэ-пэ-пэ есть? Ну эта, венера, хламидии всякие. Ты ж с резинкой не хотела.       — Ага, сто раз! СПИД и сифилис в третьей стадии! Ой, у кого-то носик убежал! Хватай свой веник и проваливай, шнобель свой догоняй. — Геля хлопает, насколько это возможно, дверью, и тихо матерится, — защемила волосы.       — У-у, шелуха… — Вахтанг Эдуардович подбирает остатки букета и выбредает вон — куда глаза глядят бредет.       Букет действительно не иначе, как веником, не назовешь: некогда пышный, с огромными краснощекими розами, папоротниками и мелкими белыми цветочками, известными только флористам, в светло-фиолетовой, как первая сирень, пахнущая громом и покрытая тяжелой росой, липкой сеточке, перевязанный блестящими голубыми лентами, сейчас он годился только для торжества у лиц без определенного места жительства, где пластиковые тарелочки — фаянсовая посуда, а бутылка воды по красной цене — коньяк семилетней выдержки. Сеточка порванная, висит лохмами. «На сто рублей потянет».       «Не потянет», — огорченно думает Вахтанг Эдуардович под крики продавщицы ночного магазина. Классика жанра — дородная тетеха с ядрено-голубыми тенями, требующая у охранника прогнать «алконавта обсосанного». Вахтанг Эдуардович оказывается человек понимающим и послушно лишает их своего общества. Он оглядывается и находит парочку знакомых домов. Вот здесь Вовка-гвоздодер жил, жаль зубов его, а вот здесь Витька, земля ему пухом, скурился дурак…       «Надо б помянуть, да нечем. Авось так помянется, они там, на небе, все видят», — обстановка складывается подходящая: ни душонки вокруг, автомобили не визжат, сквозь обтреханные панельные четырехэтажек пробиваются дотлевающие закатные угли.       Вахтанг Эдуардович просовывает букет между полных ляжек и ощупывает щеки. И с удивлением осознает: теперь он в дырочку. В свежую. Даже кровь течь не перестала. Если еще эта не врала про СПИД, то все: пакуй манатки на тот свет.       Он крутит головой и удивляется: у него галлюцинация. Потому что лавочка у подъезда была пуста. Ни кота, ни пачки сигарет. Противоположный конец украшает худющая девушка в черном. И волосы у нее черные, только зачем-то под мальчика стриженые. Вахтанг Эдуардович не видит лица — сказываются сумерки, но кто сказал, что внешность — это важно?       — Девушка, — заплетающимся языком, — я вам не буду — вашей мамочке, пардон — зятя предлагать, но вы скажите: что вы творите в столь недетское время? Здесь одни бухарики да нарики живут, авось напоретесь?       Девушка молчит. Нервно поводит плечами и дергает рукава черной водолазки. Вахтанг Эдуардович задумывается: если она так ломается, значит, любит играть в недотрогу. Значит, любит, когда с ней напористо.       — Детка, послушай… Вот педофилы, они чем ребятишек заманивают — конфетками да котиками. А у меня дома знаешь что есть? Вот такие букеты. Три штуки! Я знаю, меня не проведешь: любит веники ваш бабий род. А еще винцо есть, хорошее, хотя лучше дедова самогона ничего не бухал. Да харе ломаться, знаю я вас, недотрог липовых. — Вахтанг Эдуардович пересаживается вплотную к девушке. Всовывает ей букет. — Да посмотри хоть на него, красивешный какой. — Он кладет пятерню на встрепанный затылок. За волосы поднимает голову.       — Помогите! — надсадно вскрикивает девушка. Ее голос неожиданно низкий и сиплый, только в конце взвизгивает фальцетом. — Помогите! — Девушка дергается. Скулит. Несколько волосков остаются в потной ладони. Девушка закрывает голову предплечьями, царапает шею. Глухо плачет, сквозь взрыды проталкивает обрывки «помогите». Вахтанг Эдуардович хватает ее за плечи, грубо трясет. Букет укатывается к поколотым бетонным ступеням. Девушкина голова безвольно мотается, взмахивая густой челкой.       — Все вы, шлюхи, одинаковые! Научились недотрожек строить, а я страдай теперь.       — Я тебе не шлюха, — спокойно, срывающимся голосом. Девушка распахивает глаза. Большие, навыкате, опухшие и карие — совсем Гелины. — Я тебе не шлюха. А!       Вахтанг Эдуардович брызжет слюной. Капельки оседают на прошедших пятнами впалых щеках. Звонкий шлепок — девушка лежит у ступенек, рядом с трижды проклятым букетом, отчаянно прячет лицо то в руках, то в забивающей глаза земле. Лицо пылает адским пламенем, левый глаз остро щиплет.       — Помогите, помогите! — визжит девушка, пока в зубы не врезается мысок расхлябанного ботинка и рот не набивается пылью.       Подъездная дверь хлопает. Вахтанг Эдуардович замирает. Девушка нелепо вскакивает и тут же падает. Прямо на ступеньки, пребольно ударившись ребрами. Свет подъезда неловко мигает и погасает, скрывает в тени крупную фигуру. Фигура делает шаг. Наступает на пальцы, отдергивает тапок. Красный, с какой-то звериной мордой.       — Ай-яй, гражданин, что это тут у нас творится, — уверенный голос сочится довольством и вялой злостью, — а вы знаете, что избиение человека, бля, будь он тело или личность, карается хуй знает какой статьей у-ка эр-эф? А еще нарушение тишины в ночное время, домогательства, бля, к лицам прекрасного, ладно, не очень, пола. Послушай, туземец лысый, вали по-хорошему, пока Вадим ментуру не вызвал, — фигура облокачивается на косяк и хлопает по бедрам.       — Ты еще откуда выполз, пидорас? А если не уйду? Ты мне чего сделаешь?       Вадим с пафосом отнимается от двери. Вновь наступает на пальцы. Поднимает букет и медленно спускается. Вахтанг Эдуардович вдыхает и с ужасом всматривается в гипнотические зрачки — на всю радужку, расползлись по то ли синей, то ли серой. Груда яростных ударов обрушивается на Вахтанга Эдуардовича, на влажную, чуть волосатую лысину; шипы входят в только-только успокоившиеся отверстия, лепестки с гулким хлестом валятся на бетон и неостывшую пыль.       — На тебе, туземец! Туземец-недогаврик, лол, бля. Вали на хрен с моей территории.       Вахтанг Эдуардович улепетывает.       — Лол, ботинок оставил. Ну, сильно пострадала? Ой, пардон.       Девушка тяжело поднимается, бессмысленно хватаясь за мокрые Вадимовы плечи, пытаясь ощупать ребра или лицо. Вадим приобнимает ее и затихает. Трогает ключицы и грудь.       — Ой, пардон, пацан. Ты пацан. Этот хрыч совсем поехал. И я поехал, я думал, ты телка. До квартиры не предлагаю, не добредешь. Шуруй на лавку, бля, сейчас медикаменты притащу.       Вадим стучит таблеткой по домофону и прячется в подъездной темноте. Пацан, пошатываясь, доскребает до скамейки. Скамейка мокрая и холодная от вечерней десятичасовой росы и вгрызается в кости, потряхивает их, доводя до дрожи — нервной ли, холодовой ли, уж и не разберешь. Пацан обнимает себя за плечи и думает о защемленном дверью собакином хвосте, о тельняшке любвеобильного алкоголика, об однокласснице с гоголевским каре — о чем угодно, только не о том, что сидит в неблагополучном районе, матери или сомнительной личности по имени (имени ли?) Вадим. Поэтому вздрагивает.       — Чего расселся, подвинься, лечение поставлю и сам сяду. Вроде мелкий, а всю лавку себе заграбастал. — Вадим грубо отпихивает пацана на поломанный край и грохает мятый пакет с горной красной цифрой. — Давай осматривать тебя, мало ли он там наделал. Раздевайся.       — Нет.       — Да.       — Не разденусь. — Пацан стискивает плечи. Ребра болят, сбитая щека саднит, глаз все еще пощипывает. Лечиться крайне не хочется. Пацан не замечал за собой мазохизма, но сейчас он желал боли, еще больше боли; это оказалось приятно, словно бы боль эволюционировала в совсем новое, еще непознанное ощущение, но определенно превосходящее боль и удовлетворение; удовлетворение болью, слегка жгущее, но обладающее свойством вытеснять ненужные мысли, занимающее разум на пару с мимолетным «у Ольги Ивановны на той алгебре мельное пятно на заду слева было».       Пацан чувстует грубую руку на ребрах. Ему мерзко, горло сдавливает. Пацан не скидывает ладонь, давящую между костей (осматривают не так — есть опыт в этом деле), он стискивает зубы и прислушивается к ощущениям; они вопят о желании стесать кожу топором или хотя бы наждачкой, чтоб не было этих противных грязных следов на коже, будущих синяков, сейчас просто белых овалов. Ребра болят сильнее.       — Не, хуйня, жить будешь. Я видел, у тебя под глазами хуйня какая-то, давай проантисептирую.       Вадим гремит-позванивает бутылками, что-то отвинчивает и чем-то булькает. Пахнет спиртом.       — Морду подними. — Перед взглядом встают пыльно-синие треники и гротескные тапки. Они примяли траву, переминаются и дразнят косыми глазами. — Морду свою яви, бля, а то сам подниму.       Только сейчас до пацана доходит — он начинает испытывать навроде страха, будто сквозь вату или матовое стекло, отдельно от себя. Пацан резко поднимает голову, до хруста в шее, растекшегося по позвонкам, встречается с взглядом, взглядом одних зрачков, щитом прикрывших светло-серую (в темноте — серую, как грозовое небо) оболочку, на свету, наверное, совсем прозрачную. Что-то безумное плещется в глубинах, где-то где отражение, грызет кости не хуже росы. Пацан закрывает глаза — лишь бы прервать этот контакт, и слизывает потекшую каплю, — вино, отталкивает руку.       — Ох-ма, строптивый какой. Прости, что тогда за бабу принял, ну ты реально субтильный такой.       — Спасибо, приятно. Тебе что…       — Не перебивай, мелкий еще. Хотя хрен вас разберет, вдруг шифруетесь. У меня девушка такая же была — что не по ее, драться начинала. Реально считала, что моя телка. А я что, побарыжил ей разок, она все — влепилась хуже некуда. Выгнал ее потом, совсем заебала. Телки, они, бля, такие, ненавижу телок. Биомусор какой-то, только трахать их и можно, козлины ебучие. Ребра у тебя живые, на морде микробы сдохли, остальное до свадьбы заживет, ну или как на собаке — свалился же ты, псина, на башку мою. Пора душевные раны лечить. Водка-пиво, все есть. Платить натурой.       — На твой выбор. Так тебе что, делать нечего? Иди домой, я тебя боюсь, — пацан смело смотрит в зрачки и резко поднимает левый уголок распухших губ.       — Значит, ерш. Знаешь, как, бля, втащит? Ого-го втащит, аж путь сюда забудешь. А с другой стороны, если б не приперся ты, и этот не пришкандыбал бы, мы бы не встретились, всю жизнь мимо друг друга ходили бы, все дела. А, это, зовут тебя типа как?       Пацан колеблется и даже прикладывает пальцы к подбородку наподобие известного смайла.       — Не знаешь, что ли? — пораженно шепчет Вадим и тычет ему в больную щеку ершом. Пацан забывается и жмется к холодной бутылке, прикрыв глаза. Слишком очевидно для чужих глаз. Как будто не знает, для чего созданы ерши. Надо ему продемонстрировать. Демонстрирует — сжимает подбородок и заливает в рот.       — Да Влад я, Влад… дебил… — Влад кашляет, морщится, злится даже, но его сразу догоняет, и он откидывается, осторожно трогая резкое, болезненное тепло в груди, прислушивается к свербящему горлу.       — Вот и познакомились. Расслабился? Давай еще, иначе я из тебя ни хуя не вытяну.       Влад хватается за холодную влажную руку и дергает на себя, стукаясь зубами о банку. Он пьет, но не уплывает, просто медленно теряет форму, — пластилин на батарее.       — Пиздец больно, — невпопад вставляет он.       — Да он тебя отмудохал, как этого, еще б не больно.       — Да мне пох, — неожиданно показушно.       Влад подсознательно пытается уплыть. Ловит волны, но не может оседлать. Просто укрывается за хмельной пленкой. Влад пытается уплыть, используя все существующие защитные реакции. Отрицает, уходит в себя, отвлекается, плюет. Отрицает свои чувства. Лелеет внезапно нахлынувшую пустоту. Смысл страдать по человеку, если его нет? Нет смысла. Никакого.       — Мне пох, — повторяет он, — пох мне. Ну сдохла и сдохла, че я теперь, постоянно о ней думать буду? С ума еще сойду, нах надо.       У него внутри коктейль из эмоций, дикая разноцветная мешанина, только это «внутри» почему-то больше снаружи, чем внутри. Влад видит чувства, ощущает их рядом с собой, слабо соприкасающиеся с болящим ребром, стесанной рукой; ощущает рядом, но никак не в себе, как будто пытается поесть после отравления; пихаешь в себя, но все оказывается снаружи.       Как будто он никогда не чувствовал и понятия не имеет, что делать с чувствами.       — Кто сдох-то, бля? Говори яснее, не понимаю ниче.       Влад не понимает, что его провоцируют. Поддается и вываливает:       — Мать сдохла.       — И из-за матери страдать? Новую купишь. Денег нет? Вали на трассу. Ха-ха. Видишь, сам пошутил, сам посмеялся.       Влад моргает и округляет глаза.       — А, ты про настоящую, что ли? Пардоньте мою непроцательность, бля. — Вадим выглядит искренне смущенным, потирая затылок и виновато поблескивая бездонными зрачками.       — Куришь?       — Да, держи.       Влад на подкорке отмечает, что это самый адекватный их диалог, и выпендривается: чиркает спичкой о ботинок и выдыхает кольца.       — Где научился?       — Жизнь научила.       Влад делает позу умудренного жизнью старца, хотя ему нет и двух десятков.       — Так что там с матерью? — аккуратно подводит Вадим, хлебая ерш и отдавая Владу. Он выпускает дым в банку.       — Поезд сбил. Ну то есть не ее, а автобус. Всмятку. Кровь из-под автобуса текла, клянусь тебе. Отцу я нахрен не сдался. Короче, пакую манатки в детдом. Буду девочек в зад сношать. Ну или меня в зад сношать будут.       — Филиал тюрьмы, бля.       Влад затягивается, задерживает дыхание на двадцать, тридцать секунд. Наслаждается отсутствием кислорода. Соответствие ментально перекрытого кислорода кислороду, перекрытому физически.       — Даже не знаю, чем тебе помочь. Раны твои залил спиртягой, изнутри, снаружи, еще куда-нибудь залить могу. Могу еще кое-что предложить, но у тебя денег нет, бля.       — Да хоть в задницу залей, мне плевать.       — Я-то залью, — Вадим приближается, дышит прямо в невнятный взгляд Влада, — а тебе от этого легче станет? — Вадим говорит внятно, не играя быдла. Это его игра; он играет правилами, играет Владом. Просто по приколу, куда, мол, это приведет. — Ты сейчас себе отчета ни в чем не отдаешь, не соображаешь ни черта, сидишь на спертой с парка лавке на районе барыг, бухой и с дымом в черепе, базаришь хрен знает с кем. Я таким как ты, — тянет с издевательским удовольствием, — глотку вскрываю и с дамбы сбрасываю. С чего ты взял, что я не сделаю такого с тобой? Разборчивее надо быть, друг?       — Мне пох.       Владу ну правда пох. Ерш догнал. Это главное. Пустая голова. Мысли не задерживаются, вытекают через нос и уши тонкими витиеватыми струйками. Взыграет мораль, метнется что-то здравое в голову — Владу пох. Он даже не заставляет себя стыдиться, не взывает к совести. Просто смотрит. Не столько на что-то, на огонек сигареты, на вадимовы пропасти на лице. Смотрит куда-то внутрь и за грань. Туда, откуда и куда ускользнули эмоции.       Выдыхает раз. Два.       Третий не идет.       И четвертый тоже. Застревает в горле.       У Влада плывет перед глазами. Стучит в висках. Губам до противного склизко и холодно от струйки соплей. Он пытается сказать: у меня астма, вызови скорую. Пытается: ингалятор в кармане, достань. Вызови скорую. Расстегни воротник. Разложи меня. Да хоть что-нибудь сделай, что смотришь.       Получается хрипеть и хлопать по карманам. Вадим как зеркало повторяет за ним. А потом начинает обшаривать его карманы, лезть под одежду. Находит телефон, тыкает в него и отбрасывает в сторону. Вытирает слюни с лица и замирает. Написано у него на лице что-то такое, от чего у Влада екает внутри. От очень нехорошего предчувствия с поправкой на ветер нынешнего морального состояния. Он что-то осознает, но не осознает серьезности. Как будто сейчас умрет, но до последнего уверен, что кто-то оттащит его от края.       Бессмысленная надежда.       Влад кладет руку Вадима на свой левый карман сквозь его недовольное «не буду я тебе дрочить» и сжимает ее, давит на что-то твердое в кармане. У Влада нет сил достать самому, он борется за воздух. Выдыхает раз через пять.       Вадим не понимает, но на всякий случай сжимает карман.       — Достань… На это у Влада уходит минимум четыре удачных выдоха.       Вадим отодвигается. Темнеет. Аурой, лицом, без того черным взглядом.       Смачно целует Влада, сразу глубоко засасывая его, лишая последней возможности хоть как-то глотнуть воздуха. Ему в рот стонали, бормотали матерные слова, но вот хрипеть, как сатана, не хрипел еще никто.       Владу мерзко, противно от мокрого, отдающего перегаром рта. Мерзко от языка, разводящего влажность в без того полном слизи рту. Лижущего зубы, щеки, нёбо (оно чешется от этого, но где-то внутри, где нельзя почесать), разве что в горло не лезущего.       На горизонте светит солнышко мысли.       Мысли о Полном Конце Обеда.       Пока, одноклассница с каре. Пока, пятно на заднице.       Привет, мам, давно не виделись.       У Влада мокрый подбородок. Капает на грудь.       Владу легче дышать. Ну да, Вадим отодвинулся и теперь смотрит на него. Просто смотрит, без ничего в глазах.       Влад удачно выдыхает. Закрывает глаза.       Бросается прочь.       Вадим хватает Влада. Облизывает его губы. Наслаждается. Это так же интересно, как целовать труп. Стремно, но интересно. Только труп коньки уже не откинет, а этот вот-вот собирается. Интереснее, когда трепыхается.       А у меня сегодня удивительно удачный день, — думает Влад.       Первый ерш,       первый поцелуй, — думает Влад.       Мам, привет.