Монстр в подземелье

Добровольно никто не ходил в Верхние пещеры. Непроглядная тьма, запутанные лабиринты тоннелей — это ещё ничего, но монстры, которых можно было там встретить, заставляли держаться подальше. Твари, выжившие после катастрофы, нашли там убежище, и для любого, кто с ними столкнулся, эта встреча становилась последней. Сецессия не имела ни малейшего желания проверять на себе, насколько безжалостны чудовища Верхних пещер. Ей пришлось. Её община не отличалась милосердием. Впрочем, в мире, где приходилось бороться за каждый следующий день, о милосердии не помнил уже, наверное, никто. Джон, её возлюбленный, с рождения был хилым, часто болел, и поэтому его всегда рассматривали одним из первых, когда речь заходила о кандидатах на убой. «Это не жестокость, а необходимость», — так говорили старейшины. Джон относился к своей участи со смирением. Сецессия же не собиралась смотреть на то, как его пускают в пищу, и старейшины этим воспользовались, поставив ей условие добыть хоть какое-то пропитание здесь, в Верхних пещерах. Раньше смельчаки нередко забирались сюда в поисках тех зверей, которых можно убить, но чем дальше, тем больше появлялось тех зверей, которые могут убить тебя. Сецессия старалась не думать об этом. Если она найдёт что-то, кроме набивших оскомину червей и слизней, это уже успех. Может, даже повезёт наткнуться на стаю летучих мышей — они точно отсрочат казнь Джона, эти странные создания, ничуть не изменившиеся за столетия, прошедшие с момента катастрофы. Правда, Сецессия сомневалась, что ей удастся поймать их. В привычной обстановке она казалась себе вполне ловкой, но в Верхних пещерах восприятие реальности менялось. Это место сковывало и движения, и волю. Сецессия терялась в незнакомых запахах, двигалась на ощупь, стараясь не отходить от стен, не разрывать контакт с влажными, шершавыми камнями. Это давало иллюзию хотя бы минимальной защищённости. Она запоминала каждую неровность, понимая, что после охоты, удачной или нет, нужно будет найти путь назад. Если, конечно, от неё самой хоть что-то останется. Под ногами похрустывала тонкая плёнка соли. Ещё в начале пути, услышав этот звук, Сецессия опустилась на корточки и лизнула пол, пытаясь понять, с чем имеет дело. Ядрёный вкус тут же заставил рот наполниться слюной. Скорее всего, здесь раньше тёк ручей, постепенно высохший и оставивший после себя этот слой. Не очень питательно, но лучше, чем совсем ничего. Сецессия упорно подавляла муки голода, терзающие её уже который месяц, но сейчас они обострились наряду с остальными ощущениями. Желудок ныл нестерпимо, слюну то и дело приходилось сгладывать, колени дрожали, напоминая, что без еды никто не может обходиться долго. Надежда на то, что глаза постепенно адаптируются к темноте, не оправдалась. С каждым шагом эта темнота будто становилась всё гуще, хотя, казалось бы, куда уж. Сецессии подумалось, что так и сойти с ума недолго: сплошь чёрный мир, в котором остался только один ориентир — каменная стена под иссушенными пальцами, — мир, непригодный для того, чтобы находиться здесь дольше нескольких минут. Сколько находилась она? Сецессия затруднялась определить. Сумрак окружал, поглощал, дурманил, стирал границы. Сецессия превратилась в комок оголённых чувств, а голос разума звучал всё тише. Единственной ниточкой, удерживающей связь с реальностью, был Джон. Сецессия знала, что никто в их вырождающейся общине не осмеливается любить: непозволительная роскошь для тех, чей удел — каждый день шагать навстречу голодной смерти, которая рано или поздно придёт за каждым. И всё же они с Джоном осмелились. Только ради него Сецессия рисковала жизнью, и если сейчас она потеряет голову — буквально или тронувшись умом от страха, — за Джона уже никто не вступится. Поэтому она должна бороться. Должна… Ладонь, до этого момента не расстававшаяся со стеной, вдруг соскользнула в пустоту. Сецессия вздрогнула и затормозила — но на мгновение позже, чем следовало. Потерявшие опору ноги подогнулись, поехали куда-то вниз, руки бестолково взметнулись вверх и тут же опустились, цепляясь за валуны, замедляя падение. Спокойно, это просто яма, даже не очень глубокая. И вроде бы ничего не сломано, даже сильных ушибов нет. Страшно другое. Крик. Крик, который Сецессия не сдержала, крик, разлетевшийся по всему тоннелю, исказившийся причудливым жутковатым эхом. Она лихорадочно зажала рот ладонью, но было слишком поздно. Замерев, сделала несколько беззвучных вдохов и выдохов, боясь даже прислушаться к возможным последствиям. Сердце рвано колотилось о грудную клетку, и этот стук заглушил внешние звуки, но Сецессия понимала, что не сможет прятаться за ним вечно. Прошло ещё несколько секунд. Или минут. Подземелье снова погрузилось в мёртвую тишину, но если прежде она радовала Сецессию (нет шорохов — нет опасности), то теперь давила. Если вдруг кто-то таился в темноте, Сецессия выдала себя. Даже будь этот кто-то далеко — о, её крик наверняка достиг и самых дальних уголков пещеры. Едва слышно всхлипнув, она поднялась на ноги, сделала пару нетвёрдых шагов, вновь нащупала стену. Всё равно ничего не изменить — значит, надо идти вперёд. Сецессия понимала, что должна искать пищу, но с каждым мгновением удалялась всё дальше и дальше от этой цели. Она почти не думала о том, как обнаружить кого-то, она думала о том, как бы кто-то не обнаружил её. Животный страх сковывал её тощее тело, подчинял своей воле. После падения появилось жуткое чувство, что за ней наблюдают — пока выжидая, но пристально, неотступно. А самое дрянное — бесшумно. Ни один зверь не смог бы подкрасться так, чтобы Сецессия его не услышала, уж за свои идеально натасканные пять чувств она отвечала. Вот только раз не зверь, то… Призрак, бродит призрак… Сецессия тряхнула головой, отгоняя настойчивый шёпот бабки-заклинательницы. Выжившая из ума старуха, нельзя ни на миг допустить, что её бредни — правда! Призрак — самый страшный монстр подземелья, его глаза страшнее клыков, страшнее когтей, бойся призрака, трепещи… Призраков не существует, это россказни тех, кто ещё застал отголоски старых легенд, которыми люди запугивали друг друга до катастрофы. Призрак хитёр и коварен, он погубит, он обманет, он заберёт не только твоё тело, но и твою душу… Сецессия нащупала нож, пристёгнутый к поясу, стараясь придать себе уверенности, но в голову полезли непрошенные мысли: против призрака любое оружие бессильно. Потустороннее создание, от которого ничем не защититься. Что, если оно уже пробралось под кожу, подкралось к самому сердцу вместе с липким страхом? Чужеродный, непривычный звук она различила почти сразу, хотя он был приглушенным и раздавался издалека. На разговор не похоже, на рычание — тоже: какие-то странные, хлюпающие нотки, совершенно не знакомые Сецессии. Измождённое бесконечной темнотой воображение тут же нарисовало образ потустороннего существа. Наверняка это ловушка, призванная заманить таких добытчиков, как она — приблизишься, чтобы выяснить природу звука, а там… Однако сопротивляться было бесполезно. Стоило Сецессии услышать эти всхлипы, как в глубине души она уже осознала свой приговор — ей придётся туда пойти. Есть шанс, пусть и крошечный, что там что-то съедобное, а значит, она обязана проверить. Петляя по тоннелю, Сецессия чутко прислушивалась к звукам: они становились всё громче, значит, она на правильном пути. Её шаги были осторожными и мягкими, поэтому существо, издававшее всхлипы, будто не заметило её вплоть до того момента, когда она, подобравшись совсем близко, протянула руку вперёд, крепко стиснув зубы, чтобы не стучали от страха. Протянула наугад, вслепую. Если её поджидал призрак, она всё равно не сможет прикоснуться к нему. Но трясущиеся пальцы наткнулись на что-то ощутимое, только Сецессия даже не успела разобрать, каким оно было: пронзительный визг оглушил её, и, отпрянув, она завизжала тоже. Вместе с этим воплем вышло всё напряжение, копившееся так долго. У Сецессии просто не осталось сил бояться. Существо, кем бы оно ни было, тоже замолчало. — Кто вы? — спустя несколько мгновений раздалось из темноты, будто немного снизу. Голос существа оказался странным. Он дрожал и звучал так тонко и изломанно, что Сецессия невольно тряхнула головой, вслушиваясь. — Кто, скажите? И снова эти всхлипы. — Меня зовут Сецессия, — глухо ответила она. Пальцы так и не перестали мелко трястись. — Вы… Вы не монстр? — она поняла наконец, кому мог принадлежать такой тембр: ребёнку. Но он пах не так, как пахли жители её общины — землёй, затхлостью, гнилью. Он не провонял этим насквозь. Как странно… — Нет. Я просто ищу здесь пищу. Существо выдохнуло с облегчением. — А меня зовут Френсис! Сецессия пожала плечами, забыв, что этот жест никто не увидит. «Френсис» — вроде так называли и девочек, и мальчиков, так что она всё ещё затруднялась определить, с кем столкнулась. — Так зябко, — пожаловалось существо. Сецессия вмиг насторожилась снова. Здесь было не более зябко, чем в любой общине. Даже теплее, пожалуй. Что, если Френсис — всё-таки призрак, неупокоенная душа, изнывающая от могильного холода, преследующего её? Что, если мимолётное прикосновение — лишь обман, иллюзия? Сецессия отступила на пару шагов и снова положила ладонь на рукоять ножа. — Ой, стойте, раз вы не монстр, тогда я включу фонарик! — залопотало существо быстро-быстро. — Он не горел, потому что мне было страшно привлечь монстров, но теперь нас двое, уже не страшно, давайте вместе искать выход! — Включай. Всё это время Сецессия не переставала принюхиваться. Запах существа теперь казался ей отдалённо знакомым, словно давно забытым… Приятным? Существо шуршало чем-то — наверное, искало фонарик. — Зажмурьтесь, а то с непривычки будет больно глазам, — предупредило оно. Сецессия машинально закрыла их, не успев подумать о том, стоит ли слушаться. Запах стал ярче. И за секунду до того, как фонарик загорелся, обжигая светом даже через сомкнутые веки, она вспомнила, откуда этот запах ей знаком. Давным-давно, когда она была совсем маленькой и отцу ещё хватало сил, чтобы выбираться на охоту, он изредка приносил эту добычу. Человеческих детей. Включившийся свет заставил зажмуриться сильнее. И в этот же миг раздался перепуганный крик Френсис. Сецессия улыбнулась, обнажая клыки. Она нашла пищу.

***

— Нельзя было так поступать, Цесси. Слабый, но уверенный голос Джона едва достигал сознания, потому что Сецессия думала только о ребёнке. После убийства, рассмотрев его, она, пожалуй, поняла, почему он так отчаянно кричал, когда увидел её. Она показалась ему настоящим монстром. Ребёнок принадлежал к тем людям, которые остались наверху — к тем редким баловням судьбы, которые чудом сумели выжить, не прячась под землёй. Их почти не осталось, поэтому долгие годы они не появлялись в подземелье, но потом, по-видимому, стали постепенно налаживать жизнь, снова плодиться, и некоторые из них иногда забредали в недра пещер. Люди же, нашедшие укрытие здесь, выглядели совсем иначе. Может, мутировали после катастрофы, может, изменились за десятилетия жизни в чудовищных условиях — Сецессия не привыкла размышлять о таком, она уже родилась в Нижних пещерах и слабо представляла, в чём разница. Теперь, разглядывая своё отражение в мутной плёнке водохранилища, она могла наблюдать, насколько позволял тусклый искусственный свет, как сильно отличалась её внешность от внешности Френсис. Пакля седых волос, выпученные слезящиеся глаза, искривлённая спина, увенчанная горбом, удлинённые руки с когтями, заострившиеся зубы и впалый нос — почти и не нос вовсе, а две дырки на месте ноздрей. По сравнению с ней дитя казалось божественным созданием. Сецессия помнила, как направила на него свет фонарика: нежная мягкая кожа, золотистые вьющиеся волосы, чистые-чистые голубые глаза — остекленевшие, но сохранившие выражение панического страха… Сецессия вспорола ребёнку шею мгновенно, вовсе не желая мучить жертву. А вот потом смаковала добычу долго. Потеряй она голову окончательно — не донесла бы ни косточки в общину. Но мысль о Джоне всё-таки пробилась в затуманенный разум, да и съесть столько мяса за один присест — это было даже опасно, слишком большая нагрузка для истощённого организма. Поэтому пришлось оттащить основную часть вниз, на растерзание остальным. Старейшины были в восторге, отсрочка для Джона заработана, но триумфа Сецессия не ощущала. Она ощущала только восхитительный привкус тёплой плоти и крови на языке, ощущала, как рот снова и снова затапливает слюной при одном лишь воспоминании о Френсис. Сецессия молила всех известных ей богов о том, чтобы этот вкус никогда не забылся. В детстве она порой мечтала о том, чтобы выбраться на поверхность: когда в пещерах стали попадаться другие выжившие, это послужило сигналом, что там, наверху, жизнь всё-таки не прекратилась, что есть шанс вернуться. Старейшины обрубили мечты на корню, объяснив, что члены общины уже не смогут адаптироваться к прежним условиям. Теперь Сецессия отчётливо увидела, почему: они сделались жалкими уродцами, которым под землёй самое место. Пусть так, но пусть ещё хотя бы один ребёнок однажды заблудится в Верхних пещерах, пусть она нападёт на его след… — Цесси, ты не должна была его трогать! — Джон всё не унимался. — Это ведь такой же человек, как мы, да ещё и дитя! Он случайно попал в пещеры, потерял родных, а ты… Мы же не монстры! Она никогда раньше не обращала внимания на то, какой Джон зануда. Это «ещё и дитя» стало залогом продления его жизни, но Джон почему-то решил читать Сецессии нотации. Если бы она внимательно прислушалась, то различила бы в его голосе что-то новое, что никогда прежде не относилось к ней. Отчуждение. Но она прислушивалась только к урчанию желудка.