***
Алексей Ченков не врывается вихрем в её жизнь, а лишь аккуратно поддевает края и переворачивает жизнь верх дном. И назвать его «Лёшей» у Анны не поворачивается язык. Он, блять, вообще у неё плохо поворачивается, она соображает едва-едва, на сплошном автопилоте, зажимая свидетельство собственной глупости на запястье, пытаясь осмыслить происходящее и то, как она, не глядя, переступает через труп своей слабости, зависимости — своего Стокгольмского синдрома. Чтобы шагнуть к следующему. За ним, снова ведомой сукой. Анна обещает себе, что избавится ото всех оков, и даже если когда-нибудь встретит своего предназначенного, то не позволит повязать себя и этими цепями. Алекс — она зовёт его так, тренируя акцент — оказывает ей услугу и тут же защелкивает на шее другой ошейник с той лаской, с которой аккуратно убирают волосы в сторону, прежде чем прижаться губами к бьющейся вене. На поверке вместо поцелуя оказывается укус, но Анне привычно, Анна не верит в доброту и нежность. Она и из этой клетки вырвется. Пять лет. Алекс пообещал ей пять лет. «Алекс» характеризует его лучше, чем всё личное дело, Анной выученное до корки; всю эту мрачность, потертость кожаной куртки и порой сбитые в мясо костяшки. Иногда Анна эгоистично разрешает себе думать, что вся работа Алекса заключается в её подготовке. Пока однажды не оказывается с ним на конспиративной квартире. Алекс возвращается с поля, дёрганный и разозлённый, с шальными глазами. Раскрашенный ссадинами, содранным виском и червоточиной пули в боку. Он закрывается в ванной, но Анна всё равно заходит, приучая себя к тому, что смерть — их подруга, вечно идущая шаг в шаг. Алекс стоит к ней спиной, струи разбиваются об его кожу, стекая вниз, по ушибам и гематомам, смешиваясь с багряным. Анна открывает рот, чтобы — что? Предложить полотенце? Подержать руку на плече, пока Алекс будет накладывать швы? Хотя Анна знает, что это придётся делать ей — КГБ сторонники практики, проверки на стрессоустойчивость, и это ещё благодать божья, что Анна не штопает своего куратора где-то в заднице мира под обстрелом ниткой, выдернутой из собственного свитера. Она подходит ближе, уверенная, что Алекс слышит — узнавание сквозит в движении плечами, крыльями сместившихся лопаток. Он сухой, поджарый, сотканный жгутами мышц и канатов, что протянуты вместо нервов. Алекс не жалеет её на тренировках, хотя неизменно подаёт руку, помогая встать, до того роняя в пыль носом. Анна чувствует, как эта галантность с вбитой в сухожилия жесткостью пробирается ей под кожу симпатией и ничего не может сделать, ощущая позорное бессилие. Алекс затащил её в это дерьмо. Следовало бы его возненавидеть. Анне следовало бы вообще не заходить и его не видеть, но её взгляд упирается ему в загривок — и внутри ломается чётко, с трудом налаженный механизм. У основания шеи Алекса бурая отметина шрама. Зеркального того, что на руке Анны прячется под грубым ремешком часов. Ей кажется, что из лёгких выкачивают весь воздух одним резким нажатием на поршень, создавая абсолютный вакуум — пустоту, трещащую внутри криво-косо наложенными швами, и её вот-вот разорвёт. Анна впивается пальцами в полотенце до сводящей судороги. Ею всю сводит и выворачивает отрицанием. Алекс поворачивается к ней, смахивает воду с ресниц и, конечно, читает её. — Ты в порядке? — Да, — ровно отвечает Анна. «Нет».***
— Вы знаете. Анна не спрашивает. Ольга поднимает на неё тяжёлый взгляд, смотрит поверх очков, разбирая на микроны и находя уязвимости. В кажущейся несгибаемой Анне, в упорно сжатых губах и пустом лице слишком много брешей — одна изломанность в острых плечах и ссутуленной спине. Ольга опускает глаза на ремешок её часов и наверняка рентгеном просвечивает то, что под ним. То немногое личное, что всё равно занесено в подшитую папку с её именем. Анна вся раздроблена на сухие факты и данные — одни лишь строчки. — Но об этом не знает Алекс, — продолжает Анна. — Знает. Только научен, что КГБ не терпит личностных помех, — Ольга говорит без нажима, не приказывает, но надо быть глупцом, чтобы принять озвученное за сердобольный совет. Тем же тоном Ольга может сказать, что неплохо бы достать монету со дна Бенгальского залива. — Держи дистанцию, девочка. Самой же легче будет. Поверь, я знаю, о чём говорю. Анна кивает — Ольге и своей дефектности. Анна держит дистанцию, отказывается от обедов и ужинов, закрывается многочисленными папками с кучей информации, что отпечатывается у неё в глазницах, да заданиями в поле. И, вроде, справляется. Обруч на шее становится мягче, даёт ей столь необходимый воздух. Она почти верит, что справится. А затем Алекс приходит к ней без предупреждения. Приходит ли сам или по зову нареченного — Анна не знает, не хочет задумываться, что их примагничивает друг к другу лишь по воле какой-то высшей силы, диктующей им условия. Алекс взъерошенный, тяжело дышащий, срывающийся взглядом на её губы так часто, что сердце нелепо спотыкается удар за ударом. Анна (не) держит дистанцию из последних сил. Алекс сокращает её первым. Дерьмо.***
Весь мир должен замкнуться в нём — и он закольцовывается в руках Алекса, в запахе Алекса, гортанном рыке Алекса, в его закатывающихся глазах, когда он кончает, сжимая Анну в своих руках так крепко, что у неё трещат кости и — разрывается от всех этих проклятых, изжравших её чувств сердце. Должен, но Анна так хочет дышать без хватки на шее, Анна так хочет бежать от службы и на коже высеченного предназначения, что рвётся прочь, с мясом вырывается, криком, что птицей вспархивает из груди — развороченной болью. «Останься, дура! Останься, он твой до костей, за тебя встанет, за тебя умрёт, останься, только ответь ему!» Анна зашивает себе губы, слепляет намертво и затыкает в себе скулёж. Как учила Ольга. Она сбегает как можно дальше, в пропахший парфюмом и нечистотами Париж. Чтобы вытравить из себя въевшийся в волосы и кожу запах; чтобы не отодвигать ремень часов мечтательно, рисуя на своём же лице глупую улыбку. Так зарождается надежда на нелепое «жили они...». Анна свою хоронит, каждый раз нажимая на курок. Только пальцы всё равно набирают на украденном телефоне засечками отмеченный в мозгу номер. Анна говорит, что скучает. Анна тут же его клянёт, призывая провалиться. — Хватит, Аня, — говорит ей Алекс однажды. Её имя прокатывается его мягко-рычащим баритоном по остьям её костей, склизкой змеёй забирается внутрь, холодит внутренности так мерзко, что сводит под кожей каждый орган болезненной коликой. Алекс зовёт её Аней, будто это её имя — нежность трёх букв, мягкое прикосновение огрубевших пальцев к основанию запястья и её рук — к его шее, раздирая одну на двоих метку, чтобы позже заклеймить губами. — Ты ломаешь нас обоих. Анне бы содрать ногтями с себя маску безразличия, полной отчуждённости, затопать ногами и завопить истерично «Не лезь в меня! Не смей! Прекрати отравлять меня!». Вылези из-под моей кожи, прочь из моей головы. Не смей мне сниться и мерещиться в каждом прохожем. Я не Аня. Не Анна. Я сама не знаю, что я такое, вышколенное и полое, насквозь пустое и звенящее стенками с чёртовым шрамом на руке, выдранная из твоего ли ребра, созданная (не) для тебя. Проклятая тобой, что выдрать бы тебе из груди сердце и бросить под ноги, чтобы ты почувствовал, что такое боль. Но Анна молчит. И снова сбегает, теряется в рейсах, съёмках, статистике убийств. Играет роль рядом с Мот, хотя и играть особо не приходится, только слушать её нескончаемый трёп и давать себя целовать. И целовать самой. И не вспоминать, не вспоминать голос Алекса, два проклятых слова, что спрятаны за рёбрами, в крепкой и надёжной клетке. Это оказывается, сука, более важным, чем если бы он отвернулся от Родины ради неё. Держи дистанцию, сказала ей Ольга. Анна слушает. И не подаёт виду, что срывается в Москву по первому зову.***
Легче думать, что одним утром метка исчезнет. Истечёт срок годности у этой высшей, предназначенной любви, что ломает ей кости. Или Алекс не вернётся со своего задания. Интересно, Анну на части разорвёт от боли, если шальная пуля достанет до его сердца; если хрустнут позвонки свёрнутой шеи, а зелёные, на свету в крапинках глаза замрут и потухнут? Анна не хочет знать. И продолжает сбегать, замкнув себя в порочный круг. Верит, что свобода излечит и — выгрызает её зубами, ломая ногти и пальцы, саму себя, играя на излом. Цепи рвутся, одна за другой. Последняя — в поцелуе, что она дарит Алексу и Ленни. Двум мужчинам, которых любит, пусть не в равной степени, отдав сердце без права на голос лишь одному. Ленни ничего не знает и потому — не простит. Алекс — проклянёт, а через условные полгода свободы достанет из-под земли, и Анна не станет сопротивляться. Только не ему. И потому снова вспоминает приказ Ольги. Держи дистанцию, девочка. Анна бежит так далеко, к морю и огню маяков, к палящему солнцу и ветру, туда, где будет дышать без удавки приказа на шее. Анна убегает, больше всего мечтая вернуться назад. В кольцо крепких рук, губами в губы, потому что вся эта мнимая свобода — в его руках. ...и когда Алекс её найдёт, ведомый то ли приказом, то ли собственными чувствами, она первой шагнёт к нему навстречу.