Два отца

Как только за порог ступила осень, в дом вернулась и она. Такая знакомая и уже ставшая родной простуда. Её присутствие в организме юноши замедлял учебный процесс, голова разбухала, а тело отказывалось выполнять свои стандартные функции, значительно понижался аппетит. Хотя ему и раньше не было откуда взяться, рацион его незавиден, впрочем, как и красивая фигура. Но времени болеть у него не было, и чем больше он сопротивлялся ей, тем хуже становилось. После того, как температура его тела начала скакать от минуса до плюса, головные боли усилились, а дыхание затруднилось из-за всегда заложенного носа. С горлом тоже была большая беда. Простуда обвила его изнутри лозами роз, и вместо голоса оттуда доносилась хрипота с нечленораздельными словами. Выдохи превратились в сдавленные стоны, а тело стало блеклым. Лечение травами успокаивало и снимало напряжение, однако по ночам все симптомы возвращались и били по организму сильнее, словно пытались наверстать упущенное. Бессонницы стали бесполезны, потому что юноша становился недееспособным и отдохнуть тоже не мог. Слуги беспокоились, он отмахивался, не так волнуясь о чужих переживаниях, хотя отцовское безразличие заставляло его испытывать тоску, что только добавляло сил простуде. Монарх говорил, что это пройдет, всегда же проходило, Бог смилуется над его грешным дитём, и всё обойдется без осложнений. Редко ему вызовут врача, только если уж совсем при смерти, или ранен, и то это лишь выносило вердикт о том, что он болен, и ситуации никак не помогало. Ему перестали давать еду и воду, и уж никак не из вредности, а потому что от неё юный наследник отказывался, жалуясь, что глотать ему больно, хотя ночами его мучал озноб и сильная жажда, а попросить воды или самостоятельно пойти за ней он не мог: тело в этот момент становилось неподвижным или малоподвижным, что было сильно схоже с сонным параличом, с которыми тот иногда сталкивался после тяжелого дня, насыщенного негативными эмоциями. Когда становилось полегче, он уже был в состоянии одеться и спуститься на завтрак, если пожелает. В дни его болезни отец не заставлял читать на коленях молитвы перед едой, оправдывая это тем, что Бог простит такое юноше, ведь делать он это был не в состоянии. Не особо с аппетитом, но он ел всё, что давали, и если раньше мог воротить нос, мол, не буду есть сорняк в бульоне, то сейчас ел всё, пусть и подавляя желание выплюнуть это. Рвота случалась у него и при сильном кашле, когда внутрь что-то попадало и начинало щекотать, тогда он мог разойтись настолько, что его бы просто вырвало обедом и желудочным соком, отчего в горле оставался неприятный осадок, от которого он хотел поскорее избавиться, залив в себя воду или теплое молоко с мёдом. Отец позволял слуге заботиться о нём, но не настаивать, если тот не хочет принимать помощь. Империя не был так жесток и на сына ему было не плевать, но он не собирался показывать тому свою любовь и становиться слабее. С каждым приходом к сыну болезни он молился, чтобы тот переболел этим и поправился, ведь лишиться его он никак не хочет. Казалось, что раз болезнь приходит каждую осень, не должен ли иммунитет к ней привыкнуть? Однако, хотя болезнь и одна на другую схожие, симптомы и состояния у мальчика всегда разные, и трудно угадать, поднимется ли температура у него завтра. Мальчик от рождения был уязвим к болезням. Он был слаб, часто отказывался от молока, будучи в пелёночном возрасте. Купали с тяжелым сердцем: он кричал и плакал, ему было холодно, даже если помещение было хорошо протоплено. У камина на отцовских руках он успокаивался, чувствовал любовь и тепло и больше не плакал. Империя боялся его слёз, ведь напрасно он плакать не будет. Несмотря на своё тяжелое рождение и пелёночной детство, он смог дожить до десяти и дальше уже подавал надежды на приобретение человеческого здоровья. Каждую осень вместе с болезнью приходило и нечто более важное: воспоминания. Союз именно в это время года погружался в себя куда глубже, чем даже, например, весной или летом. Именно когда листья жёлтым покрывалом укрыли сад и повсюду стояли голые деревья, он что-то вспоминал. Что-то связанное с собой и своей семьёй, что-то важное, что он должен знать, но не знает. Это от него скрывают, не желают ворошить прошлое. Своё прошлое, в котором есть Союз, и играет не последнюю роль. Глядя с окна, как сад погружается в дрёму, он снова задумался: его семья не полная и нет даже намека на мать и отцовский брак. Словно любые о ней упоминания стёрлись из памяти этого дворца, и никого уже не волновало, но СССР от природы любопытен, так что ему просто жизненно необходимо знать, что да как. Церковь презирает случайные связи и детей вне брака, и было бы странным, если бы Империя не знал об этом, но факт остаётся фактом, ребенок есть, а браком и не пахло. Почему же отец так поступил? Почему оставил его, и почему все считают это нормальным, хотя у них тут правит полная монархия. — Что же ты скрываешь и зачем делаешь это? — шептал Союз, глядя, как его окно медленно покрывается прозрачными бусинками, что, скопившись вместе, падали к раме, оставляя после себя мокрый след. Говорить громче не позволяла болезнь и шипованный обруч в горле. Союз всегда чувствовал, что ему нужна мама. Женщина, которая всегда будет утешать своего малыша, когда ему больно или тоскливо, улыбаться и кивать, оставаться невинной в его глазах, всегда готовой прийти на помощь, потому что своё звание Матери носит с гордостью. У отца похожего желания никогда не появлялось, он считал, что это мальчику не нужно. Воспоминания давили на его голову сильнее, чем боль. Он помнил, что у него было два родителя: его отец Империя и второй, которого он не помнил, но был уверен, что второй человек был. Ему было не так много, не больше трёх лет, и раз воспоминания о втором человеке разрываются примерно в этом возрасте, значит он имел что-то общее с его отцом, пусть это даже не брак, желанный или нет, в течении трёх лет, если не больше. Союз не мог сказать точно, что это была женщина. Возможно, с его матерью что-то случилось, она, возможно, даже погибла, и второй человек был отцу дорог, раз он позволил растить ему СВОЕГО ребёнка, ребёнка самого монарха. Это мог быть его родственник, сестра, друг или даже его наставник, какой-нибудь генерал, который бы воспитывал мальчика, когда тот достигнет возраста где-то двенадцати. Не важно, кто был человек по чину, какой у него был пол и возраст, важно то, что он был. Уже обед. Сейчас ему принесут суп и полный чайник горячего травяного чая, от которого его визиты в туалет участятся. Сегодня у него ботвинья, суп из… ботвы. Ему бы начало казаться, что отец над ним просто издевается, если бы Империя сам не ел эту дрянь, причём ещё с таким удовольствием, словно эта несолёная, несладкая и недоваренная каша ему и правда нравится. СССР предпочитает глотать это и стараться не заплакать от тошноты и привкуса того, что ест. Оторвавшись от созерцания отцовского сада, он открывает постучавшей прислуге дверь, разрешая ей войти. Поднос с едой ставят на стол, после руки складываются в замок, поклон, и женщина покидает его личные покои, не проронив ни слова. Мальчик вздыхает и садится есть. Еда на вид и запах оставляет желать лучшего, но делать нечего, помирать голодной смертью как-то не хочется. О блюдах более похожих на человеческие он и не мечтает. Живут и питаются они по практике лечебного голодания от медика М.М. Манда, и блюда там особой изысканностью не отличаются. Нечто вкуснее картошки Союз обычно не ест. Ему эта диета не нужна, он хочет есть что-то более человечное: свои любимые оладьи с черничным вареньем, пить горький кофе, горячие супы, сваренные из мяса, а не из травы. Как и все дети, он любил шоколад и пряники, но видел их так редко, что уже начинал забывать, что ими вообще кормят. Перепадало ему такое только на праздники, и у этого, в отличии от диеты, есть основания. СССР помнил, как, будучи ещё совсем маленьким и глупым, он остался наедине с любимым лакомством и переел его слишком много, что несомненно стало причиной боли в животе. Мальчик мучился, не в силах встать с кровати, а его отец чуть не лишился рассудка, сидя на краю кровати своего бедного ребёнка. Он знал, почему его малышу так плохо, и стоило бы отругать его за это, но тогда, когда тот, держась за живот, и слово вымолвить не мог, было не до этого. Империя успокоил сначала себя, потом и мальчика, и доктор мог спокойно осмотреть его и облегчить детские страдания. С того дня ничего слаще фруктов Союзу не давали и не дают до сих пор. Сурово, но сам же юноша считает это справедливым и свою вину признаёт. Почему лишили сладкого-то понятно, а всего остального за что? За какие такие грехи? Отцу не нравилось жирное и жареное, не нравилась птица, не нравились специи, он больше отдавал предпочтения рыбе, но Союз-то здесь причем? Его вот никто не спрашивал, желает ли он менять свой рацион или нет. Он, конечно, живет в отцовском доме и имеет перед ним некоторые долги, но не до такой же степени! Союз с отвращением отодвигает от себя тарелку недоеденной зелёной жижи. На ужин у них картошка, снова. Но это правда лучше ботвы в бульоне. Хоть и обед был ужасным, ароматный чай исправляет ситуацию. Янтарный, переливающийся и дымящий, он неспешно опускался в кружку, заполняя собой всё пространство красивой кружки из отцовского сервиза. Поставив чайник на стол, СССР взял кружку за ручку, аккуратно отпив немного, усмехаясь. У отца много безделушек, которые он называет «антиквариатом», и в большинстве своём это посуда из Германии, разукрашенная цветами или молодыми людьми, с необычными подставками или приборами. Из них никогда не пьют и не достают, они как картины, на которые люди приходят посмотреть. Кстати, тут имелись и картины. Помимо их с отцом портрета тут так же были пейзажи и превосходные натюрморты, с виду кажущиеся простыми, но это не так, раз они попали на стены отцовского дворца. Империя очень педантичен, и любая мелочь для него имеет значение. Будь то картина или шов на одежде. — Ты опять недоел суп, — замечает без разрешения вошедший, вставая за спиной пьющего чай мальчика. — И выпрями спину! Согнулся в три погибели, смотреть противно. — Ну так не смотри, — огрызается мальчик, будто и не чувствуя отцовского гнева. — Ты пришёл мне опять читать свои нотации? — Нет, ты сам вынуждаешь меня это делать, — мужчина переходит на более спокойный тон и, выдыхая, раскрывает цель своего сюда визита. — Как твоё самочувствие? На обед ты так и не спустился. — На такой обед и спускаться жалко, — язвит Союз, сидя всё также спиной к собеседнику, не желая вставать, как бы это сделал хорошо воспитанный ребёнок монарха. — Прекрати вредничать. Тебе это полезно, как бы ты не упирался. И тебе рекомендовали в постели лежать, а не заниматься тем, чем я тебе не велю и который раз прошу это оставить. Когда ты уже собираешься становиться нормальным ребёнком? — Когда ты мне станешь нормальным отцом. — М, тема беседы у нас опять пошла по той же дороге. Впрочем, как и всегда. Я не признаю свою вину в твоём плохом воспитании. Я отдавал тебе всё необходимое, так умерь же свою наглость и прояви уважение. — Его ты не заслуживаешь, у тебя нет авторитета, а у меня желания подчиняться тебе. Ты это знаешь, но заводишь ту же песню каждый раз. Ты ждёшь от меня чего-то, но взамен я не получаю ничего. Так быть не должно. Это мне сказала не Библия, а мои люди. Люди, которых ты обрекаешь на страдания, — Союз закашлял, выпив немного чая, чтобы уменьшить боль. — У нас всё было хорошо, пока эти твои люди не направили тебя против меня. — Тебя не убедить, если ты уже уверен в своей правоте, и я устал, но повторю ещё раз: ты не прав. Не люди направили меня против тебя, а ты сам. Люди лишь подсказали мне, что я вполне могу дать тебе отпор и должен делать это. Ты — мой отец, но ты не имеешь права внушать мне что-либо, и жить во лжи я тоже не намерен. Мне больно говорить, давай потом. — Из-за людей ты стал непредсказуем. — А разве не все молодые люди такие? — Ты высочайшая особа! Ты наследник большой империи, и все эти твои «закидоны» свойственны простым мальчишкам, но никак не тебе! Я хочу чтобы ты стал великим императором, а не позором! — Что же, я в свою очередь постараюсь сделать всё, чтобы ты был мной крайне недоволен. Всё, что мило тебе, разжигает во мне ненависть, и ты сам нередко становишься причиной её вспышек. РИ понимал, что спорить с Союзом бесполезно, он будет настаивать на своем так же, как и Империя, но сейчас ему лучше уступить, ведь проигрывать в таких схватках не значить проигрывать весь бой, и восстания часто подавляются. Иногда насилием, а иногда и более аморальными способами. Несмотря на характер лидера, оба они предпочтут перемирие и оставят этот незначительный спор, и отступит чаще всего Империя, потому что себя он считает умнее и сообразительнее Союза знает, что лучший способ потушить огонь — не разводить его. В юношеском теле слишком много страсти, и выплескивать её некуда, потому скудный характер не упускает шанса показать себя, хотя его единственным наблюдателем чаще всего становится отец. — Приберись в комнате. Черт ногу сломит, почему опять беспорядок? — спрашивает Империя, оглядывая комнату на наличие скомканных бумаг, одежды, книг и прочего мелкого мусора. Союз не любит убираться у себя в комнате, потому что в этом хаосе ему проще ориентироваться. Он точно помнит, куда и что кидал, где что валяется, и никогда не скажет, когда же это кончится. По поводу чистоты в комнате война ведётся уже давно, и Империя, к сожалению, проигрывает. Сын может и приберётся, но этого едва хватает на сутки, потом ему срочно нужна будет какая-то книжка, бумажка или ещё что-то, и он, конечно же, полезет на свои полки, одно вытащит, бросит и так и оставит, аргументируя это тем, что вот оно ему не мешает, значит всё хорошо. — Не буду, — протестует СССР, наполняя свою кружку чаем, положив на горло руку. — Тогда я позову прислугу, но потом не жалуйся, что что-то не можешь найти, — сказал Империя, давая Союзу последний шанс встать и убрать свой бардак. Но тот лишь безразлично пожимает плечами, мол, ему всё равно. Тут нет ничего ценного, а книги на место поставить бы не помешало. Ни с чем, как обычно, Российская империя уходит из СССРовских покоев, предварительно закрыв дверь. Подпирая ладонью щёку, Союз продолжает свой сеанс чаепития в гордом одиночестве. Осенью он любит музицировать, ведь, как и любой другой ребёнок из знатной семьи, был такому обучен, но свои произведения писать не пытался, называя игру на фортепиано лишь своим увлечением, а не делом всей жизни. Слуха у него не было, но играть что-то простенькое он вполне мог. Было бы неплохо обучить дите и французскому, но, в отличии от музыки, это занятие ему не полюбилось. Слова коверкал, ничего не учил, произношение у него было ужасным, и РИ опять пошёл на уступки, позволяя не учить его, если уж ребенок так не хочет этого, но второй язык он был обязан знать. Любой, на свой вкус. Союз выбрал немецкий. Он показался ему довольно грубым и властным, а французский уж больно спокойным и медленный. Над произношением он больно старался, не обязательно было переходить на крик, но ему это даже нравилось. После чая неплохо было бы снова залить пустые залы неумелой, но старательной игрой и, незаметно для себя, тонуть в этом потоке, не сопротивляясь. Его успокаивало монотонное нажатие на черно-белые клавиши, звуки, что они издавали, были просто волшебны, и даже немного жаль, что он не владеет этим так искусно, как отец. Его уважает этот инструмент, в детстве он играл для мальчика, и под сладостные песни он всегда успокаивался, как бы печален ни был. Идея юноше понравилась, и, не медля, он отправился к большому залу, где и стояло фортепиано. Многое из классики Союзу нравилось, но больше пьеса «К Элизе» Людвига Ван Бетховена. Она в меру спокойная, немного печальная, но эта печаль не токсична, она греет душу, и за ней сразу следует радость, и настроение поднимается само собой, и снова появляется надежда, словно музыка протягивает юноше свои руки, ласково оплетая потрёпанную душу, и его такая строгая Муза становится милосердней, позволяя ощутить моральное облегчение и вдохнуть свежий глоток вдохновения, понимая, что жизнь прекрасна, пусть не все её трудности проходимы. Юноше нравилось это чувство гармонии. В божества он не верил, но не мог понять, что же поднимает его на ноги каждый раз, когда становится плохо? И сначала ему казалось, что это слабость, он не может расстаться с жизнью, потому что не хочет, но правда оказалась горька, как апельсиновые корки. Им двигало желание мести. Мести тому, кто сотворил его мучения, кто для него был миром, а теперь стал в нем маргиналом, кто спесь свою не унимает, и кого всегда он звал отцом. Империя горд, Союз хочет на него равняться, но кажется, царю не нужен такой подражатель. Лишив любви ребенка, он надеялся воспитать в нем уважение, а получил лишь ненависть и вечные слёзы. Морально мальчик не был слаб, но под давлением отца всегда падал на колени. Открыв тяжелую крышку, мальчик посмотрел на клавиши: всё такие же холодные, как сердце его отца. Подушечки пальцев касаются ледяной поверхности и слегка надавливают, отчего клавиша моментально проваливается вниз и издаёт характерный звук. Основ музыки юный наследник никогда не учил. У него были свои любительские методы начинать игру. Он создавал себе ритм и только спустя пару секунд начинал играть. Так никто не делает, но ему так было проще. Небольшим каблуком на сапоге тот начала пародировать тиканье часов, стуча так же, секунда за секундой. Стук неприятным эхом раздался по залу, и вслед за ним послышался гудок инструмента. Затем, когда начало уже имелось, появилась и сама музыка, раскрываясь в игре, как цветок кувшинки в лунную прекрасную ночь. Такая простая и грациозная, она рисовала ему образы чего-то красивого и приятного, чего-то нежного и манящего, запредельного и запретного, к чему можно протянуть руку, но не получить, ибо оно нематериально, и тем прекрасно. Игра оторвала юношу от реальности, погружая в пучину его мечтаний и осенних раздумий. Кто тот человек и почему ушёл? В доме нет ничего, что могло бы дать подсказку юноше. Абсолютно. Отца выматывают подобные попытки и излишнее любопытство, потому он отвечает ему неохотно, говоря что-то на подобии: «Тебя создал Бог», — и боле ничего. Информативно, конечно. — Печаль, ах, какая печаль! Ощущать её, позволять ей трогать голыми руками душу, — тихая и медленная игра, плавные и неспешные переходы. — Всюду царит сатирикон, бездействие людей — закон! Слова твои не опровергнув, тебе я, Муза, покорюсь! И власть монархии в прах повергнув, к твоим ногам я приклонюсь! Я распадусь на тысячи историй! И боле из очей не будет падать горькая слеза. Я стану главным образом известных аллегорий, и гордо посмотрю тебе в глаза. Союз ускорился, добавляя больше души и страсти в игру, сильней давя на клавиши, делая инструменту больно, отчего звуки получались своеобразными, но музыка звучала правильно, именно так, как хотел Союз. Сквозь плотный туман своих раздумий СССР ощутил на талии чужие руки, медленно обвивающие его, словно удав добычу, кладя подбородок на его макушку, ощутимо сглатывая. Игра прекратилась не сразу, звуки стихали постепенно. Почувствовав знакомый аромат и поцелуй в теменную область головы, он с досадой и легким облегчением понял, что это отец застал его врасплох, играющим на фортепиано. И кажется, реакция юноши его забавила. — Не надо так сильно на них давить. Играй спокойно, нежно, — посоветовал РИ, взяв руки сына, положив их на нужные клавиши, переместившись с макушки на плечо, утыкаясь носом в шею юного бунтаря. — Давай. Сыграй ещё раз, мне тоже нравится это произведение. Совет послушно начинает играть, чувствуя на своей шее чужое дыхание, отчего ему становится некомфортно. Он не любил, когда его личное пространство нарушали таким наглым способом, но ничего не говорил, надеясь, что отец всё же от него отцепится. Спиной он ощущал его ордена, они кололись, ему становилось неприятно, и по памяти он вспоминал, как выглядели награды и какие имена они носили. Орден святого апостола Андрея Первозванного, орден святого князя Владимира, покрытый белой эмалью, орден святого Александра Невского с золотым крестом, покрытый красной эмалью с двуглавыми орлами между концами креста, орден святой Анны с желтой каймой и золотым крестом, покрытый красной финифтью между концами золотого украшения. Всё это отец получал за величайшие заслуги, и СССР без затруднений мог сказать за какие. То, что он помнил, было отнюдь не всем, что красовалось на императорской груди, скорее основным. Воин было много, русская земля много чего пережила при его правлении. От начала династии Романовых до сегодняшних дней. История учила Союза, что лидером мог стать любой человек. Власть переходила по наследству, а если правильно воспитать своего будущего императора, дав ему все необходимые знание, то получим что получим. Он будет учиться на ошибках своих предков, стараться их не повторять и не совершать свои и, конечно же, воспитывать свое потомство так, как того требует время. СССР также был убежден, что лидерство — это дар, и воспитать в себе это нельзя. Оно должно быть, и ему ничто не должно мешать развиваться, если оно действительно есть. СССР держит голову прямо, стараясь даже не смотреть на клавиши. Отец начинает водить руками по его телу, что его совершенно сбивает и заставляет скрутиться. Мальчику в декабре шестнадцатый год стукнет, а подружкой он так и не обзавёлся, но половое созревание отменять никто не собирался. Он рассчитывал, что потом ещё успеет, но своё тело не обманешь. Оно жаждет, чтобы он поскорее начал его изучать как можно детальнее, с помощью другого человека, желательно. И, конечно же, Империя понимал это желание, ведь и сам когда-то был юношей, которому хотелось любви по-взрослому. У мальчика в голове невольно заседали грязные мыслишки, и отогнать их было трудно, особенно, когда чужие пальцы медленно проникали под его синий мундир, касаясь голой кожи, провоцируя своими действиями появление мурашек на руках и всему телу. Он вздрагивает, когда отец всё сильнее вжимается в него, жаркими губами покрывая кожу на его шее, касаясь всей поверхностью шершавого языка. Юноша хрипит, опуская голову, остановив игру. — Играй, играй, мой мальчик. Не останавливайся. Я хочу, чтобы эта музыка напоминала тебе о приятном. Ну же, не заставляй меня переходить на грубость, — РИ опускает руку под мундиром вниз, скользит к исподнему, без проблем проникая чуть под него, сгибая фаланги, заставляя подчиниться, ведь он так близок к достоинству и неизвестно, что может сделать, если сынок опять покажет свою натуру. Союз снова начинает играть, не сдерживая свои хриплые от болезни стоны, дергаясь, когда указательный палец Империи всё же касается его члена, насмешливо водя по нему, заставляя дергаться, не прекращая при этом играть. Делать это становилось труднее, он уже не помнил, куда нажимать и что он вообще играет, ведь все его мысли были сосредоточенны на действиях отца и его непредсказуемости. Он хорошо знает, как устроено молодое тело его пола, и знает, как сделать так, чтобы Союз добровольно встал перед ним на колени, умоляя сделать нечто грязное с ним, хотя потом и будет о том жалеть, как минимум, всю свою жизнь. Но сейчас какая разница? Несмотря на то, что это скорее всего очередное издевательство, СССР это нравилось. Нравилось быть пассивным, подчиняться тому, кого считает своей анафемой. Здравость покидает его сознания, и он просто падает в отцовские объятья, устав играть, желая расслабиться и позволить себя приласкать. Такое поведение довольно странное, если учитывать то, что такое происходит с ним в первый раз. Спустя минуту блаженства Империя убирает свои руки из-под СССРовского белья, толкая его вперед, заставляя опустится с небес на землю. Он встает как ни в чем не бывало, сложив за спиной руки, будто и не ласкал только что сына в самом непристойном месте. — Практикуйся больше. Если ты что-то делаешь, то должен делать это хорошо. Не опоздай на ужин и не забудь про домашнее задание по-немецкому. Болезнь не освобождает тебя от учёбы, — Империя поворачивается и невозмутимо покидает зал, держа спину настолько ровно, насколько это было возможным. Союз разочарованно выдыхает, всё ещё чувствуя желание, но отчаянно сопротивляется ему. Император снова ищет способы надломить его волю, и кажется, идёт он по верному пути, обращая внимание на слабости и желания сына. Но этот бой нечестный. Империя не позволяет противнику узнавать себя, понимать его философию и искать больные точки. Конечно, царь противостоял неравному сопернику, но сын сам объявил эту войну, он лишь желал показать, что сдаваться не намерен и в таких делах понимает гораздо больше, чем осмелевший юноша. Союз ходит всё вокруг да около, и никак до него не доходит, что слабостью отца является он сам. РИ не позволит мальчику себе навредить, не позволит, чтобы с его единственным сыном что-то случилось. Он сам наносил ему увечья, но он точно знал, куда следует ударить, чтобы успокоить юношу, пусть и ненадолго. СССР мог бы использовать это, если бы действительно верил, что отцу он не безразличен, ведь больше никого у него нет. Трясущимися руками мальчик закрывает крышку, оставляя инструмент дожидаться того момента, когда им снова захотят воспользоваться. Союз понимает, что с одной видоизменённой особенностью он будет выглядеть, как минимум, глупо, и остаётся только надеяться, что никого по пути в комнату он не встретит. Удача ему улыбнулась, и ему удалось избежать череду глупых вопросов от обеспокоенных слуг. Союз пунцовый, ему правда жарко. Нужно полежать, успокоиться и попытаться заснуть. Это будет непросто, учитывая, что его активный орган всё ещё хочет внимания и явно не собирается успокаиваться, пока не получит желаемое. С досадой русский вспоминает про горничную, когда слышит аккуратные шажки в коридоре и стук швабры о ведро, которое было у девушки с собой для влажной уборки. Мальчишке повезло лечь в постель до того, как она вошла к нему. Она вежливо спросила, всё ли хорошо с ним, на что получила не очень разборчивый ответ, так как говорить Совету все так же было сложно и пришлось обходиться простым языком жестов, по типу поднятого вверх большого пальца. Что же, зная, как тяжело сын монарха переносит эту осеннюю простуду, она просто занялась своими делами, убирая разведённый бардак. СССР сложно было назвать избалованным ребёнком, он больше был эмоционален. Ему трудно было прятать свои чувства и он искренне не понимал, зачем это делать. Когда ему больно он стонет, когда печально — плачет, когда смешно — смеётся, и это отцу не нравится. Он представлял из себя хрупкую пробирку с непонятным веществом, которое постепенно нагревалось и разрывало оболочку, вырываясь наружу. Он не хотел всё в себе таить, боялся, что когда-нибудь так же лопнет, и из него вырвется всё, даже то, о чем говорить не следовало, но в порыве гнева от искушения ему трудно отказаться. Когда голова коснулась подушки, стало полегче, но ненадолго. Тело, несомненно, расслабилось, а голова словно разбухла, в уши набило ваты, глаза чесались и болели. В горле он почувствовал колкую боль в сопровождении страшной жажды. Речь стала почти невозможной, даже шёпот приносил не малый дискомфорт. Он поднялся, держась за гортань, слабо застонав, только ухудшив своё положение. — СССР, с Вами всё хорошо? — спросила девушка, отвлекаясь от уборки. Младший русский покачал головой, потирая свою шею. Слуга не очень поняла, что мальчику конкретно нужно, потому он, найдя в себе силы, прошептал: — Воды… После чего девушка незамедлительно подала ему полный графин и стакан, поставив большую емкость на тумбу, если вдруг юношу снова одолеет жажда, а стакан, наполненный прохладной жидкостью, протянула ему. Горло неприятно жгло и кололо, и вода помогла избавиться от этого малоприятного чувства, схожие с изжогой.

***

Завтрак Союза приятно порадовал, ведь из-за того, что он почти потерял возможность разговаривать, ему полагался небольшой кувшин теплого мёда, который бы помог ему с его болезнью и поднял ему настроение. Ещё к нему прилагалась пара безвкусного печенья, которое так же потешило его внутреннего маленького Совета, который не хотел ничего решать и просто есть сладкое с чаем или горячим кофе. Но перед тем, как насладиться таким десертом, необходимо было съесть тарелку пшеничной каши, что так-то терпимо, но всё равно было бы вкуснее, если бы её хотя бы посолили. Империя ел неспешно, но всё равно быстрее Союза, ведь мальчику глотать было больно и каждый раз, когда пища проходила внутрь по нежным стенкам, он кривился, но продолжал есть. Еда была горячей, и процесс уже не был таким неприятным, как если бы он молча глотал ботвинью на квасу или холодные кислые щи. — Тебе стоит лечь в постель. Ты побледнел, мне это не нравится, — сказал Империя, делая глоток из своей чашки, неспешно ставя её на блюдечко с золотистой каймой. Союз отрицательно помотал головой, дескать, не хватало мне ещё целыми днями валяться в постели. Император спокойно выдохнул. Он терпел, ведь знал, на что шёл и что из этого выйдет. Но сегодня он поменяет ход их рутинного сюжета, даже если для этого придётся использовать экзекуцию, что не очень-то и правильно по отношению к больному. — Сынок, это не пустая рацея, это мой тебе приказ. После завтрака ты безоговорочно идёшь в постель, а если будешь сопротивляться, тебе же будет хуже. «Опять насилие», — подумал Совет, разочарованный тем, что прекрасный завтрак испорчен, и начало дня уже не такое многообещающее, как пару минут назад. Ничего не остаётся, как согласно кивнуть в знак смирения и продолжить пить чай. РИ улыбается, ведь это значительно повышает его шансы на победу. Но баллы, которые он получит, будут небольшими. Союз ведь болен, ему, правда, лучше плыть по течению и сделать себе лучше, чем отчаянно сопротивляться и в конце не получить ничего. Отец знал, что юноша его послушает, и что будет именно так, как он сказал, потому и позволил ему сесть за стол в ночной рубашке, хотя раньше бы посчитал это моветоном и просто выгнал бы его, заставляя голодать до обеда, который бы никак не удовлетворил его голод, ведь чаще из-за отвратного вкуса мальчик просто недоедал. После завтрака Союз поднялся к себе в комнату и послушно лёг в постель. Он уже сдался, смысл устраивать бунт? Да и нет ничего плохо в том, что он отдохнёт немного больше положенного, отец ведь сам дозволил. Точнее, даже, заставил. Зато у него будет время почитать книги, которые он вечно откладывал. Они не были скучными, они были затягивающими. Совет такой книжный червь, который если уж начал, то обязательно закончит и, конечно, ничего другого более важного сделать не успеет. Да, он помнит про немецкий, но он подождёт. В его руках книга, он накрывается теплым одеялом и уже готовится к чтению. Вот же ещё интересно, а что это вчера отец с ним делал? Точнее, даже, зачем? Ему нравилось заставлять сына смущаться? Или есть ещё что-то более интересное, чем вот такие вот мелкие издевки над его только-только созревшим телом? Спустя минуту Союз понял, что совершенно не читает книгу, погружаясь в свои раздумья. За ненадобностью, источник информации ложится на тумбу рядом с графином воды и пустым стаканом. Повернувшись на бок, маленький бунтарь задумался: вот ему в постели своей, конечно, хорошо. Она мягкая, чистая, весь постельный инвентарь каждые два-три меняют, и подушки свои ему нравятся, и одеяло тёплое, но всё равно не то. У Империи, конечно, более роскошный набор и на ощупь более приятный. Это не шёлк, а чистый хлопок, на таком сны словно слаще. Приятный телесный перкаль. У Союза был обычный белый батист, что тоже неплохо, но перкаль всё равно лучше, однако ему он, увы, не полагается. И опять же не из вредности Императора, а потому что так положено. Совет имел честь ощутить всю мягкость отцовской постели, когда приходил к нему, будучи совсем маленьким, оправдываясь тем, что ему страшно, и он хочет к нему, ведь папа такой сильный, он сможет его защитить. Малыш неплохо ориентировался, потому без труда находил отцовскую спальню. Империи не очень нравилось, что сынок будет спать с ним в одной кровати. Это не совсем правильно, но не гнать же ребёнка обратно? Сына своего он любил, потому позволял лечь рядом, но никому не говорить об этом. Мальчику нравилось, когда отец ему доверяет секреты. Чтобы заслужить звание почётного секретаря ему приходилось унимать своё любопытство и не задавать лишних вопросов, если ему сказали «Так надо». Хотя он, в силу своего таланта внушения, мог узнать и то, что ему не положено. Он узнавал всё, что ему было нужно, но самую главную тайну в своей жизни разгадать так и не смог. Его это не огорчало, наоборот, он видел в этом достойное препятствие, преодолев которое сможет считать себя на одну ступень развития выше. Сон завуалировал, веки смыкались и нехотя размыкались, тяжелее с каждым разом, и в один момент так и остались опущенными. Глаза окончательно расслабились, и комната обеднела на любые звуки громче юношеского сопения.

***

Филофония переливается в ломких страницах, их не трогает рука мальчишки, живущий крамольной жизнью, замечая в этом больше забаву, чем опыт. Он один из тех, кому советы жизни не нужны, он сам себе путеводитель и в своих действиях он уверен. Он будет отстаивать своё и, если окажется не прав, примет поражение, не станет спорить, хотя и очень разочаруется. Его не заставить замолчать, под угрозой смерти он будет кричать своё и умрёт со словами ненависти на устах. Жизнь, где он — безвольная кукла в руках отца, ему неинтересна. Быть послушным ради похвалы и ласки — жалко. Союз в октябре стал больше внимания уделять музыке и с каждый днём, не уставая, просил выпустить его на улицу погулять. «Не в это время года», — молвил РИ, боясь, что сын снова может заболеть, на этот раз, куда серьёзнее. Но в доме пылающего страстью юношу не удержать. Он вполне может сбежать, и совесть его мучить не будет, за больное отцовское сердце он волноваться не станет. Совет в его любовь не верит, и ласка — шельма. Способ им манипулировать, ведь он знает, как мальчику не хватает заботы, которую он не получал на протяжении всей жизни. Да и не желает юноша больше тепла того, кто ему не более, чем затерявшийся маргинал в кручине внешнего мира. — Откуда эта блажь? Чего тебе дома не сидится, сынок? Тебе одной болезни мало, ещё надо? — спрашивал РИ, искренне не понимая, почему его ребёнка так тянет на улицу, где холод сейчас просто бесчеловечный. Нормальный барин крестьянина своего не выпустит на поле в такие морозы, торг сейчас тоже не в самом разгаре, так чего же там делать? Император уже давно не мальчик, и какие проказы сын задумал ему не ясно. — Я разве много прошу? Отпусти же меня погулять, скучно мне дома за книгами зевать! — А отморозить себе всё на улице просто крышесносное веселье? Я не понимаю, Союз, ещё пару дней назад ты был болен, а теперь, когда ты уже хотя бы говорить можешь, ты вместо профилактики просишься на улицу? Ну не дурость ли? — Не дурость, — отрицал СССР. — Ладно, но ты пойдешь не один, если уж так хочешь. Не хватало мне инфаркта в самом расцвете сил из-за твоей пропажи. Да и всё же, почему бы нам не поехать в Гатчинский дворец к Александру Павловичу и его сыну Николаю Александровичу? Может ваша вражда поутихнет, когда вы найдёте что-то общее. Только услышав имя соперника, Союз заметно нахмурился. Ох уж этот Николаша… СССР ненавидел его душой и телом за его правильность. Раньше две царские семьи жили вместе, в Зимнем дворце, и старших наследников заимели почти одновременно, посчитав это началом хорошей дружбы между семьёй Романовых и Российской Империи. Дворец был большой, две семьи и не пересекались особо, жили в двух разных крыльях, занимались своими делами, воспитывали маленькое потомство. Александр всегда поражал Империю своей скромностью и нежеланием задерживаться на бриллиантовых балах, отведя время на пустые разговоры и любимые танцы. Жена его, напротив, любила эту кутерьму и чувствовала себя в ней вполне комфортно. Проблемы начались, когда два мальчика начали обучаться. У них один на двоих учитель и материал и отношение к каждому разное, и они оба это хорошо ощущали. Союз был непослушным ребёнком, плюс, он отрицал религию, что сильно сказывалось на его отметках, особенно на публичных экзаменах, в отличии от Николаши, который вёл себя прилежно и против Бога не шёл. Учителя говорили, что СССР мальчик не плохой, очень даже способный, особенно в науке и искусстве, но то, что более важно для будущего монарха, он учить отказывался. И Империя его стыдился. Всегда в пример ему ставили Колю, мол, смотри, какой мальчик хороший, почему ты не можешь быть таким как он? Отец в буквальном смысле отдавал своё внимание сопернику, в то время как его родной сын смотрел на это и страшно завидовал. Николаша украл у него отца и его любовь, и доводы самого Империи о том, что мальчик сам виноват, были неверны. Совет с пеной у рта ему доказывал, что отец должен принимать его таким, какой он есть, и любить он его должен бескорыстно, даже если он такой бунтарь и непослушный мальчик, он тоже заслуживает к себе любви и внимание. Но РИ и слушать не стал, отрицая любые мальчишеские аргументы по поводу сложившийся ситуации. Юноша настолько возненавидел соперника, что уже не боялся наносить ему травмы разной степени. Боль Николая его забавила и отцовские укоры и наказания его не останавливали. Стоило только двум мальчикам остаться наедине или в присутствии не более двух человек, как один наследник избивал другого. Свои действия маленький чертёнок не аргументировал или просто говорил, что ему это нравится. Два монарха понимали, что ещё немного, и Союз просто убьёт Ники. Да и к тому же, не так давно произошло ещё одно покушение на Александра, что послужило окончательным толчком к переезду в другое место, поодаль от столицы. Словами не передать, какой у Империи был на тот период гнев, но зато СССР собой остался доволен. — У вас и правда может быть много общего. — Ага, желание избавиться друг от друга, например, или привычка дышать. Уж не знаю, такой выбор большой. — Ну хватит уже паясничать! Тебе нужно с ним подружиться, вам двоим вместе принимать власть. — Да, но вот только я присягу давать не буду! И служить императору не стану. — Весьма сильное заявление, вот бы меня это ещё волновало. Ты, как послушный и хороший мальчик, сделаешь это и прочитаешь молитву. И сделаешь это с радостью, словно ничего наипаче прекрасного в твоей жизни ещё не случалось. — Нет, не приму. Это не вопрос времени, декабрь-то уже не за горами. — У тебя ещё есть время подумать и принять правильное решение. — Я его уже принял, и твоё одобрение мне не нужно. — Ты хочешь скандала? — Карт-бланша. — Ты не хуже меня знаешь, что этому не бывать. Совет пожимает на то плечами, прекрасно зная, что он прав и что доказывать это не будет, у него совершенно нет на то сил и желания. После он всё-же вспомнил, зачем сюда приходил, и снова заиграл свою мелодию про то, как хочет на улицу и что ему там правда есть чем заняться. — Ох… — император устало выдыхает. Любые отговоры бесполезны. Хотя, он может предложить заняться чем-то более интересным, чем бесцельные прогулки. Союз любит есть и любит что-нибудь сладкое или мучное, чтобы оно было сытным, а не как-то, что они обычно едят. На лице Империи появляется игривая улыбка, дающая понять, что его высочество что-то задумал, и оно явно носит недоброжелательный характер. Хотя, как знать. — Что же, а что насчёт угощения, Союз? — юноша изобразил непонимание и заинтересованной своей мимикой и молчанием, после чего Империя продолжил: — Я же знаю, как ты любишь всё то, что я запрещаю. Если ты останешься, я позволю тебе съесть всё то, что тебе захочется. Кроме шоколада, его ты не получишь. Это предложение и правда звучало заманчиво. Конечно, обидно, что шоколад ему не дадут, но есть же и что-то намного лучше него. — Ну, возможно. А в чём подвох? — Почему ты везде ищешь подвох? Я хочу тебя порадовать и не хочу, чтобы ты простудился, — Империя поднимается со своего места, хватает сына за руку и тянет на себя, затем садится обратно и усаживает юношу к себе на колени. Он поглаживает его нежные щеки и улыбается, когда Союз снова смущается. Император заставляет сына посмотреть на него и замечает милый румянец на этих сахарных щечках, которые он так любил и любит целовать. Он слегка наклоняется, прижимая к себе Совета сильнее, смотря ему в глаза, гипнотизируя, как мелодия дикую кобру, заставляя подчиняться и «плясать» под свои звучания. Холодные губы накрывают юношеские сладкие уста в настойчивом поцелуе, и младший стонет, сводя ноги вместе, прижимая их как можно плотнее друг к другу. Ещё один отличный способ заставить мальчика подчиняться, правда эффект временный. Из всех возможных сластей Союз выбрал ванильное гато — шоколад ему в любом виде запрещено есть, — со сливочным кремом, грецкие орехи и пастилу. Такой выбор Империю вполне устраивал и крема он попросил положить больше, мальчику же он так нравится вместе с воздушным бисквитом. Пожелание это носило отнюдь не безобидный характер, но ничего такого тревожного СССР в нём не увидел. Уже через пару минут он получил свою пастилу, орехи и самый вкусный из выбранного десерт. Император настоял на том, чтобы всё это было съедено в комнате, и оправдания не придумывал, говоря, что это приказ. Это всё так странно, но до сих пор не вызвало подозрения у младшего. Без какого-либо намека на приличие, мальчик берет десертную ложку, отбирая ею кусочек нежного пирожного, съедая вместе с большим количеством сливок, не заботясь о том, как он выглядит со стороны. РИ это уже больше забавляет, чем злит. Сын абсолютно не умел есть красиво, как положено будущему монарху, объясняя это тем, что он ест не для красоты, а чтобы наесться. Звучало вполне логично, но это не оправдывало его привычки вести себя некультурно. И ему даже в радость, когда его не приглашают за общий стол, приносят еду ему в комнату, лишь бы тот не позорил Империю. И совсем СССР не стыдно, да и признаться честно, его это даже забавляет. Делать наперекор отцу и оставаться в победителях, потому что у императора нет ни сил ни желания бороться с этой чертой юношеского характера. Империя присел рядом с мальчиком, наблюдая, с каким аппетитом тот ест угощение. От внимательного отцовского взгляда Совету стало некомфортно. Тот и раньше смотрел на него во время еды, но только без интереса, а скорее с отвращением. А сейчас его как будто изучали, аки диковинку. — Ты можешь не смотреть на меня? И желательно уйти? — попросил Союз, отвлекаясь от трапезы. — А что такое? Я тебе как-то мешаю? — Ты мне… мне некомфортно, когда на меня пялятся, да ещё и так нагло, и особенно когда это ты. Такое ощущение, что в этих сливках яд. Император усмехается, забирая у мальчика ложку, зачерпывая ею сливки и кусочек бисквита, положив её себе в рот, проглатывая содержимое. — Если это так, то умрем вместе, — РИ снова набирает ложкой десерт, протягивая её ко рту юноши, без слов прося его открыть. Союз подчиняется, за что получает свой десерт и ложку обратно. Конечно он знал, что монарх не станет травить своего единственного, пусть и непослушного, сына. Но теперь, когда они оба попробовали пирожное, он в этом точно уверен. Годы Советского малолетства прошли в любви Империи. Отцовским вниманием младший русский был не обделён, и тогда действительно чувствовал себя нужным. Из-за того, что мальчик родился уязвимым к болезням, практика подготовки к походу обошла его стороной. Император не посчитал нужным так издеваться над и без того больным ребёнком, ведь сон на холодном полу с соломой в качестве подстилки не предвещал ничего хорошего. Так же он избежал и практику крещения в святой воде, но крест на шее носил, до поры до времени. После он сорвал его с себя, за что был награждён сильной пощёчиной и после ещё более жестоким наказанием. Из-за своего здоровья он часто терпел обидные насмешки со стороны Николая Романова, который его называл страной никудышной, ведь с таким иммунитетом тот не сможет покидать стены дворца в холодное время года. Может, по состоянию здоровья Союз ему и уступал, но в развитие и физической силе заметно превосходил. Несмотря на владение острым умом и смекалкой, он был вспыльчив, что чаще всего становилось причиной драк со старшим сыном нынешнего императора-человека. Юноша потянулся за пиалой грецких орехов, набирая немного в руку, после отправляя в рот, разгрызая крупные половинки, похожие на строение человеческого мозга без височной доли, ствола и мозжечка. Сладкий и слегка горьковатый вкус. Из его шелухи делают неплохую настойку и даже используют для лечения. — Твои манеры за столом, Союз, как какофония в музыке. — Тоже раздражают? — Да, — кивает император, скучающе глядя на юношу. Увлечённый орехами и пастилой, тот совершенно забывает о главном и самом вкусном десерте. Удивительно для старшего, ведь запрети ему есть что-то вкусное и потом в какой-то момент позволь, он бы сначала съел то, что по его мнению нужно съесть первым. Император снова берёт маленькую десертную ложечку, зачёрпывая подтаявшие сливки, поднося их ко рту. Это вызывает у юноши недовольство, ведь это его десерт. — Эй! Это моё, — возражает юноша, потянувшись за своей ложкой, но его руку перехватывают и снова тянут на себя, заставляя буквально упасть на чужое тело. Затем, его снова усаживают и крепко обнимают, положив ложку обратно в тарелку к аппетитному гато. — А это моё, — усмехнулся империя, глядя на недовольного юношу, целуя его в лоб. Уже давно стало известно о нездоровом влечении Империи к сыну. Ему было необходимо видеть сына или хотя бы знать, что он в безопасности и его здоровью ничего не угрожает. Он чувствовал непреодолимое желание трогать лицо и тело юноши, смотреть в эти сверкающие эмоциями глаза, слышать его сладкий, иногда испорченный хрипотой голосок и всё чаще хотелось немного больше, чем просто наслаждаться видом такого красивого мальчика. Хотелось заставлять его смущаться, чтобы он прижимался к нему своим красивым телом, просил приласкать там, где зудит больше всего. Но принуждать он своего ребёнка не собирался. Тогда будет неинтересно. Союз будет выполнять его приказы, но это не будет приносить младшему удовольствия, а соответственно, и Империи тоже, ведь он хочет, чтобы им обоим нравился процесс совокупления. Это как постное мясо, если в него добавить соли. Иные ощущения, потому что Совет будет думать о удовольствии и ему это будет нравиться, а значит он станет мягким и податливым, будет доверять и позволит отцу властвовать над его телом. Ложка снова окунается в мягкий десерт и подносится к губам юноши. Тот, в свою очередь, позволяет себя кормить, хотя и не понимает для чего. На и без того сладких губах остаются сливки, и Империя уже в своей силе воли не так уверен. Но он всё ещё хочет обоюдного, а не принудительного, так что терпит. Скривившись, СССР просит убрать свою кобуру у его бедра, не подозревая, что та висит совершенно с другой стороны. Прекратив кормить своего отпрыска угощением, Империя поднимает его голову за подбородок одной рукой, а другой крепко держит, не позволяя встать. Юноша тоже захочет, если его немного подтолкнуть или просто не дать уйти от своих же желаний. Конечно, он будет сопротивляться или пытаться уговорить отца, но с каждым движением РИ его желание остаться невинным будет исчезать, и он поддастся этой ласке, потеряв над разумом контроль. Старший снова целует, и мальчик действительно сопротивляется, будто не знал, на что шёл, когда садился на отцовские колени. У него была возможность уйти, и император бы правда успокоился, но бездействия сына для него означало согласие. Он старался сильно не давить, он ведь у него такой хрупкий, с ним нужно осторожно. Со временем СССР прекращает свои попытки, но лишь из-за того, что ему просто интересно узнать, что это такое отец делает, когда тот отстраниться от него. — Мой самый сладкий десерт, запретный, недозволенный мне Богом, но такой желанный. Всегда был и ты и есть моим, ни с кем делить тебя не стану, я слишком долго ждал тебя, слишком сильно люблю, — шептал Империя на ухо мальчика, забираясь руками под его мундир. — Отец? П-прекрати! Перестань! — потребовал Союз, пытаясь убрать чужие руки и слезть с возбужденного взрослого. Но тот был настроен серьёзно и мальчика отпускать не собирался, пока не получит своё. Он разводит его стройные ноги в стороны, касаясь ладонью его гениталии через брюки, что заставляет мальчика отвлечься от сопротивления, негромко застонав от неожиданности и волны приятных ощущений. — Не надо… — просит он, питая последние надежды уйти от этого страшного греха. — Тебе понравится, мой мальчик. Не бойся, больно не будет. Ну, может чуть-чуть. Позволь мне ласкать тебя, ты будешь счастлив, обещаю, — отвечал ему монарх, чуть надавливая на самое жаркое, в данный момент, место, растирая его, чтобы погрузить юношу в больший дурман и уже овладеть им беспрепятственно. И юноша позволяет, стараясь расслабиться, чтобы юркая рука могла проникнуть под его застёжку и приносить больше удовольствия. Последовало второе согласие, и пора бы уже переходить к завершающему этапу, но пока юноша не был готов, и необходимо ввести в свои планы ещё один пункт к его полному расположению. Очень здорово владеть телом, когда его отдают добровольно, но РИ больше бы хотелось, чтобы Союз просил его сделать эти грязные вещи или, ещё лучше, умолял. Выше головы не прыгнешь, но Империя всё же попробует. Но гордость у Союза превыше всяких желаний. Он не будет просить, даже если очень хочет. Ждать императору надоедает и тот решает обойтись без затянутых прелюдий. — Оказия, не правда ли, сынок? Самая настоящая, — усмехается РИ, хватая юношу под ягодицы, вставая, неспешно направляясь к его кровати. — Мх… скорее пассаж, — Союз морщится, когда отцовские руки слишком настойчиво изучают его полушария. Он снова оказывается на его коленях, но при этом раздвинув в стороны ноги. Ему так неудобно, ведь они быстро затекают, но о дискомфорте он быстро забывает, когда его снова гладят там, где не положено. Спустя пару минут сладостных мук и наслаждений он оказывается на своей кровати, упираясь затылком в подушку, глядя на отца снизу вверх, как адепт на своего идола, что для него превыше любой власти и Божественной иконы. Такое сравнение монарху льстит, и он решает идти уже гораздо дальше границ дозволенного. Он неспешно стягивает штаны с юноши, от чего тот словно просыпается, хватая его руки, прося не делать этого, но РИ уже надоело ждать, потому он перехватывает запястья мальчишки, с силой сжав их у него над головой, второй рукой раздевая его ниже пояса, за что слышит в свой адрес грязную брань. За это Совет обязательно получит, но сейчас Империи нужно позаботиться о другом. Он сильнее мальчика, потому с небольшой задержкой, но всё же избавляет его от нижней одежды, заставляя прятать свой стыдливый взгляд, ведь теперь его отцу ничего не мешает рассматривать аккуратный небольшой член, находящийся в пассивном состоянии. На лице старшего вновь заиграла недобрая улыбка. Отпустив руки юноши, тот неспешно избавляется от одной перчатки, кидая её куда-то на пол, после голой рукой прикасается к мягкому стволу. Союз уже не сопротивляется, в том нет смысла, теперь он уже ничего не сможет сделать. Ему тоже хорошо, а значит рассудок окончательно ушёл в перезагрузку, оставляя СССР наедине со своими животными желаниями. Не жадничай им отец, он бы давно нашёл себе жену, или же ему бы нашли, как и для всех детей монархов из династии Романовых, но Империя не посчитал это нужным. «Мальчику в его возрасте нужно думать о другом», — казалось императору, пока его сын не начал заметно становиться привлекательным и желанным. Ранее у монарха не было никакого желание иметь что-то с молодыми людьми, но Союз получился слишком идеальным. Ещё бы характер ладный, цены бы этому сокровищу не было. Рука, на которой осталась перчатка, проходит по губам юноши, приоткрывая и проникая внутрь, неясно чувствуя шершавую поверхность, проникая глубже, заставляя юношу ими давиться. Сегодня он не планировал лишать того анальной девственности, но, правда, очень хотелось погрузить свой ноющий член в сжимающееся нутро, прижать к себе мальчика со спины, ласкать, чтобы он умолял о большем. Но пока мальчик не умеет удовлетворять ни свои, ни чужие потребности, хотя Император уверен, что он пробовал это делать. Фалангами он касается нежного язычка, заставляя Союза ощутить рвотный рефлекс, но не иметь возможности сделать то, что он должен. Организм негативно реагирует на внешние раздражители и всё равно пытается выпустить содержимое желудка обратно, но положение Совета этого не позволяет, отчего мальчик вынужден испытывать самые настоящие муки. Оскомина застряла в горле, было очень неприятно и хотелось пить, но из-за того, что пальцы давили на язык, он не мог произнести ничего, кроме стона. Это казалось настоящей пыткой, но самое худшее было ещё впереди, ведь СССР придется глотать нечто большее, чем пару отцовских пальцев. Спустя какое-то время тело юного коммуниста сдаётся и перестает остро реагировать на действия РИ, хотя неприятный осадок ещё остаётся. Пальцы покидают ротовую полость, император избавляется и от этой перчатки, поглаживая мягкие волосы сынишки, улыбаясь. Тому явно не весело и он уже хочет поскорее прекратить, но всё закончилось слишком быстро, ему не составило труда учуять явным подвох. И он не ошибся. Отец поднимает его, взяв подушку, кидая её на пол, и садит мальчика на неё, устраивая между своих ног. Союз не маленький, уже догадался, что ему предстоит делать и как это будет отвратительно. Прежде, чем приступить к основному, Империя сначала полностью раздевает сына, чтобы дофамин протекал не только в возбужденный орган, но и душу, пока мужчина любуется своим красивым мальчиком. Неспешно император снимает и своё исподнее, освобождая поблёскивающий член, уже готовый к их соитию. Совет морщится и не хочет брать это в рот, но вид чужого достоинства приковывает к себе взгляд, и сопротивляться этому сложно. Он видел уже такое у себя и вполне способен представить такой же, только побольше у кого-то, но одно дело представлять, а другое — видеть и иметь возможность потрогать. Чтобы немного помочь юноше, РИ берёт его руку, обнимая ею свой детородный орган, и после отпускает, наблюдая за его реакцией. Тот неуверенно поднимает её вверх, не разжимая пальцев, с интересом рассматривая розоватую кожу и выступившие вены под тонкой кожей. Теплый, слегка потвердевший и желающий его член. Желание напрашивается само собой, и хочется теперь не только узнать, какой же он на ощупь, но и на вкус. Не решаясь, мальчик поджимает губы, прикусив их изнутри, и после высовывает язык, слегка разомкнув уста, обнимая головку губами, проводя по ней языком. Император улыбается, в качестве похвалы поглаживая сынишку по волосам, пока не давая точных указаний как и что делать, чтобы Союз мог попробовать себя в этом самостоятельно, без посторонней помощи и наставлений. Далеко однако мальчик не заходит, предпочитая оставаться на том уровне, с которого начал. Это старшего не очень устраивает, и он слегка давит на голову СССР, чтобы тот взял глубже, ведь это он вполне может, правда дыхание затруднится. Но молодой коммунист уже не болеет, так что ему не составит труда дышать через нос. Пассиву неприятно, но он терпит, чтобы не получить пощёчину за свою медлительность, ведь, когда инстинкты берут верх над телом, легко забыть, кто ты и кто тот, с кем ты спариваешься. Судя по напору и проскакивающей грубости, женщины у отца не было давно, да и не замечал он его никогда ни с какой милой молодой дамой. Он весь в делах, засиживается, бывает, до поздна, а может, и не ложится вообще, откуда тут времени на себя взяться? На себя в таких крупных масштабах типа секса и отдыха вне дворца или хотя бы своего кабинета и ванны. Юноше становиться тяжело дышать и он с позволением отца отстраняется, чтобы вдохнуть свежего воздуха, ещё никогда не казавшимся таким желанным, как сейчас, когда он вынужден обходиться тем, что есть. После отдышки он снова опускается и принимается за дело, погружая чужой член на новую глубину, снова сталкиваясь с рвотными позывами и слезами, что хлынули вместе с этим омерзительным чувством. Но, как и раньше, наследник Империи молча терпит, стараясь взять ещё больше, положив ладони на отцовские бёдра, делая довольно большие остановки, за это время обильно смачивая отцовский орган слюной. Это забавляло Империю. Мальчик у него самостоятельный, все сам да сам, в редких случаях принимает помощь. — Ну, не надо давиться. Осторожнее, не хочу, чтобы тебе было плохо, — смеётся РИ, глядя на скептический взгляд сына, который сейчас вот почему-то не очень верит на счёт его волнения. С каждым толчком глубже становится всё труднее и в то же время легче: уже не так рвёт, не так противно, правда, его так и не покидает жажда, о которой он не может сказать, ведь когда возможность выпадает, он просто о ней забывает, ведь у него есть проблемы и похуже пересохшего горла. В конце концов, он решает пройти этот путь без остановок, уверенно и решительно, чтобы потешить свою гордость, хотя из достойного тут мало. Начинает доходить до самого конца, капая слезами на основание, плотно прижимается к стволу губами, стонет. Глаза ему открыть сложно, словно после нарезки лука или прямого попадания мыла на глаз. Тоненькая капелька пота спускается вниз по его виску, переходя на щёку от влажных волос, которые уже потеряли свою воздушность из-за постоянных поглаживаний. Ещё какое-то время усердной работы и закрытые ранее дискомфортом глаза округляются до размеров чайного блюдца, когда в рот попадает странная горьковатая жидкость. Член юноша выплёвывает вместе с семенем, откашливаясь, закрывая лицо руками, чувствуя ладонями жар, который раньше и не ощущал вовсе. — Отвратительно… просто… просто отвратительно! — заявляет Союз, вытирая губы, не переставая плеваться. — О, правда? А пару минут назад ты, кажется, думал иначе, — усмехается снова Империя, подхватывая сына под руки, помогая подняться. — Ой, совсем забыл, ты же у нас совсем нагой. О, знаешь, так даже лучше. Юноша обиженно фыркает, скрестив руки, уже не стесняясь своего тела. И действительно, что отец там не видел? Его уже, кажется, ничем не удивить. Хотя СССР прекрасно знает, как вызвать у царя удивление. Ухмылка переходит в нежную улыбку, и, закатив глаза, император встает, заправляя всё обратно, игнорируя заметные белые пятна, ведь сейчас всё равно идти переодеваться. С кровати монарх стягивает покрывало, закрывая им сына и укладывая себе в руки, как малое дитя, закрывая его бледное тело. Совет не сопротивляется, позволяя себя обнять и согреть. — Глупое ты дитя, Союз. Я ведь люблю тебя, а ты нос от меня воротишь, убегаешь, не даёшь мне любить тебя, милый. Ну разве так можно? — А заниматься со мной любовью? Церковь такое не приветствует, от твоего Бога ничего не утаишь. — Фрустрации в твоих словах нет, сын мой, но знаешь, мне жизнь там не в радость будет, если я не сделаю здесь то, чего так желаю. — И чего же ты желаешь? Жизнь мне портить? — Нет, я это не из вредности делаю, и ты это знаешь, хотя и отказываешься признавать. — После того, что ты сделал со мной сегодня, я уже никогда не поверю в твои благонаправленные намерения, — обиженно буркает Союз, отводя взгляд. Империя устало выдыхает, не в силах убрать с лица улыбку. Он это знал, и раз пошёл на такой грех, то значит готов принять последствия. Руки мужчины крепче обнимают мальчика, он опускается к его груди, целует шею, лучше кутая его в покрывало. Сейчас он уложит его спать, пусть на улице ещё и не вечерело, его сыну нужно отдохнуть после всего, что случилось. Вряд ли для него это станет травмой, ведь не похоже, чтобы его это так сильно разочаровало и заставило впасть в глубокую депрессию, да и насилия никакого не было, всё по согласию.

***

Сводить двух мальчиков разных императорских семей было действительно плохой идеей. Друзьями они не стали и, даже более того, вместе править отказывались. Николай говорил, что не позволит этому профиту и подойти к священному престолу, не даст ему править, и это было взаимно. Ни Александр, ни Империя не в силах объяснить, что земля у них одна и что им её делить, хотят они того или нет. Сидя за столом в окружении других детей высочайших особ, они прожигали друг друга ненавистными взглядами. Ни Никошу, ни Союза не интересовала беседа, которая активно велась в этом небольшом кругу здесь, в Павловске. Уютно, по-осеннему свежо и морозно. Чай согревает, уже хорошо. — А Вы, Николай Александрович, с нашей прошлой встречи совсем не изменились. Всё такой же безнадежный тюфяк, — сказал Союз, вторгаясь в разговоры довольно громким и властным голосом, отпивая из чашки совершенно невкусный чай. — Взаимно, господин СССР. Как здоровье? Слышал с сентября опять приболели. Жаль не насмерть. — Эвтаназию устроить мне хочешь, Николаша? Мне кажется, от такого удовольствия ты вряд ли откажешься, — бесцеремонно мальчики перешли на «ты», ведь на «Вы» обращались исключительно в издевательском тоне, когда разговаривали друг с другом. — Не откажусь, не брешешь, но, увы, мораль не позволяет. — Тебе не знакомо такое понятие. — Взаимно. Такой послушный и правильный Николай при встрече с Союзом становится таким же, как и он, грубияном, объясняя это тем, что так на него отпрыск Империи влияет. И ведь действительно, больше ни с кем мальчик в таком грубом тоне не общался. От Союза это ожидаемо: горбатого могила исправит, а Союза уже ничего не спасёт, потому именно Никошу просят сдерживать свой нрав, ведь Совет отстанет, он конфликт не провоцирует, но задеть может. Быть умнее не так-то просто, когда тебя буквально оскорбляет человек чином не выше твоего, а отпор ты не даёшь лишь из-за того, что ты мальчик хороший, а он — плохой. Своим поведением они оба опять портят излюбленное обоими чаепитие, просто из-за того, что собачиться вошло в их привычки. За это обоих их выводят из-за стола и просят унять свой пыл, и только тогда возвращаться в приличное общество. Если для Союза это глоток свободы, то для Коли чистой воды оскорбление. Он, будущий император, изгнан из высокопоставленного общества из-за какого-то колхоза? Смех да и только. Оба они возвращается к отцам. Александр качает головой, а Империя разрешает сыну идти погулять одному, но не трогать Никошу и ничего не говорить ему. — Нам очередные гражданские войны не нужны. Веди себя прилично, хотя бы сейчас, — попросил РИ, поправляя воротничок сына, а тот морщится, убирая чужие руки. — Если я когда-нибудь убью его, то он сам будет виноват, — говорит Союз прежде, чем покинуть общество взрослых. Находиться тут ему тягостно, он хочет на петербургскую улицу, к своему человеку. К тому, к кому лежит душа. Тому, кого он готов назвать отцом, даже несмотря на то, что и своего родного он частично, но любит и порой даже уважает за его сдержанность и холодный ум. Пиетет — это более глубокое уважение, и его он испытывает к человеку, который не ровня отцу по чину, но своё место в жизни знает. Он вдохновляет мальчика на борьбу с монархией, убеждает, что коммунизм сделает его народ счастливым, что когда в стране исчезнуть сословия — станет проще. Никакой зависимости и людских мук, земля избавится от стонов страдания и боли, от крови, пролитой задарма. И так убедительно это звучит, что не поверить равносильно не услышать. Мальчик СССР не глупый и понимает все риски, потому, конечно же, соглашается сделать то, что предлагал ему Владимир. Уничтожить паразита. Уничтожить Империю. Однако, списать своего отца он не согласится, хотя Владимир об этом не сказал ни слова. Выходило, что от РИ он избавляться не хочет, но ведь, если не убить его, цепь не разорвётся, разве не так? Он важен так же, как и Александр и будущий император Николай, останься хоть один из них в живых, ничего не выйдет. У Владимира на то были свои отговорки. Юноша уединяется, скрываясь от посторонних глаз, после уже с облегчением выдыхает. Нигде нет покоя, дома отец, здесь… все нежелательные личности, половину из которых он даже не знает, но все как один знают его. Будучи у отца он мельком подслушал их разговор, где обсуждали его, а точнее его личную жизнь, мол, парень вон на выданье, а невесты с ним как не было так и не появляется, кажется. Отчего так? Это ведь отцовская забота — найти мальчику подходящую невесту. Об этом Империя умалчивал или отвечал, что СССР самостоятельный и в силах сам найти себе избранницу. Не говорить же омерзительную правду насчет их с Союзом отношений? Глядя на застилающий землю прогнивший ковёр, юноша мечтал наконец попасть домой, где сможет напроситься гулять или увлечься чтением или уроками. Учиться не хотелось, ведь, по мнению коммуниста, он и так знает всё, что нужно, и нет тут места заблуждениям. В бричке было довольно уютно. Империя всю дорогу дремал, а Совет с большим удовольствием смотрел на дорогу. Безлюдные леса и степи, большие, ничем не засеянные поля, редкие деревушки и обычные прохожие. В Петербурге всегда холодно — ветрено, верней. Везде полно каналов, набережных — всюду вода, завораживающе красивые картины и, конечно же, сказочные белые ночи. Красивый, несомненно, город, очень культурный. Красивый, но не для наследника Империи. Союз привык к суматохе, потому с большим удовольствием жил в Москве, или в городке попроще — Туле. Мечта любого амбициозного солдата — служить именно в Туле. СССР не мог объяснить, почему он так считает, лишь пожимал плечами, мол, чуйка, а она ему не врёт никогда. Сомневаться в том или нет — личное дело каждого. Скучно, однако. Поездка, конечно, завораживает, но это первые пять минут, далее пейзажи уже надоедают и иногда даже укачивает. Расстояние смешное — меньше пятидесяти километров, пару часов, и они уже дома. Потерпеть бы, да как? Характер такой, что если больше тридцати минут Союз ничего не делает, организм начинает сомневаться в нормальности своего владельца. А что тут поделаешь? Книгу почитать — не почитаешь: укачивает, трясёт, страницы и строки убегают, потом не сыщешь, музыку не послушать, поговорить — так собеседника нет, а отец не любит болтать в поездке. Сидеть только и ждать, когда уже покажутся знакомые дали и чувство, будто оказался в своей тарелке. — Мне до сих пор непонятно, зачем меня туда тащишь, если каждый раз меня выгоняют, если там есть Николай. Да и беседу я никогда не поддерживаю, чай только пью, — начал Союз, понимая, что с ума сойдет, если не займет себя хоть чем-то. — Я беру тебя с собой не ради твоего развлечения, а ради своего спокойствия, — ответил Империя, не размыкая век. — Когда ты остаёшься дома один, меня не покидает чувство тревоги, ты можешь что-то сломать или сам пострадаешь, а когда ты предельно рядом, когда я знаю, где ты и что делаешь, мне становится спокойно. Я уже даже не обращаю внимание на ваши с Николаем перепалки. Вам тяжело будет, но тебе придётся признать, что он важнее. — Ага, когда меня трижды ударить током, тогда может быть, — фыркнул Союз, скрестив руки. РИ открыл неспешно глаза, понимая, что поспать сын ему не даст. — Сардоничен, груб и невоспитан — и это всё мой сын, — закатил глаза император, глядя на довольное лико юноши. — Первое не понял, но это точно не что-то похвальное. — Верно. Что же, Союз, как бы тебе того не хотелось, ты всегда будешь ездить со мной на нечастые чаепития, даже если там будет Николай. — А в день своего совершеннолетия мне обязательно звать его? — Всенепременно. Так же, как и он тебя на свой. Ты помнишь, когда он родился? — О да, этот день по праву можно считать самым кошмарным днём в истории России. К тому же, я его старше на пару месяцев. Я декабрьский, а он мальчик майский. Такой же сопливый, как и этот месяц. Монарх кивает головой, соглашаясь уже со всем, что говорил юноша, лишь бы тот наконец отстал от него своими вопросами и придирками. После поездки юноша захотел есть. Голод не тётка, пирожка не подаст. Только вот есть то, что обычно подают скату, он не изъявил желания, прося отца дать ему что-то нормальное, потому что голодать он уже устал. Он ничего не весит, и ему это не нравится. Конечно, он красиво смотрится в мундирах, особенно в парадных, но пересчитывать пальцами ребра не хочется. Это забавно, но жутковато. РИ предложил ему буженину с печёным в мундирах картофелем, на что младший русский охотно согласился. Но не всё же так просто, верно? Вот и СССР подумал так же, и оказался прав. За возможность самому выбирать себе обед он должен был убраться в своей комнате и поддерживать чистоту как можно дольше. Два дня — минимум. — Я хочу бейгл с овощами или кайзеру, как у Франции с Великобританией. У них такой вкусный хлеб, даже лучше багетов, хотя мне нравится есть его с помидором и сыром. Но не такими маленькими порциями, какими они подают. — Можно было бы считать, что в тебе есть дух аристократизма, но нет, это просто голод. Нет желания есть как полагается? Используя нож и вилку. — Да, а не всю сотню приборов, что мне выкладывают, и сиди думай, что взять, чтобы поесть и не выглядеть глупо. — Прекрати, хотел бы, давно бы уже разобрался. — Вот именно, что сие желание у меня никогда не появлялось. Я всё могу есть исключительно одним прибором — ложкой, чёрт подери. — Деревенщина, — жмёт плечами император, и так безынтересно, ведь слышит похожие предъявы каждый день и ему право уже скучно. — Здесь ты можешь есть чем захочешь, но при людях, пожалуйста, соблюдай правила этикета. Я тебе после покажу, что и чем есть и что тебе брать не стоит, но лежать оно там будет, потому что так надо, ясно? — Как Божий день, — «сдаваясь» разводит руками Союз на уровне головы. Обед ему принесут в комнату, хотя он вполне может поесть в столовой. Мясо просто восхитительно, с краёв стекает аппетитный сок, в разрезе оно выглядит ещё более сочным, чем целое. Пряные специи отдают чарующим ароматом, заставляющим взять вилку и без намёка на приличие вцепиться в кусок мяса, так же не забывая съедать картофель, забывая правда его чистить. Из напитков ему предложен ягодный чай, а в качестве бонуса разрезанная кайзера с овощами и маринадом. Не такая, как пекли во Франции, но очень похоже. И хруст корочки и пресная нежная мякоть. От соуса булочка размякла, но всё ещё сохраняла устойчивость. Есть салат с хлебом тоже нужно приборами, но Союзу практичнее взять всё это в руки и просто откусывать всё сразу. Отец бы не одобрил, но его же здесь нет, так что можно и нарушать правила этикета во время трапезы. В комнате всё же пришлось убраться, отец ведь иначе будет говорить, что СССР — резонёр и пустомеля, и будет прав. Переживать этого не хочется, потому действительно лучше снова навести порядок. Прислуга убирала уже, несколько раз в неделю, но всё возвращалось на круги своя. Такая вот натура, ничем уже не поправишь. Книги вернулись на место, комки бумаги в ведро, все перья и банки вернулись в столешницу, пятна от них убраны, кровать застелена и пыль протёрта. Процесс уборки юноша даже находил приятным, хоть и понимал, что долго это не продержится. Он не неряха, просто в такой обстановке ему комфортно, он разводит беспорядок только на своей территории. Но у некоторых на этот счёт своё мнение. Так как Александр в Гатчине, то дворец полностью принадлежит Империи и каждая в нём мелочь. Это касалось и комнаты мальчишки. Император был педантичен и требовал, чтобы порядок был везде, даже в комнате своего сына. Мальчик принадлежит ему, как и его комната и всё, что он называет своим, тоже. Это тоже было правильно, но как-то нечестно. «Вот будь у меня дети, — рассуждал он, — я бы не отбирал у них то, что сам же и дал. Кров, одежду. Не морил бы голодом, не заставлял делать то, чего они не хотят, и общаться, с кем не хотят.» Союз был уверен, что у него будут дети и даже не один. Хотя о таком думать рано, но всё же все свои решения он считает остроточными и знает, что это никак не подростковый бред. Да и после всего, что с ним было, подростком он себя не считает. Взрослые придаются любви, добровольно или насильно — неважно, и он тоже прошёл через это, а значит, это делает его взрослым, даже если ему всё ещё нет шестнадцати. Завтра у него игра на фортепиано. Отец хочет, чтобы он немного на нём поиграл. По его словам, музыка каждого обученного — уникальна, и он считает, что свою витальность юноша полностью осознаёт. Это не талант, это просто что-то очень особенное, которое позволило себя узнать именно в музыке, и не создавать её, а просто играть по-своему. Это и приятно и занимательно. И ничего поделать с собой юноша не мог. Отцу нравилась его игра, хотя обычно ему не нравилось даже то, как Союз дышит. Более того, его любительской игрой восхищаются, считают её не плохой, а своеобразной. Это была не пустая критика по типу: ни рыба, ни мясо — ни кафтан, ни ряса, а действительно очень нужные слова Его учителя, их с Николаем учителя, всегда замечали, что у мальчика на всё свои подходы. Это прекрасно, ведь правление каждого императора отличается друг от друга, только вот Союз не император, как Никоша, ему такие особые подходы не нужны. Он прекрасно мыслит, но не в ту сторону, в какую надо. Страна должна понимать ситуацию приблизительно так же, как и правящей ею, а не в два разных направления, что для одного беда, для другого профит. К сожалению, научить обоих мальчиков уступчивости также не получилось. — На престол не годен, — заявляет один. — Империю порушит, Бога предаёт, — отвечает второй. И компромисса нет, ибо на родине обоих такого слова нет. Кто-то должен страдать, пока другой наслаждается своей правотой. Золотая середина — это подходящий обоим сторонам вариант, но кому-то он всё равно немного не выгоден. Чтобы было проще, Союз несёт с собой на игру ноты. Они ему не нужны в большинстве случаев, любимые композиции он знает наизусть, но сегодня ему нужно сыграть нечто особенное, чем простая «Лунная соната». Какую выбрать мелодию он не знает и почему-то уверен, что она сама выберется. Или наугад, или в спешке. Игра начинается. Название он не помнит, смотрит только на ноты. Не успевает, музыка убегает от него. Он пытается догнать, допускает ошибки, делает заметные пробелы, и, конечно же, музыка выходит не очень. Мягко говоря. В один момент он просто прекращает играть. Бессмысленно. Ему нужно остановиться, пока он не сломал инструмент. Отец видел, что случилось, но в процесс не вмешивался, а когда юноша сдался, он лишь улыбнулся. — Заварил кашу — не жалей масла, — он заботливо кладёт руку на чужое плечо, вторую держа за спиной, и просит: — Попробуй ещё раз. Возможно, тебе удастся её догнать. Конечно же, РИ понимает, что между музыкой и музыкантом идет гонка, в которой они должны быть на одном уровне. Это получается лучше, когда музыкант хорошо помнит ноты и может сам задавать скорость, но когда одна клавиша ещё не нажата и уже нужно нажимать следующую, предварительно посмотрев в порядок их чередование, всё из рук валится, и пропадает желание играть. Союз по себе знает, что если у чего-то уже было начало, то попробовать воссоздать это заново по новой будет труднее. Но всё равно он выдыхает и снова кладёт руки на клавиши, неуверенно и нестерпимо медленно начиная играть, за что отец его слегка подталкивает. — Нет, малыш, играть надо не медленно, а спокойно. Давай, где же твоя спесь? Ты хорош в этом, — кивает Империя, взяв руку мальчика в свою, слегка сжав, от чего на юношу напало очередное смущение, и щеки его запылали. Отцу тяжело угодить, как не старайся. Хотя, может, и не стоило стараться? — Мой учитель так не считает. У меня совершенно нет слуха, — говорит Союз, высвобождая свою руку из чуждого пленения. — Союз, чтобы играть не нужен слух, нужны желание и твоя страсть. То, что ты вкладываешь, когда играешь не менее важно, чем талант. Я хочу увидеть ту стихию, которую ты создаешь, когда играешь. Она способна стирать с лица земли города, страны, республики, покорять сердца и подчинять себе разум человека. Она олицетворяет твой характер, когда ты можешь быть милосердным, как океан во время шторма для моряка, или жестоким, как барин крепостных крестьян во времена правления Екатерины Великой. — Знаешь, тебя будто подменили. Почему ты стал таким ласковым? Почему больше не пытаешься ударить меня? Разве тебе не доставляет это удовольствия? — Никому не нравится губить свои цветы, Союз. Я делал это не потому, что мне это нравилось, а потому что так было нужно. Я не признаю своих ошибок, как и ты не признаешь мою любовь, но и то и другое есть, и мы оба этого не замечаем, отрицаем существование очевидного. — Ты не можешь меня любить, ты… ты… — Я понимаю, что иногда поверить во что-то сложно, но знаешь, все мы когда-то ошибались или делали что-то безумное. Я вот однажды, э… нет, ты ещё слишком молод, чтобы узнать эту тайну. Может, в декабре расскажу. — Да мне любой факт из твоей жизни тайной служить будет. Я же ничего о тебе не знаю, совсем! — И прекрасно живешь, разве нет? Что тебе нужно знать обо мне? И зачем? Что тебе это даст? — Я живу с тобой шестнадцать лет, но я не знаю, кто моя мама, почему ты верующий, но не женат, почему страна менее важна, чем управляющий ей, почему тебе не нравится коммунизм, почему ты так тесно сближаешься со мной, почему не показываешь любовь, а потом волной обрушиваешь на меня? Почему ты моришь меня голодом, почему я должен носить эти странные одежды, почему живу в этой мишуре, но хочу на улицу? Может, я не твой сын? Мы слишком разные! Я столько всего не знаю и меня это пугает! Пугает, отец, понимаешь? — Потому что, Союз, ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать некоторые вещи, но недостаточно, чтобы знать всё. Я пытаюсь уберечь тебя от той правды, которая будет перегрызать тебе горло по ночам, душить слезами и вопросами, уберечь тебя от тяжких раздумий. — А может я не хочу, чтобы меня оберегали от этого! Может я хочу той правды?! — юноша поднялся, поворачиваясь лицом к лицу отца, глядя в его разгневанные глаза без страха быть наказанным. И вместо ругани на него обрушился лишь вздох. Он крепчает морально, сопротивляться уже так бессмысленно, ведь переубедить Союза всё равно, что поезд остановить на полном ходу. РИ слегка давит на плечи юноши, усаживая его обратно, разворачивая к клавишам. Рука в перчатке нажимает на клавишу, потом, словно маленький человечек, шагает к другой, создавая забавный звук из различный тональностей, «шагая» абсолютно по всем клавишам. Это слегка сбавляет гнев юноши, и такая симфония ему начинает нравится. Словно какая-то игра для ребёнка, чтобы привлечь внимание. Он тоже кладёт на инструмент свои пальцы, наигрывая отрывок из Шопена, усмехаясь, принимая это как вызов. — Мы пьем из чаши бытия       С закрытыми очами, Златые омочив края       Своими же слезами, — начал Российская Империя, получив в ответ удивление и легкую улыбку, и не отставая, Союз продолжил: — Когда же перед смертью с глаз       Повязка упадает, И всё, что обольщало нас, С повязкой исчезает; Император, не отдавай власть в стихе и над фортепиано, продолжал, сохраняя такой же спокойный голос: — Тогда мы видим, что пуста       Была златая чаша, Что в ней напиток был — мечта,       И что она — не наша! Короткий, но наверное многоговорящий стих известного русского классика. О любви Союза к Мишелю Империя прекрасно знает и даже разделяет его взгляды, говоря, что, может он и не аристократ, литературный вкус у него прекрасный. Про его произведения юноша мог говорить часами, в самых ярких красках описывая всё, что находит для себя важным и над чем действительно стоит задуматься. Понимает образ персонажей, умело даёт критику. Творческая, казалось бы, натура, но нет, тут так же как и с музыкой: он просто любитель. Он любит литературу, но не разбирается в ней. Направления, жанры — ни о чем он не знает, ведь он не посвящал свою жизнь этой творческой отросли. — Отец, а как на французском будет «манипулировать»? — спросил Союз, отвлекаясь от их игры, тем самым останавливая её. — Manipuler, Union, — сказал с усмешкой император, примерно угадывая продолжения мальчишеской затеи. Мол, это то, что он с ним делает. — Это то, что ты со мной делаешь, — как с языка снял молодой наследник, отпихивая от себя отца, который прислонился к нему уж слишком близко. — Ты не в состоянии отличить манипуляцию от желания помочь и уберечь. — Нет, я в состоянии. Я стану мужчиной через два месяца, и пора бы уже воспринимать меня всерьёз. Как угрозу всей этой великой и могучей монархии, так и империи, от которой останется лишь письмецо о том, какое оно было. Правдиво писание или приукрашено — неважно. Тебя там не было, ты не знаешь. — Я бы не хотел воспринимать своего сына как угрозу. — А стоило бы. Ты вот живешь себе спокойно и не знаешь, что кто-то на тебя обиду затаил. И он отдаст свою жизнь, если ему удастся забрать и твою. Ты что, не помнишь о покушениях на царей и их семьи? Они бы и оставались лишь жалкими попытками, если бы вас кое-что не настораживало: если попробовали и не получилось — попробуют ещё раз. Ещё и ещё, пока не получится. Покушавшиеся — это люди, которые знают о тебе всё. Они точно знают, что ты пройдешь там или возьмешь именно эту книгу. Знают, что и кого ты любишь, и их не остановит человечность. Собаке собачья смерть. — И после этих слов у меня не должно оставаться сомнение по поводу твоей вменяемости и ко мне любви? — Я такого не говорил. Иногда родные тоже предают. Не волнует кровь, что на двоих одна, и чин не важен, когда мораль отяжелела на весах. Когда в тебе проснулась гордыня и ты сам решаешь, что грех, а что смех. Когда ты, подобно Богу, восседаешь на своем Олимпе, когда решать тебе, кто грешен, а кто чист. Но у монеты две стороны и у нашей тоже. Одна считает себя правой, а у другой своя мораль. Ты не можешь осудить за мотив, ты не имеешь права решать судьбу чужого. Мы, правда, не создания природы, ведь мы… воспринимает смерть как анафему за грехи, а не за то, что быть всегда должно. В природе нет добра и зла, закона, чести, рабства. Сильнейший выживает, и всё, без прикрас. И убивать — нормально, ведь нужно что-то есть. А что у нас? Суды, балы, расправы, репрессии и мало! Мы губим человека, человек губит человека, понимаешь? А Бог что? У него свои законы? Если он нас создал, то почему, почему грешим мы и его не видим? Если свидетель он, то почему не помогает нам? — Таково воспитание. Преодолевать трудности и искушения, вести себя правильно, проживать достойную жизнь. Ешь, люби, молись. Никто не должен нарушать заповеди Божьи. — Так почему вы решаете, что человек не прав, если ему только Бог судья?! Вы возомнили себя кем? Его последователи? Да пропадите же все пропадом! И ты, и церковь, и попы! Мишура! Союз снова встал, отталкивая от себя отца на придельное от него расстояние. Религия щепетильная тема для обоих сторон, и что один что второй будет утверждать своё и друг с другом ни в коем разе не согласятся и не отступятся, хотя конфликт разрешаем. Мальчик не был крещён, но носил крестик. Отец просил, а он терпел, лишь бы тот был доволен. Но хватит с него притворства. — Я атеист. И ты знаешь это. Мне не нужен Бог, мне не нужно всё это! Москва слезам не верит, ей дело подавай, — схватив небольшой аксессуар на шее, мальчик потянул его и порвал, бросив на пол. Союз мог сколько угодно утверждать, что Бога нет, но отказываться от его благословения не смел. И это было последней каплей в чаше терпения. — Бессовестное отродье! — по щеке прошлась чужая рука, окрасив её в нежно-розовый цвет. — Думаешь, что всё вечно будет тебе сходить с рук? Как бы не так! Ты совсем разучился уважать меня. Что же, придется припомнить тебе, что это значит, — чужая рука крепко цепляется в его волосы и что было сил бьёт о стену, разбивая милое личико об него, оцарапывая кожу и провоцируя резкую головную боль. Союзу повезло, что носовая кость не вошла в мозг, ведь били его щекой. — Я знаю: в твоем сердце есть и гордость и прямая честь, — Империя отпускает волосы мальчишки, и тот падает на колени, руками хватаясь за свежие раны, шипя и скалясь, как дикая кошка. — Я этого не хотел, но ты заставил меня. Заставил снова поднять на тебя руку. Похоже, тебе это нравится, сынок, — не успевает СССР отдышаться от прошлой атаки, как ему снова наносят урон, в этот раз гораздо сильнее. Из носа тонкой струйкой потекла атласная жидкость, стекла на губы и побежала по подбородку, небольшими каплями падая на мундир, впитываясь в него, оставляя еле заметные пятна. Такой вид только красил юношу. Беспомощный маленький бунтарь, что не теряет гордость, как бы сильно жизнь не кидала его об стену, раны заживали. РИ снова ощущает это мерзкое чувство, которое заставляет его проявлять к сыну милосердие и утешительную ласку, чтобы успокоить, а потом сделать то, что он хочет. — О, мой дорогой Союз. Всем сердцем я желаю тебе только лучшего. Сегодня же на коленях передо мной ты прочтешь молитву и принесёшь извинения за сделанное тобой преступление против Бога. Раньше я терпел все твои теории о том, что Бога нашего всевышнего нет, потому что это был лишь вопрос времени, но теперь… — Ты наконец будешь воспринимать меня всерьёз? — хрипит юноша, запястьями вытирая кровь с лица, размазывая её тем самым ещё больше. — Нет, мой мальчик, теперь я заставлю тебя делать то, чему ты раньше был не обязан. Принимать посты и ходить в церковь на проповеди. Я считал, что, если дать тебе волю, ты наконец осознаешь, что любим мной и Господом, но ты разочаровал меня, мой мальчик. Поэтому я и признаю больше Николая. Он мальчик послушный, ему дважды повторять не приходится, а что до тебя… то я уже и сам сомневаюсь, мой ли ты сын. Хотя, о чем это я? Да, ты мой. Ты только мой и больше ничей. Я готов помучаться с тобой какое-то время, чтобы потом получить желанную награду в виде твоего юного нежного тела. Только я могу лишить тебя чего-то или дать. Никто тебя и пальцем кроме меня не смеет трогать! Я хочу, чтобы ты принадлежал мне полностью, и я это устрою, ещё раз твоя выходка разозлит меня. А пока наслаждайся невинностью, глядишь, её скоро не станет.

***

Плотные бинты ходили вокруг мальчишеской ручонки, скрывая повреждённые ткани. Юноша хлюпал, когда грубые руки врача касались и ещё больше мяли его и без того побитое тело. Отец с ним ласков, но это пока юноша не начнёт наглеть. После его ожидает ожесточённое наказание в виде экзекуции. Бить ребенка, даже если он уже довольно взрослый, считалось нормальным. В некоторых ситуациях даже необходимым. Например таких как их с Советом. Мальчик был неуправляем и лишь боль могла заткнуть его рот, или по крайней мере занять кое-чем другим. Порой и правда пылкий нрав нужно остужать, и только так. Не должен человек приносить вред себе подобным, слабым, беспомощным, но РИ считает это частью воспитательного процесса. Чаще его методы это не просто толчок к чему-то, а самое настоящее насилие в своё удовольствие. С чем чёрт не шутит, когда Бог спит? — Аккуратнее, Михаил, мальчику новые травмы ни к чему, — сказал Империя голосом наигранного сочувствия и власти, давая понять, что он беспокоиться для вида, на самом же деле считая, что паршивец получил по заслугам. Доктор никогда не спрашивает откуда у СССР на руках синяки и странные пятна в крапинку, он просто облегчал юноше его наказания, хотя как считал сам мальчик, лишь усугублял. — Нужен покой. Пусть полежит пока боль не спадёт. Господин Союз не проявляет активности, вероятно, из-за усталости, — говорит мужчина, отпустив покалеченную руку мальчика, разрешив ему одеться. Из-за того, что болело везде, пришлось осматривать его везде, чтобы ничего не упустить. На особо пульсирующие места СССР указывал сразу, а некоторые из-за подавляющих сигналов других просто не замечал. Император понимающе кивает. Конечно, он даст ему покой, а как же иначе? Собрав все свои забавно стукающиеся друг о друга склянки, мужчина попрощался с императором, прося проводить его до двери. Эту честь РИ предоставил служанке, сказав, что сам хочет немного побыть с любимым сыном. Видеть отца сейчас избитый им сын не хотел. Его тело снова истерзали, словно он мальчик для битья, а не Императорский наследник. Он юноша сильный, но иногда и его пробивает на чувство. Александр Николая не бьёт, Николай никогда не видел такого жестоко обращения, не испытывал боль, не просил погибая прекратить, не захлёбывался своей кровью, не чувствовал удушья и не знал какого это, когда не любим единственным родственником. У него есть сёстры и братья, отец и мать, есть любовь и свобода, а Союз? Почему из-за различия натур страдает? Почему лишён любви женской? За какие злодеяния был оставлен тут мучаться? Из-за безумной любви. У мальчика есть мама, но она была не более для него, чем просто человек, что выносил его в себе. Она не привязана к нему, и после рождения и не видела. Что она может сделать из монастыря? Лишь помолиться за его благословение. У мальчика было два отца. Один кровей императорских, а другой простой человек, который даже близко стоять к нему не должен был. Самый простой, в толпе таких много, но он действительно был особенным. Империя это ощущал. Всё в нём идеально было, только не его придирки к его правлению. Не любил и он монархию, ненавидел, можно сказать, но страстно любил Империю. Это была любовь, какой нет в сказках, какой жена мужу не подарит, о которой женщина не знает, если уж на то пошло. Запредельная любовь, когда не важно, кто твой любимый, что у него есть, чего нет. Так могут любить двое мужчин, любить без задней мысли. Они не отказывались от удовольствия с прекрасными дамами, но искренне любили лишь друг друга. Слишком были разные они, слишком не похожи. И манеры, и нравы. Но то всё мелочи, любви искрящей не помеха. Преодолев друг друга, они решают, что уже достаточно беззаботной жизни, и что пора заводить детей. Хотя бы одного. Пол им не важен, но конечно же они бы больше хотели сына. Передавать ему свои знания и опыт, делиться секретами и воспитывать достойного наследника. Хотя мальчик родился больным, но любимым обоими родителями. Взгляды расходились и в воспитании ещё толком ничего не умевшего Союза. Кто-то где-то не прав, начинался скандал и доходило чуть ли не до убийства. Мальчику было всего-то, когда второй отец, его Владимир, просто ушёл, оставив малыша его родному отцу, сказав, что боле ноги его тут не будет, и видеть Империю он больше не хочет. Полученная травма как до красна раскалённая арматура прошла сквозь сердце. Терять кого-то любимого, пусть и совсем на тебя не похожего, очень больно. Империя охолодел к сыну, но не перестал любить. Всё его родной мальчонка унаследовал от неродного отца. И характер такой же, и уверенность, и даже взгляды совпадали. От РИ он унаследовал красоту, имел милое кругленькое личико, глазки-бусинки, кожу нежную, как шёлк, грацию танцовщицы из балета, страсть к музыке и творчеству. В нём он видит идеальное сочетание себя и Владимира, и настолько это создание идеально, что отпускать он его от себя не хочет так же, как и не хотел отпускать Владимира. Один раз он уже обжёгся и понял, что это очень больно. Сын ему дороже, пусть он и не показывает это, скрывая любовь за строгостью и грубой силой. На лице его мальчика проступили слёзы. По белоснежным щекам скатилась солоноватая капелька, послышался всхлип, Союз сжал челюсти до неприятного писка в ушах, стараясь держать себя в руках, чтобы не позволить обиде накрыть его с головой. Когда твоё дитя плачет, уже не важно что было, то ведь давно прошло, а мальчик убивается от горя сейчас. О своих действиях РИ не жалел, но он правда не мог так оставить всё. Говорить с ним не стоит, юноша сорвётся на крик, и то понятно, ему же больно, сейчас надо либо его оставить, либо показать, что царь сожалеет, но не обещает, что перестанет это делать. Монарх садится рядом, приобнимая сынишку, что моментально отворачивает от него голову, но не сопротивляется. Даже не от боли, ему просто не хочется. Может, то всего-лишь ложь, иллюзия им созданная для своего утешения, но рядом с отцом он чувствует себя в безопасности. Он сам обидит, но другим не позволит. Он правда будет защищать Союза ценою своей жизни, проявит слабость, отступит, но уступать не станет. Он любит, терпит, бережёт, но кто такой не забывает. Он чувствует родное тепло за коркой ледяного панциря, он знает, что любим, но хочет большего. — Ну же, прекращай. Негоже наследнику Империи слёзы лить по пустякам. Может что-то остудит твой гнев на меня? Я не должен быть с тобой так добр, но мне кажется, от небольшой поблажки ничего не будет. — Я…я хочу вина…твоего вина… — говорит юноша сквозь хныканья. Такой ответ царя удивляет. Обычно сын просил что-то сладкое или запрещённое ему, но никогда алкоголь. Да ему уже скоро шестнадцать, но не рано ли цирроз зарабатывает? — Вина? Зачем же? Союз, ты молод ещё слишком. Возможно позже… — Нет я хочу сейчас! Ты предложил, и возьмешь слова обратно? — Ох…нет, не возьму, но почему вино? Чем оно лучше фруктов или того, что ты так любишь? — Когда тебе больно ты пьёшь вино. После него тебе лучше. Я тоже хочу получить облегчение. — Это не… — монарх хотел было возражать, но после подумал: а отчего же нет? Юноша попробует вино под его контролем, обязательно съедая после каждого бокала что-то. Например, красный виноград. Он сладкий, и сюда подойдет лучше всего. Из этого можно извлечь пользу, и РИ даже знает, какую. — Хорошо, я дам тебе вина, если ты будешь послушным мальчиком и будешь делать, как я скажу. — А что, у алкоголизма есть свой порядок действий? — Это не алкоголизм. Я же не пью постоянно. — Ты пьешь когда грустный. — А я часто грущу? — Союз жмет плечами. Откуда ему знать, как часто отец грустит? Можно подумать, он с ним видится постоянно. Странно, что император так просто согласился дать юноше вина. Он же понимал, что для его организма это вредно, тем более, в том количестве, в котором Совет собирался его выпить. Он либо очень хорошо будет контролировать ситуацию, либо опять что-то задумал. И у СССР есть все основания считать, что это точно не что-то благоразумное. Но чего ему дергаться? Вино ведь разрешили, а уже какие там тараканы в голове монарха юношу не интересует. Перед подачей бутылку хорошо протёрли, чтобы убрать осадок пыли и грязи, которую она на себя налепила, будучи запертой в холодном и темном помещении, где сырость и затхлость — естественное явление. Этот погреб сам по себе уже холодный, ничего кроме стен там оборудовать не стали. Лишь шкафы поставили, а на них бутылки. Вино любит именно такой за ним уход. Все бутылки затемнены, и не знающий не поймет, откуда какое вино и из чего оно сделано. Обычное красное полусладкое, попросил царь, и сейчас уже получил что хотел. Бутылку, фужер и блюдце с крупными ягодами винограда, ещё не обсохшими после тщательного мытья. Империя снимает перчатки, беря в руки уже открытую заранее бутылку, и наклоняет ее горлышко ко внутренней стороне фужера, заполняя дно бардовым пойлом, что источало приятный сладковатый аромат. Вино пьют всегда дамы, оно более нежное, мужчины предпочитают что покрепче. Но распитие простых спиртных напитков тут считается чуть ли не преступлением. Высшие особы тоже должны жить по правилам, имея в своих руках целый список ограничений. С жадностью Совет припадает к краям бокала, проливая вино мимо своих губ на щеки, давясь им, но не переставая пить. Напиток бьёт в голову и нос, вызывает кашель от своих низких температур, на что юноша подзабивает, требуя налить ему ещё. Ещё один алкоголик в семье растёт. — Нет, Союз, теперь съешь виноград прежде, чем я позволю тебе ещё выпить, — отказывает Империя, поставив бутылку на стол, садясь к юноше ближе, усаживая его на свои колени, прижимая к себе за плечо, второй рукой оторвав от грозды пару ягодок, поднося их к губам юноши. Мальчик покорно открывает рот, зубами впиваясь в сладкие бока своего угощения, глотая стекающий из уголка губ сок. С него хватило одного фужера, чтобы опьянеть. Это забавляет Империю, и он отрывает ещё немного винограда, давая его СССР. — Может, обойдемся одним лишь фужером? Не хочу, чтобы у тебя потом ещё и голова болела, — предлагает император, но юноша отрицательно кивает головой, утверждая, что он уже достаточно большой, чтобы выпить не какой-то там жалкий фужер, а целую бутылку. Монарх по себе знает как сильно болит голова, если пьёшь натощак, не закусывая. Накатывает сонливость, тошнота, потеря аппетита и все прочие прелести, плюс добавить туда юный возраст, и коктейль получится незабываемым. С императором такое случалось, и это было просто невозможно проигнорировать. Будто кара настигает тебя за то, что ты совершенно не умеешь пить. Энотерапия вообще штука интересная и, как у любого лечения, у неё есть определённые ограничения. Нельзя на голодный желудок, слишком злоупотреблять и всё в таком духе. Царь подобное не практиковал, хотя в этом себя считал профи. Не алкоголик, а больной. Современные проблемы требуют современных решений. После того, как крупные спелые бусины были съедены, юноше позволяют выпить ещё. Империя наливает сам, ведь доверь это Союзу, в вине будут: он, комната, полы и всё, до чего оно доберётся. Сеанс распития вина прервался, когда Союзу стало немного нехорошо, что не оторвать головы от подушки. Вот и опьянение. Сейчас в голову ударит кувалдой. Метафора, но ощущение схожие. Глаза устанут, начнётся мигрень. Конечно, ему сейчас плохо, но зато душевной боли как не бывало. Чтобы юношу это не терзало, его укладывают в постель, дав ему попить воды, сказав, что мучаться ему ещё, ну, как минимум, сутки. Эффект медленно проходит. Империя знал об этом, даже хотел предупредить, но Союз же такой взрослый, вы что? Он уже гулять на широкую ногу решил.

1

— Думаешь, ты напугаешь меня этим? — Империя с нескрываемым скептицизмом смотрит на направленное на него дуло револьвера. — Если ты действительно рассчитывал этим привести меня в ужас, твоя попытка провалилась. — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы утверждать, что смерти ты боишься, — так же безынтересно отвечает ему загадочный собеседник, крепче сжав металлическую ручку, убирая палец на спусковое кольцо. — Старый добрый Наган, — усмехается Император, без страха подходя ближе. — Солдатский, самый простой и обычный. У меня был такой, в молодости. — Может, он уже не так популярен, но знаешь, мне уже всё равно из какого оружия засаживать тебе в голову пулю. — Мы оба знаем, что ты не хочешь этого делать. В твоих глазах сожаление, просто признай, что всё ещё любишь меня, — император отпускает чужую руку, и тот поддаётся, убирая пистолет, понимая, что слова монарха не ложь, и тот так же и раньше читает его эмоции и его всего как открытую книгу. — Ты заговариваешь мне зубы. Мы вели себя и ведём как пара глупых юношей, что не могут разобраться наконец в своих чувствах, и эти личные проблемы заставляют страдать остальных. Заставляют страдать страну и народ. Твоего… нашего сына. Он говорил, что я тебе не нравлюсь. Взгляды у нас какие-то дурацкие. Негодник, совсем мальчика не уберёг. Как же тебе правление доверили, если у тебя сын так ведёт себя с тобой? Неуважительно. Это не то, чего ты хотел, и это, тем более, не то, чего хотел я. — Лена, — уменьшительно-ласкательная издевка из псевдонима Ульянова заставляет того неодобрительно покосить взгляд на усмехающегося Империю и снова потянуть руку к кобуре, чтобы проделать в чужой головушке аккуратную точку. — Я точно выстрелю, если ты посмеешь ещё раз… — Лена, прекрати. Я знаю, что всё, что сейчас происходит, — больше похоже на кошмар, чем на сладостный сон и наши грёзы. Знаешь, будь я как Союз, сказал бы, что ты и виноват, но разве это сейчас так важно? Обычная прогулка становится для меня опаснейшим действием. Александр в Гатчине, но вряд ли тебе нужен он, не так ли? — Он? Нет, зачем мне он? Я хочу всю его семью. Он уже не молод для новой, да и не горе ли это? Потерять то, что дороже власти? — Жестокости твоей нет конца, Леночка. Знаешь, за что я тебя полюбил? — Удиви же. — Ты всегда знаешь, что сказать. Не позволяешь себе опуститься, кто бы перед тобой не стоял. Ты идешь не против закона, а против несправедливости. Твои слова как А капелла, предельно простые, предельно понятные. Ты всегда знаешь, чего хочешь. — Разве за такое любят? — А отчего же нет? Губа не дура, язык не лопатка: знает, что горько, что сладко. Любить за любую глупость могут, даже если и просто так. — Филистер в красивой упаковке, — фыркает Владимир. Да, теперь ясно, откуда Совет язвительности нахватался. Тоже нередко использует свой большой словарный запас, чтобы обзывать красиво и иногда непонятно. — Кстати, Лена, ты же тот самый, к которому чуть ли не молится мой сын? — поинтересовался монарх. — Твой? — Да. Знаешь, когда ты ушёл, я подумал, что являюсь для Союза единственным отцом, только вот иногда это забываю. — От того, что любишь? — спрашивает Владимир, слегла улыбнувшись, глядя в такие родные, но по-прежнему холодные глаза, которые доводят до грубого обморожения смотрящего в них. — От того, что люблю, — кивает монарх, обнимая мужчину, слегка наклонив голову, чтобы поцеловать его.

2

Непокорная любовь, коварная дама в красном платье, страшнее смерти в темных одеяниях. Забирает сердца, отнимает умиротворения и рушит гармонию. Та самая, которую не поймать, ведь у Любви, как у пташки, крылья. Играет злую морию, влюбляет тех, кто вместе быть не может, считая это красивым, ведь если тебе нужно счастье, за него нужно бороться. Отказываться от дорогого, чтобы получить желанное. Много книг существует, доказывающих, что не всегда жертва одного приводит к счастью двух половин. Коварной даме смешно, для неё это спектакль, очередная опера, иногда с пристрастием. Что может быть забавнее, чем влюбить друг в друга двух абсолютно разных мужчин, которые даже и не знают друг друга, но чувствуют в сердце неприятный осадок, будто опухоль. Такой любви сопротивляться бесполезно. Она как погода, против которой мы не противимся, а соответствуем ей. Конечно же, тебе не хочется надевать шарф, когда холодно, но ты его наденешь, потому что так нужно, и ты прекрасно знаешь, что этот человек, как ложка дёгтя в бочку мёда, в твоей жизни, но ты всё равно будешь с ним, потому что никто кроме него тебе не нужен. Мучительно и очень больно.

3

Союз свидетелем того дня не был. Оно просто случилось, потому что должно было случиться. Это не нелепая случайность, а вполне ожидаемый поворот их сюжета. Было ли страшно? Сложно сказать, скорее непонятно. Он был второстепенным персонажем, который просто появился и стал играть главную роль. Вот так, ничего для этого не сделав. За его спиной падали тела, а ведь это был прекрасный вечер в Гатчине, и заверши они его раньше, и бы возможно удалось избежать этой страшной участи. Но долго ли они смогут убегать от судьбы? Ещё минуту назад Николай, держа кружку с чаем на золотистом блюдце, говорил о чем-то не столь важном, а сейчас уже бездыханное тело лежало вместе с остальными своими родственниками, дополняя одновременно прекрасную и пугающую картину. С одной стороны, они избавились от ненужных людей, но теперь они сами «ненужные люди» для кого-то, кто как и они не согласен с их позицией. Император тоже не выглядел удивлённым, в его глазах сожаление, но не шок или ужас. — Ты жив только потому, что… — От того, что любишь. Лёгкий кивок. Что же, погода в Сибири обещает быть неласковой. Хватит ли у Союза воли отправить отца туда? Нет, только не в Сибирь. Отец берёг его, даже не показывая любви. Он тоже борется со злом, а не становится с ним одним целым. Может, теплый Кавказ?