Сказание о Святом Граале

Епископ Франциск мёрз в драной рясе и дырявых башмаках. Он несолидно топтался, и его осёл топтался точно так же — тоже, наверное, мёрз. Рассвет только забрезжил, а на исходе лета сие время холодное, и роса садится, отбирая тепло. Его святейшество прибыл сюда тайно, и поэтому — прятался: никакой митры, никакого облачения. Только лохмотья, которые в хлеву побывали. Из предрассветной мглы епископа прожигали глаза, горящие адским огнём. Глаза принадлежали мессиру средних лет, в длинном плаще поверх холщовой рубахи. Мессир крепко держал за руку совсем юную деву. Та глядела на него с греховным вожделением, нетерпеливо одёргивая серый плащ. Невдалеке, пофыркивая, топтался конь: вороной фриз, нагруженный дорожными вьюками. У епископа уже зуб на зуб не попадал. Он читал венчальную проповедь — заикаясь и ёжась, переминаясь с ноги на ногу. Но третий вопрос его святейшество задавал, заикаясь от страха. Богомерзкий должен гореть на костре, а потом и в аду, а не продолжать род. — Да! — изрыгнул мессир, разбив тишину, и, повернувшись к деве, взял её за обе руки. Епископ захлопнул книгу и замер, впав в нерешительность: он творит грех. Мессир же с раздражением мотнул головой, и его глаза снова вспыхнули и сразу погасли. Его святейшество дрожал, повязывал ленту им на руки. Долго возился, пока, наконец, повязал, потому что холодные пальцы не слушались. Грех. Но он того стоит. Демон в душе епископа боролся с ангелом, и на сей раз победил. Едва его святейшество справился с лентой и отошёл, дева лукаво подмигнула ему и притянула к себе мессира за ворот. Она принялась целовать его, томно постанывая, а он отвечал, похабно прижав её к себе. Вот-вот, и они передадутся утехам прямо здесь, на глазах у епископа. Епископ Франциск свирепо откашлялся. — Не пора ли расплатиться? — изрёк он скрипучим голосом. — Ты своё получил. Теперь пора и мне получить своё! Мессир нехотя разорвал поцелуй и взглянул на епископа с укором. — Не мешай мне быть счастливым, епископ! — хохотнул он, перебирая длинные волосы девы. Дева тянула его за ворот, но мессир отстранился и вышел из сумерек в бледный свет. Ростом он повыше епископа головы на полторы, бесцветные волосы почему-то обгорели, а кожа серая, будто у мёртвого. Это не человек, а тварь из далёких гиблых болот, которая собирает шабаши и заживо пожирает младенцев. Самое страшное в нём — глаза: в них нельзя смотреть, иначе потеряешь разум и душу. Вальяжно, вразвалочку чудовищный мессир приблизился к коню. Седельную суму он расстёгивал, казалось, целую вечность, а у епископа потели ладони и холодела спина. Сейчас, он получит то, за чем охотился годами. Сокровище чуть не уплыло из рук, но ради Священной Чаши, его святейшество на что угодно пойдёт. Даже на то, чтобы венчать «это» с кузиной короля. Богомерзкий вынул свёрток грубой рогожи и развернул, мельком показав то, что было в нём скрыто. В тряпке зловеще сверкнул агат: камень из короны самого Люцифера стал материалом для Чаши. Епископ Франциск алчно протянул руки, но мессир отодвинул чашу, плотоядно щёлкнув зубами. Зубы у него, как у щуки — на гвозди похожи. И рука жуткая: два больших пальца вместо одного. — Я выполнил свою часть уговора! — выплюнул епископ Франциск. — Чего тебе ещё? Он изо всех сил старался сохранить спокойствие, однако всё равно, морщился, а по его лбу стекал пот. Епископ отводил глаза: гад так и таращился на него в упор. И чуть не взвыл, случайно наткнувшись на вертикальные зрачки. — Хочу взглянуть на воплощение алчности, — негромко хохотнуло чудовище, но отдало Чашу и шагнуло назад. Его святейшество заграбастал её трясущимися руками и чуть не уронил. Прижал к груди, не в силах унять дрожь в коленях. — Разобьёшь — и выпьешь яд? — желчно изрёк богомерзкий. — Не забывай, епископ: самоубийство — смертный грех. Хотя что я говорю? Рая тебе, всё равно, не видать! — Заткнись, нечисть, а то пойдёшь на костёр! — епископ от напряжения взвизгнул, но зажал рот руками, опасаясь демаскировать себя криком. — Что ты знаешь о рае, когда тебя прижили на шабаше? — злобно прошипел он и потрусил к ослу, дабы засунуть свёрток в суму. Как же он хотел убраться и забыть это место и это чудовище. Плевать, что оно забирает кузину короля. Хоть бы самого короля забрал, епископу и на него было бы плевать. — Ну почему же на шабаше, епископ? — тварь сделала обиженный вид. — В семье я был любимым ребёнком. Епископ Франциск принялся карабкаться в седло, но промахнулся по стремени и сорвался. Распластался бы по земле, но «богомерзкий» мессир учтиво поддержал его под локоть и помог влезть. — Нечисть, — прошипел на прощание епископ, поддав пятками в ослиные бока. — Кто из нас большая нечисть? — пожал плечами мессир, со вздохом глядя ему в след.

***

Епископ Франциск задыхался, обливался потом и пыхтел, пробегая по катакомбам. В одной руке он сжимал факел — освещал себе путь в подземелье. А другой — крепко держал драгоценный свёрток. Из темноты вынырнула узкая, замшелая дверь, и епископ остановился, судорожно переводя дух. Зажав свёрток подмышкой, он разыскал связку ключей. Замок не щёлкнул: он был отлично смазан. Справившись с ним, его святейшество распахнул дверь и вскочил за неё. Епископ Франциск захлопнул дверь, привалился к ней спиной. Сердце колотилось, кровь стучала в висках. Епископа бросало в жар и в холод. Он натужно отдувался, но ему, всё равно, не хватало воздуха. Чуть отдышавшись, епископ Франциск прислушался: тишина гробовая, могильная. Каземат этот — склеп-склепом. Да, раньше тут хоронили каких-то язычников, но Церковь ещё на заре христианства выкинула их останки. Епископ со скрежетом задвинул заржавленные засовы и всунул факел в специальную петлю. Мрачный каземат тут же озарился ярким светом: система зеркал многократно отразила дрожащий огонь. — Да чёрт с тобой! — епископ Франциск плюнул и отвернул петлю так, чтобы факел не светил в зеркала. В мягком полумраке ему было куда спокойнее: мягкий полумрак скрывал. Епископ Франциск выдохнул скользнул к одной из одинаковых каменных тумб. Таких тумб тут было тринадцать. Вернее, раньше было: тринадцатую разбили, дабы искоренить число дьявола. Все, как одна: безликие, серые — похожие на погребальные, в склепах. Только на той, которую выбрал епископ, высилась глиняная бутыль и блюдо со свежими просфорами. Его святейшество осторожно опустил свёрток около бутыли и раскрыл. В свете факела агат заиграл особенно ярко. Чаша дарует бессмертие тому, кто решится испить из неё. Но епископа обуял страх: легенды говорили про чистую душу. Его святейшество замер, глядя в стену напротив себя. На ней ясно виднелась фреска. «Райские кущи», и кто её написал, неизвестно. Казалось, она всегда тут была, ещё до Христа. Деревья, море и острые скалы. А над морем — не одно, а почему-то два солнца. Большее — обычное, жёлтое — и меньшее, зеленоватое. — Чёрт! — нервно буркнул его святейшество и отвернулся. Он уже велел соскрести эту фреску, как ересь. Но она невероятным образом вернулась назад. «Испей из Чаши», — шептал внутри него дьявол, стоя над поверженным ангелом. Епископ Франциск забыл о фреске и развернул драную рогожу холодными, непослушными пальцами. Жар бросался в лицо, душила одышка. А чиста ли его душа? Он грешил… но исповедовался. Да и благодеяния давно заслонили грехи: кто ещё так ревностно уничтожал катаров и курировал охоту на нечисть? Память вернула к жизни жуткую картину: лужи крови в зале одной из взятых крестоносцами крепостей. Повсюду растерзанные трупы и внутренности. Воздух пропитан мерзким зловонием. Монахи дрожали, пробираясь среди кромешного ада. Сам епископ с трудом давил тошноту, и около него давил тошноту его помощник, отец-инквизитор Филипп. «Это же катары, — ухмыльнулся тогда дьявол, сидя на левом плече. — Ты приблизился к цели!» Тошнота подкатила к горлу, и епископ раскашлялся, схватившись за живот. Усилием воли он отогнал видение и потянулся за чашей. Взял её в руки: прохладная, и сверху отбит небольшой кусочек. Апостол Пётр уронил Чашу, пытаясь собрать кровь Христа. На стенках Чаши виднелись бурые пятна. Епископ Франциск отдышался, поставил чашу на тумбу и откупорил бутыль. Вино преотличное: одно из лучших в его погребах. Епископ наклонил бутыль, плеснул из неё в Чашу и… хватил через край. За дверью явно послышался звук. Шуршание, будто бы там, в коридоре, кто-то скребётся. — Крыса, — выдохнул епископ Франциск, пытаясь сам себя успокоить. Крыс тут хватает: здоровенные, злобные. Нужно обходить их десятой дорогой, если не желаешь чумы. Звук повторился. И это совсем не чёртова крыса. Бранясь про себя, его святейшество подкрался к двери. Да, он здесь, в коридоре: епископ ясно расслышал сопение. Рука сама собой схватила кинжал. Епископ Франциск рывком распахнул дверь. Человек, что скребся за ней, в каземат, буквально, ввалился и забарахтался на полу. — Это вы! — выкрикнул епископ Франциск, разглядев его лицо. Отец-инквизитор Филипп никак не мог встать, путаясь в сутане, и тёр ушибленные тонзуру и пузо. — Что вы здесь делаете? — набросился на него епископ Франциск и пнул в бок, вместо того, чтобы помочь встать. Отец-инквизитор послал его к чёрту, с трудом водворяясь на ноги. Он отряхнул с сутаны пыль и, воззрившись на епископа, пропыхтел, задыхаясь: — Вы обещали со мной поделиться! Епископ Франциск отшатнулся к тумбе и чуть бутыль не сшиб. — Да как вы посмели следить? — негодовал он, пытаясь заслонить Чашу собственным телом. — Да я вас… — Вы поделитесь со мной! — отец Филипп бесновато зарычал и вцепился епископу в воротник. — Поделитесь, или я расскажу, как вы отпускали еретиков и чернокнижников за лепту! Как сжигали вместо них невиновных! — Прочь! Епископ Франциск с силой спихнул его руки. Отец-инквизитор Филипп не устоял на ногах и вновь повалился. Он в открытую рычал брань, пытался схватить епископа за ноги и тоже повалить, но его святейшество отбежал. — Одержимый, дурачина! — зарычал епископ. — Закройте рот и убирайтесь вон, если не хотите сгореть вместе с ними! Как только Коллегия узнает про этих чёртовых еретиков — ваша голова тоже слетит! Кто забирал себе треть лепты, а? — Идите к чёрту! — огрызнулся отец-инквизитор. Он изловчился и вцепился в лодыжку епископа, дёрнул и поверг его на пол. Его святейшество больно ударился, а отец-инквизитор насел сверху, его корявые пальцы, что было сил, сдавили горло. Епископ Франциск захрипел, принялся спихивать его и пытаться лягнуть. — Если вы не хотите делиться, — я возьму сам! Возьму всё! — цедил отец-инквизитор, брызжа слюной. Его святейшество начинал задыхаться и лихорадочно ощупывал пояс, разыскивая кинжал. — Одержимый, слезьте же с меня, — сипел он, багровея. Но отец-инквизитор Филипп лишился разума. Епископ Франциск нашарил кинжал и, вырвав его из ножен, ударил безумца, что было сил. Клинок с чавканьем воткнулся в плоть, в лицо епископа полетели горячие брызги. Отец-инквизитор захрипел и свалился с него, выплёвывая кровь, а епископ Франциск, отпустив кинжал, перевалился на бок. Он держался за горло и хватал воздух перекошенным ртом, слышал болезненные всхлипы отца Филиппа. Перед глазами плыло, и разум мутился, но, отдышавшись, его святейшество почувствовал себя лучше. Отец-инквизитор затих. Епископ Франциск, сев на полу, медленно повернул к нему голову. Отец Филипп не двигался: скорчился на боку, прижав руки к груди, из которой торчал кинжал его святейшества. Под отцом-инквизитором растекалась кровавая лужа… и снова этот запах. Запах свежей крови и смерти. — Господи, прими его душу, — прокряхтел епископ привычные для себя слова, осенив тело крёстным знамением. Страх сдавил горло не хуже бесноватого отца-инквизитора: он согрешил, убил. Но… — Он был одержим, а я избавил его, — шепнул епископ сам себе. — Да, я избавил одержимого, изгнал беса. Епископ Франциск был сам не свой: трясся, глаза вращались и бегали. На четвереньках подполз он к тумбе и еле поднялся, цепляясь за её неровности. Навалился животом, попав рясой в винную лужу. Страх не отпускал, не давал дышать. Смерть, или бессмертие? Ад, или бессмертие? В Чаше зловеще краснело вино. Полированный агат отражал свет огня и бросал блики. Епископ Франциск потянулся и схватил Чашу, трясущимися руками поднёс ко рту, выплёскивая вино. Давясь и кашляя, он выпил всё, до капли и отставил Чашу на тумбу. Вино обожгло нутро адским огнём. Епископ зажмурился, приготовившись к смерти. Однако не умер. Открыв глаза, он увидал пустой каземат, тумбы, проклятую фреску. Убиенный отец-инквизитор сиротливо лежал на полу. Епископ Франциск невольно ощупал себя: жив, цел. Неужели, бессмертен? Бессмертен, если бы было иначе, он бы умер на месте. На него вновь навалилась одышка, в кончиках пальцев зародилось злое покалывание. «Испытай себя», — шепнул дьявол. Ангел молчал: поверженный, он не имел голоса. Епископ Франциск порылся в поясной сумке. Вот он, флакон. Дорогой, гранёный, с притёртой пробкой и мутной жидкостью внутри. «Давай же, давай! Развей иллюзию!» — Нет, — сказал его святейшество голосу в голове и опустил флакон с ядом. Он боится, он не будет пить дрянь, капля которой в воде способна убить семь лошадей. — Нет! — эхо повторило это слово. За спиной послышалась возня. Епископ Франциск не успел обернуться, как отец-инквизитор вскочил с криками боли и хрипами, схватил сзади за шею и сбросил на пол. Флакон епископа оказался у него в руках. Обливаясь кровью, он выдернул пробку зубами и влил всё до капли в распахнутый рот епископа Франциска. — Жри-и! Отец-инквизитор вытянулся и застыл, уронив пустой флакон. Его лицо стало безучастным, а глаза закатились, и он свалился на пол, как мешок.

***

В погребе, среди винных бочек, сидели двое. Тощий монах, в замаранной рясе, запихивал свитки в драную торбу. «Трактат о ядах», — гласил заголовок одного из них. Монах поспешно свернул его и тоже запихал. Второй — рослый, крепкотелый мессир, притащил бочонок и ловко выбил из него пробку. Перед ними, на здоровенной бочке, стояло две чаши: обе — точно такие же, какую получил епископ. Мессир наполнил до краёв обе чаши и пока отставил бочонок в сторону. — Может хватит, а, Йохан? — осведомился монах, отодвинув торбу подальше, дабы не заляпать вином. Йохан подёргал дорогой дублет, дабы расслабить застёжку на горле, и отбросил назад неопрятные бесцветные лохмы. — Я не пьянею, Доминик! — выдал он и громко икнул. — Мне кажется, что набрался порядком, — заметил монах — пьяно и не очень-то внятно. Йохан хлестал вино здоровенными глотками. Опустошив чашу, он снова налил до краёв. — Как думаешь, епископ наш уже отравился? — осведомился он, вытирая рот рукавом. — Да нет, ну что ты! — хохотнул монах и отпил из своей чаши маленький глоток. — Денёк пронесёт его, а потом гляди, и возвратится на путь истинный. Не по-христиански это, травить старшее духовенство. Йохан довольно оскалился и пьяно расхохотался на весь погреб, хлопая себя по ногам. — Кстати, откуда ты их взял? — поинтересовался монах, разглядывая переливы агата, из которого были сделаны чаши. — Из набора Амбруаза, — Йохан беззаботно махнул рукой и влил в себя ещё одну чашу вина. — У него там полно всего: чаши, блюда, миски… из агата, чёрт возьми. Стоят, как целый чёртов феод! — А где настоящая? — шепнул монах. Йохан поднял правую руку, и тряхнул кистью. Матово-чёрная чешуя явилась из-под кожи, плотно покрывая запястье и ладонь, пальцы превратились в длинные, острые когти. По чешуе прошлись ручейки голубого света, и между когтей грохнула белёсая вспышка. Она рассыпалась искрами, от которых монах отскочил. — Там было много катаров, — изрыгнул Йохан вместе с пьяной отрыжкой. — Ну, и Чаша там тоже была. Я по ней попал. Он сделал руками пространный жест и прибавил: — Вдребезги! Чешуя с его правой руки исчезла: убралась под кожу, не оставив ни следа. Йохан снова опрокинул вино в широко раскрытый рот и, вылив в чашу остатки, отшвырнул пустой бочонок. — Ты знаешь, я никогда не поверю, что ты её разбил, — монах отрицательно покачал головой. — Нет, Йохан, это не про тебя! Да хоть на плаху меня отведи — не поверю! — Хош-шь, осколки покаж-жу? — прошамкал Йохан заплетающимся языком и допил всё, что оставалось в его чаше. — Из набора Амбруаза? — съязвил монах. — Знаю я тебя! Монах жиденько захихикал, но Йохан взглянул на него серьёзно. — Разбил, — настоял он чётким, абсолютно трезвым голосом. — И специально. Надеюсь, теперь прекратится хоть бы одна мышиная война за вещь.