Darling

— Брюс. Вкрадчивый голос Джокера посылает по коже Брюса россыпь мурашек. Он не боится, нет, никогда не боялся — но он и не безумец. Джокер опасен. Брюс находится под охраной круглосуточно и круглогодично, но в те дни, когда приходит Джокер, Брюс оказывается чертовски далеко от своих молчаливых стражей. И в появлениях безумного клоуна нет системы, нет ни малейшей толики порядка, но Брюс всегда знает, когда он придет. Просто знает, видит одинаковые паттерны в репортажах об очередных безумствах, и его пазл всегда складывается верно. Как и в этот раз. Джокер садится на край расстеленной кровати; Брюс не спал, но решил ждать именно в ней. Всё всегда заканчивается в ней, итог всегда един и неизменен, хотя Джокеру не свойственен порядок. Он садится, отогнув край плотного толстого одеяла, слишком жаркого для июля; без интереса цепляется глазами за обнаженное бедро Брюса, и смотрит ему в лицо. — Ты портишь всё веселье, мой дорогой. Брюс пробовал по-разному. Когда Джокер пришел впервые, он закричал — и трое были убиты; убиты жестоко и кроваво, напоказ — на утро все газеты и каналы знали, что в поместье Уэйнов была резня, и только чудом юный наследник остался жив. Брюс пробовал сопротивляться и пробовал терпеть, пробовал быть нарочито дружелюбным и пробовал драться, а итог оставался неизменен. Джокер не причинял ему боли, не ранил и не мучал, хотя у него была вся власть: над жизнью или, на более низменном уровне, над телом. Брюс пробовал по-разному, пока ему не стало наплевать. Джокер наклоняется вперед и проводит тыльной стороной ладони по щеке Брюса, наверняка ощущая юношескую, еще слишком мягкую и редкую щетину. Проводит пальцами по кромке уха, ерошит короткие волосы на затылке и тянет к себе. Брюс чувствует, как чужое дыхание касается щеки, согревая на мгновение, а затем ощущает липкое от грима прикосновение губ. Его не передергивает и не отталкивает. Он поворачивает лицо, смазано проходится губами по чужим губам, измазываясь в кроваво-красной краске, и вовлекает мужчину в поцелуй — неторопливый и спокойный, будто они действительно влюблённая парочка. Джокер не перехватывает инициативу и не напирает, он смотрит своими пронзительными больными глазами не отрываясь, никогда не прикрывая веки. Брюс же всегда зажмуривается, чтобы не видеть того, что Джокер перестает скрывать в такие минуты. Он обнимает Джокера за шею, удобнее ухватывается, чтобы перенести свой вес; садится верхом одним привычным, слитным движением, не разрывая поцелуя. Зарывается пальцами в темно-зелёные волосы, кончиками лаская кожу — в ласке нет необходимости, но Брюс не умеет иначе. Однажды он пробовал с девчонкой, одной из тех, что посылала ему записки и строила глазки; пробовал на заднем сиденье своей машины — так, как это должно быть в реальности, в нормальном мире. Но это не принесло ему ни удовольствия, ни разочарования; секс с этой девочкой даже не затронул его мысли, потому что сжимая её округлые бёдра и лаская упругие маленькие груди он чувствовал на своей шее масляное прикосновение накрашенных дешёвой краской губ. У её рта не было вкуса, но Брюс чувствовал горький вкус крепких сигарет. Джокер неожиданно сдавленно посмеивается в поцелуй. Брюс отстраняется, встревоженный неожиданной переменой настроения, но не спрашивает. — Я могу сделать из её хорошенькой головки украшение, — Джокер чуть разворачивает лицо к плечу, будто смущается. — Для тебя, Брюси. За годы, прошедшие с их знакомства, и с того мгновения, как Артур Флек застрелил ведущего в прямом эфире, Джокер растерял все остатки здравого смысла и человечности. Жизнь перестала стоить для него хоть что-то: неважно, своя или чужая. У Брюса холодеет внутри, а кожа покрывается холодной, липкой испариной. — Нет! — он знает, что мольбы и просьбы не произведут никакого эффекта, но не может не просить. — Не надо, это просто… это ничего не значит, Дж… — он осекается, проглотив окончание, и неожиданно для себя всхлипывает. — Артур, это ничего не значит. Джокер смотрит на него без улыбки. Он смотрит, как по лицу Брюса текут слезы бессильной ярости, но не глумится и не поддевает. Брюса бьет крупная неконтролируемая дрожь; он вцепляется пальцами в лацканы красного пиджака и несильно дергает, не в силах выразить свое отчаяние. — Не трогай её, прошу тебя. Джокер никогда не причиняет ему физическую боль, хотя у него есть возможность. Джокер никогда не бьет и не насилует его, не ставит на колени, не измывается, ничего такого. Но жизни тех, кто Брюса окружает, жизни тех, кто ему дороги, их физическая безопасность для Джокера пустой звук. Он убивает, не раздумывая и не колеблясь, абсолютно без эмоций — это не приносит ему радости, Брюс знает наверняка, но и мук совести не вызывает. Джокеру нравятся страдания, нравится смотреть, как люди показывают свое нутро, но в такие моменты, когда он рядом с Брюсом, посторонние лишь досадная помеха, от которой надо избавиться. — Ты принадлежишь мне, — голос, обычно вкрадчивый и нарочито манерный, становится ниже и глуше. — Всегда принадлежал и всегда будешь. Брюс торопливо кивает и утирает слезы. Он готов стерпеть что угодно, он готов подставиться и подчиниться, лишь бы по его вине не умирали бы люди. Он подается вперед в бесполезной попытке поцеловать — Джокер уворачивается и не грубо, но твердо сталкивает его со своих колен. — Ты можешь наказать меня, Артур, — Брюс становится на колени; кровать упруго пружинит под ним, выбивая из равновесия. — Ты можешь сделать больно мне, пожалуйста. Джокер качает головой и обнажает зубы в едва заметной улыбке. Брюс тянет его на себя за шею, целует белую щеку и угол нижней челюсти, где грим лёг недостаточно хорошо, оставив пятно бледно-розовой кожи. — Ты не шлюха, Брюс, и никогда не станешь никем даже близко похожим на это отребье, — Джокер снова отталкивает его назад, на подушку, и поднимается. — Закрой рот, пока ты не сделал хуже, мой дорогой. Брюс послушно замолкает, зажмурив глаза, но слезы катятся из-под сомкнутых век, оставляя соленые дорожки на висках и собираясь на наволочке мокрыми пятнами. Он отворачивает лицо в сторону и закрывается предплечьем, но рыдания вырываются неконтролируемо. Кровать снова тяжелеет; Джокер нависает над ним, заслонив лунный свет из широкого окна. Его грязные ботинки оставляют на простыни следы, которые никак не объяснить горничным, но они и не спросят. Им всё равно, как и всем остальным. — Не плачь, — Джокер отводит руку от его лица, склоняясь так близко, что Брюс чувствует тепло его кожи. — Ты должен нести радость, мой дорогой. Брюс целует его слишком порывисто; они сталкиваются зубами, во рту растекается соленым металлом чья-то кровь, но Брюсу плевать. Он целует Джокера отчаянно, притянув к себе за плечи; обхватывает его бедра ногами, вдавливая в себя, втискивая до боли, до хруста рёбер. Джокер в этот раз отвечает, перехватывает инициативу — он сбрасывает руки Брюса с плеч и сжимает над его головой, прижав к подушке. Слишком слабая, недостаточно надёжная хватка; Брюс мог бы вырвать руки за секунду - и Джокер бы позволил, но он этого не делает. Он выгибается, тянется за исчезающим теплом — это машинальное, жуткое движение напугает его потом, не сейчас. Джокер вдавливает колено между чужих бёдер, грубой тканью дешевых брюк почти причиняя боль стоящему члену, но это почти делает только лучше. Брюс трется об его ногу, сдавленно сипя сквозь сжатые до хруста зубы; скользит ступнями по чужим лодыжкам, бесполезно пытаясь нащупать точку опоры. — Мой мальчик, мой, мой, — Джокер говорит почти неслышно, едва различимо в шумном сбившемся дыхании, наполнившем комнату. — Мой, только мой, мой дорогой, бесценный. Его зубы не оставляют следов, он никогда не бывает действительно грубым, мастерски балансируя на грани. Брюс втягивает живот, внутри горит огнём от возбуждения, когда Джокер оставляет влажные намеки на укусы на его шее и ключицах. Он всхлипывает сдавленно и жалко, когда чужой рот оставляет вокруг его сосков красные отпечатки губ; судорожно поджимает пальцы на ногах, когда от его солнечного сплетения до паха размазывается белая полоса грима. Джокер обхватывает его член ртом не колеблясь, не задумываясь ни на секунду, вбирает до горла, будто рвотный рефлекс ему в принципе неведом. Он двигается размеренно и слишком медленно, то касаясь носом коротких жестких волос в паху Брюса, то почти выпуская член изо рта. Брюс машет головой, жмурится до белых кругов под веками, но никак не может не видеть этого — зеленые волосы, ложащиеся на его бедра; не может не чувствовать их неожиданную мягкость и гладкость, когда они скользят по коже. Джокер мягко, слишком бережно проводит ладонью по его бедру; его руки не созданы быть нежными, но Брюс не видел от него жестокости. Он видит, как эти тонкие пальцы взводят курок и жмут на спусковой крючок, видит, как порох оседает на них мелкой россыпью — эти руки, эти пальцы созданы убивать, но Брюс чувствует только мягкие прикосновения. Он чувствует, как они влажно скользят внутри его тела, растягивая и подготавливая, хотя от Джокера ждешь лишь бесцеремонного и грубого вторжения. Он всхлипывает, когда по пальцам влажно проходится язык, присоединяясь к приготовлениям, и сжимает чужую голову между бедер, жалко скуля. Джокер лишь углубляет свое исследование; он лишён брезгливости и понятия об обычных человеческих табу. Они для него пустой звук, бессмыслица, несколько звуков на периферии слуха. Брюс прогибается, пытаясь насадиться глубже и избежать прикосновений, но Джокер удерживает его, прижав за живот. С ним всегда так. Плохо, мерзко, до одури сладко, так хорошо, что голос срывается быстро и бесповоротно. Брюс скулит в изгиб шеи Джокера, грызет воротничок рубашки, превращая ткань в измочаленную тряпку. Он просто не может выносить больше и ему не хватает. Он просит, кажется, не на английском, но Джокер понимает его без слов. Он гладит его по скулам и волосам, пальцами задевает ресницы и брови, беспорядочно и бессистемно, но Брюс видит, всегда видит паттерн. Он ловит чужие пальцы, горькие и липкие от краски, ртом, вбирает глубоко, почти давясь. Джокер не отнимает, хотя знает пределы Брюса лучше его самого, проталкивает глубже, в горло; Брюс чувствует, как оно рефлекторно смыкается и сокращается, выталкивая инородный предмет. Джокер убирает руку раньше, чем Брюс успевает подумать, что его стошнит. Он кладет ладонь на обнаженное горло, не сдавливает ни на дюйм, просто гладит рассеяно, будто раздумывая. Брюс знает, что Джокер может его задушить, он даст себя задушить, но Джокер не станет пользоваться возможностью. Брюс сорвано стонет от своих мыслей, изгибаясь, и кончает себе на живот. Джокер улыбается. Он не кончил, но ему это не нужно, он никогда не просит и не продолжает после Брюса. Он отстраняется, с влажным шлепком выходит из тела Брюса и садится на край кровати, приводя себя в порядок. — Позволь мне, — Брюс ловит его за лацкан пиджака, тянет на себя. — Не уходи так. Джокер бережно отцепляет пальцы от своей одежды и набрасывает на Брюса одеяло, укрывая. — Спи, мой мальчик, — говорит он, оставив короткий, целомудренный поцелуй на лбу Брюса. — Ты же знаешь, я всегда рядом. Брюса должно пугать такое знание. Он смотрит сквозь ресницы на то, как Джокер собирается, как зачесывает волосы назад и зачем-то поправляет грим перед зеркалом. Брюса должно пугать такое знание, но он засыпает спокойно и спит без сновидений. В конечном итоге, Джокер действительно всегда рядом, и это уже никак не исправить.