Чёрный дрозд

В доме на перекрёстке Нейболт-стрит пахнет затхлостью и сухой пылью. Будто песок оседает у меня на корне языка при вдохе, и я сглатываю; в горле першит, и голос отдаёт неприятной хрипотцой: — Эдди? – В комнату, расчерченную чёрным пятном из-за плотных занавесок, я заходить не тороплюсь; линия света из единственного открытого окна разрезает пространство пополам, падает на пол и тянется-тянется ко входу, к моим стопам. Я наступаю, но ничего не происходит, потому, рвано выдохнув, я поддаюсь чуть дальше, – Эдди, сейчас вот вообще не время, чтобы играть в прятки! – Снова завожу я пластинку, но понимаю, не краем сознания даже, а более, чем полностью, что Эдсу здесь взяться неоткуда. Дверь закрылась за нами с Биллом, позади, а Каспбрак хоть и придурок, но не настолько, чтобы глумиться надо мной жалкими попытками напугать, каждый раз теряясь за углом, как только я пытаюсь его нагнать, уцепиться колким взглядом. У окна раздаётся стук, и я каменею моментально; взгляд перевожу не сразу же, а только чуть погодя. Шелест крыльев и мирное постукивание; на подоконнике я вижу чёрного дрозда. Мелкая птица усаживается, по-птичьи крутит головой, и смотрит на меня своими чёрными глазами-бусинками, а я смотрю на неё в ответ. «Оперение его чёрно, так и черна душа его», – вспоминается мне речь на одной из воскресных церковных служб. Мама сидела рядом, стараясь меня утихомирить, но слушал я вполуха; – «А пение и речи дьявола сладки и прекрасны, и искушало оно святого Бенедикта». Глупости какие-то. Вспоминается так некстати. И я, разозлившись, подбираю с пола какой-то осколок от бутылки и швыряю его в глупую птицу. Та взмывает ввысь, хлопает чёрными крыльями, шумно, почти оглушительно; и, выписав в грязном небе круг, вновь усаживается своими тонкими-тонкими лапками-веточками на подоконник. И смотрит на меня. Как будто в голову пытается проникнуть, и я весь вздрагиваю. Нужно поскорее выбираться отсюда. Где Эд? Глаза привыкают к двоякой темноте, и я разглядываю глумливые кукольные силуэты: манекены, клоуны и мимы. Ироничная издёвка сознания: клоунов я никогда не боялся. Ну, по крайней мере, не боялся их больше, чем любой другой ребёнок. Но ляпнул тогда, в парке, первое, что пришло в голову, лишь бы отделаться, отмолчаться, скрывая правду под толстой пеленой пресной лжи. — Эдди? – Снова режу я голосом грузную тишину и прикасаюсь к одной из кукол. Холодная; мёртвый фарфор скользит под шершавой кожей пальцев, и я на секунду теряюсь; от резкого грохота дёргаюсь больше положенного. Какого чёрта? Из полумрака, как будто выскользнувший из мертвенно-чёрной тени, сформировавшийся лишь на ярком просвете от окна, появляется Эдс. Грязный весь, в чём-то испачканный, и с лицом таким довольным, что я несколько раз моргаю, чтобы убедиться, что он действительно здесь. — Охренеть, Эдс, ты в порядке? – Тут же подлетаю к нему я, хватая за предплечья. Руки у него ледяные, неживые совсем; как будто нет внутри крови, тепла тоже нет; распори вены – вытечет густая чёрная тень; холодная, вязкая. И я снова весь дрожу, – Этот сраный клоун что-то сделал с тобой? Ну же, блин, Эдс, не молчи. Но Эдди только улыбается. Чёрный дрозд на подоконнике щетинится, расправляет крылья, но не улетает. Смотрит пристально, выжидает чего-то; чего именно – я понять не могу. — Так, нам надо выбираться. – Тараторю я, утягивая Эдса за руку к закрытой двери, – Ты Билла видел? Чёрт, Эдс, столбом не стой! Надо валить! – Почти кричу я, снова дёргаю холодную чужую руку на себя, но Эдди с места и не думает двигаться. Стоит восковой фигурой, безжизненной, с застывшей холодной полуулыбкой; глаза его широкие, стеклянные, отражают яркую прорезь света. Если бы он не дышал, то я точно подумал, что это кукла. До жуткого похожая восковая кукла. — Ричи. – Наконец-то произносит он, и голос его, привычный и родной, но леденящий душу; игривый, как будто он попался на игре в прятки, в глубине своём – гортанный, угрожающий. Я застываю на месте. — Да? Эд улыбается шире, склабится, оголяя зубы, берёт мою руку в свои ладони и медленно, очень холодно, переплетает наши с ним пальцы. Я забываю, что нужно дышать. Смотрю, не понимаю ничего, голова начинает заполняться надрывным стуком, и Эдс подходит на шаг ближе. Личное пространство лопается, и я, вглядываясь в чужое лицо, окончательно понимаю очевидное: — Ты не Эдс. – Одними губами, беззвучно, ошарашенно. Выдёргиваю свою руку из цепкого захвата и пячусь, но лишь натыкаюсь спиной на закрытую дверь. Смотрю ошарашенно и оглушено. Это какая-то издёвка? Злая шутка? Быть такого не может, почему именно он, почему именно Эдди? Дрозд на окне заливисто насвистывает, глядя на меня. Пристально, не мигает совсем, не дёргается, не делает птичьих движений, застывает, как статуя, как пластмассовая игрушка. — Почему ты так удивлён? – С голой усмешкой смотрит на меня подделка. Тянется ближе, совсем близко, подбирается к моему лицу так, что я ощущаю мёртвое холодное дыхание; сухое и пыльное, вымораживающее, и я стараюсь отвернуться, но не выходит. Взгляд просто не отводится, не может отвестись, – Ты же так хотел меня увидеть. Так желал меня. Разве ты не рад? Я рассыпаюсь окончательно. Внутри живота скручивается тугой узел, каменный, вымученный; импульсом тошнота и дрожь растекается по телу, вплоть до конечностей. Это всё не взаправду. Не взаправду. Не взаправду. — Ох. Это же был секрет, да? – Вздыхает фальшивка, выстраивая Эддовские брови «домиком». Строит гримасу, как будто ему действительно жаль, и я не могу дышать, не могу думать. Могу только смотреть и впитывать. Точёная копия, страшная пустышка, похожая так сильно, что я теряю голову. Прижимается ближе ко мне, почти всем телом; смотрит снизу-вверх широкими карими глазами с неподдельным азартным блеском. Чёрный дрозд бьётся на подоконнике, смотрит на меня своими глазами–бусинками так, что я понимаю: он знает. Он знает мой секрет. — Не хочешь услышать «я тоже тебя люблю» от меня в ответ? – Ненастоящий Эдди склабится, приподнимается на цыпочках, совсем близко, к моему уху и шепчет, опаляет дыханием; теперь – горячим, пронзительно шумным, вызывающим, – Даже если я и подделка, я выгляжу в точности, как он. – Всё ещё шепчет, опускаясь чуть ниже, мажет губами мне по щеке. Холодно и мокро, но даже от этого, – чёрт! – даже от этого мертвецкого жеста ненастоящего, но всё-таки Эдса, я весь вздрагиваю. Затаиваю дыхание: все мои желания оборачиваются в самый страшный кошмар, – Ну же, – Не успокаивается он, выдыхая совсем рядом с моими губами. Руки его, мягкие и холодные, ладонями упираются мне в грудь, прижимают к стене, зажимают футболку под грязной рубашкой. Как же много касаний. «А пение и речи дьявола сладки и прекрасны». Язык его проходится от моего подбородка к нижней губе, скользит вверх серым, хладнокровным движением, и у меня всё стынет в жилах. Я смотрю ошарашенно, даже моргнуть не могу. Страшнее всего – не нахожу в себе сил оттолкнуть, отвернуться. Эддовская копия от этого только довольно ухмыляется; ухмылка эта его жуткая, рассекает лицо напополам; руки его скользят ниже – к животу. Издёвка сознания играется со мной, наблюдая за каждым моим вздохом, за каждым всхлипом, за каждым случайным нервным взглядом; кажется, наблюдает даже за мыслями. Не находит сопротивления, и медленно касается губами: растягивает момент до того долго, что у меня начинает звенеть в голове. Сердце ухает, стучит в горле глухим бешеным ритмом. И меня начинает от себя тошнить. Гадко, как же гадко. «И было то искушение плотское». Эдди толкается холодным языком вперёд: я на этот поцелуй не отвечаю, не могу просто, но и не сжимаю рот, не отталкиваю. Не говорю ни слова. На языке леденящий привкус горечи и крови; такой солёный, отвратительный; хочется сблевать или хотя бы вдохнуть, но ничего из этого сделать не получается, и я выдыхаю через рот, ощущая, как фальшивка проходится языком по моим зубам. Холодно, серо, мертвенно-омерзительно, но даже от такого фальшивого холода я весь таю. Это все ненастоящее. Всё не взаправду. И даже на эту чёртову ложь я поддаюсь. Копия глухо смеётся мне в рот, и я, застывший, тут же одёргиваюсь от резкого грохота за закрытой дверью. Через ватную пелену слышу голос… Эдди! Настоящий Эдди! Резким толчком я пихаю фальшивого Эдса в грудь; он склабится, смеётся, и я вижу, как чёрный дрозд на окне за его спиной, ухая, срывается с подоконника, хлопая крыльями, и взмывает вверх. И не возвращается. — Он будет летать. – Заливается смехом фальшивка, хватаясь за живот. Рот его искривляется, пачкается чёрной жидкостью, и та с глухим чавканьем стекает по подбородку и капает на пол, – «Реальный» он будет летать. Ты не спасёшь его. Ты не сможешь его спасти, – Выплёвывает он, едва ли не захлёбываясь, и я, дрожа, пытаюсь нащупать дверную ручку. Дёргаю несколько раз, и только с пятого она поддаётся. Из комнаты, растворяющейся чёрным акварельным пятном за моей спиной, я выныриваю. Вдыхаю громко, как будто воды наглотался, прокашливаюсь. Во рту стоит привкус мертвечины, и я касаюсь губ дрожащей рукой. Стою так, пока меня не замечает Билл и не хватает под руку, чтобы я не упал. Меня трясёт от паники. Эдс! Надо найти Эдса! Надо… Но спасти его всё-таки удаётся. Он ломает руку и, тем не менее, он остаётся жив. Но ком всё равно встаёт в горле и не рассасывается. Эдди, – настоящий Эдди, – смотрит на меня затравленно и болезненно; шипя, прижимает сломанную руку, а я не могу взглянуть ему в глаза. И не смогу. Вместо этого я вздёргиваю взгляд ввысь. Бескрайнее грязное небо кажется пустым, и я радуюсь, что не нахожу там эту чёртову птицу. «Но смог Бенедикт побороть искушение плотское». Дурацкая легенда застревает в голове, и я морщусь. Нет. Нет, у моей легенды другая концовка. Ни черта я не смог побороть. Не смог. А грёбанный клоун оказался неправ. Во всём оказался неправ. Так, по крайней мере, я думал следующие двадцать семь лет.