And bright stars race in closed circles

      «Папа — первый мужчина в жизни девочки».              «Женщина всегда подсознательно ищет мужчину, похожего на её отца».              Резкий в глубокой ночной тишине звон ключей будит, — неторопливые шаги ног в тапочках с помпоном, волна шёлка по воздуху накинутого быстро на плечи халата, щелчок выключателя и тусклые следы света на полу из-за открытых дверей.       — Джотаро.       Он молчит недолго, — слышно, как ставит на пол дорожную сумку и — едва-едва различимо — как снимает обувь.       — Привет.       Мама теперь тоже в ответ не говорит ничего. Увидеть их лиц нельзя — но она наверняка смотрит бесцветно, а сердце её гулко шумит; под её взглядом он чувствует себя виновато — как никогда, ни при какой-либо ругани.       — Не рада видеть?       — Это неожиданно, — её голос ровный, — ты не предупредил.       — Прости.       Они не сдвигаются с места, должно быть, даже не моргают.       — Я рада.       — Тоже.       Мамины шаги приближаются.       — Иди спать.       Он всегда уходит, ставя перед фактом — и возвращается точно так же.              «Женщина всегда подсознательно ищет мужчину, похожего на её отца».       Если у мамы был такой же отец, как Джотаро — Джолин совсем не завидует. Уж ей ли не знать.              — Джолин дома?       — Не буди её.       Она прижимает пальцами в кулак пушистое одеяло к груди, будто в постели вдруг завертелась вьюга январской Канады, — Джолин съёживается от этого голоса, от своего имени с его губ; вздрагивает каждый раз, как слышит его впервые за долгое время. Папа.       «Папа» — всегда о пустоте, о далёких берегах и морской соли где-то там. Хочется сказать: «я не сплю», выйти, состроив сонное лицо и моргать одним глазом; папа, — взгляд — безразличный, приветствие — короткое, а объятия — безответные. Наверное — Джолин не помнит, когда в последний раз обнимала отца, — может быть, совсем маленькой, перед тем как он уехал — настолько надолго, что потом его вовсе не хотелось обнимать. Безжалостно разбил хрупкое детское сердце — и снова, и снова, что не наладить, — по крайней мере, Джолин так думала раньше. Отец вернулся — поздним утром завтра будет на кухне пить крепкий чай, скажет ей «доброе утро», — Джолин поймает мимолётный взгляд где-то ниже шеи под двумя расстёгнутыми пуговицами пижамы и смахнёт прядь почти выцветшей бледно-зелёной чёлки. Он скажет ей: «волосы отрастила?» — она будет стоять к нему спиной у раковины, ополаскивая кружку — чёрные, совсем как у отца, волосы спадают почти до поясницы и мягко блестят — «ну да, пока тебя не было». Он не ответит.       Им не о чем разговаривать — Джолин поняла это, когда открывала рот, как рыба, чтоб хоть что-то сказать, и ничего в голову не лезло, а отец вздыхал и отводил безучастный взгляд. Ненавижу тебя. Просто, блять, ненавижу.              — Давно не виделись. — он даже улыбается — чуть заметно.              Она крепко обнимает папу и животом чувствует его эрекцию. Страшно.              Нарцисо — не настолько, — и Ромео — уж совсем не настолько — старше Джолин, но оба на её отца абсолютно не похожи; — побег — лучшее средство от любых проблем, да? Но порой это единственный выход.              — Как дела в школе?       — Нормально.       — Давай-ка без вранья! — мама лёгким шагом заходит на кухню, — ты завалила тест, боже, по английскому! Разве это нормально?       — Она исправится.       Он порой пытается состроить из себя заботливого — да и вообще — отца, выключить в себе чёрствость месячной сухой хлебной корки, — только вот своё фундаментальное состояние выключить не так легко — невозможно, особенно у Джотаро Куджо, прославленного похуиста, которому поебать на свою семью. Хочется верить, сейчас он вправду старается.              Она тянет руку к папиной руке, лежащей на столе, кладёт на его свою, — натянутая на костяшках папина кожа под пальцами Джолин гораздо нежнее, чем кажется — она оглаживает подушечками до запястья, мизинцем чувствует коросту от царапины на ребре ладони. Папа перехватывает её руку и смотрит в глаза так, как не смотрит в мамины.              Мама открывает окно, — утренний ветер охватывает холодной волной — как кусочек января. В десять лет, Джолин помнит, они с мамой пришли в гости к её подруге-иностранке по студенчеству, — Елена — «зови меня Лена, это уменьшительное на моём языке — Ле-на. Повтори?» — включила кассету со старым фильмом на своём родном русском. С экрана на фоне звонким голосом пела женщина — маленькая Джолин даже не пыталась догадаться, о чём.              Он, какой-то он ночью в комнате за запертой на защёлку дверью, под одеялом, в темноте под веками, под пальцами, — он знает, как Джолин нравится — нежно, заботливо, чувственно, по кругу неглубоко внутри у смоченного слюной входа, снаружи — постепенно ускоряясь настолько, насколько ей хочется, — он угадывает всё, он ведь так хорошо знает Джолин — как родной. Он грубо хватает и поднимает её за бёдра, маленькие в его руках, вбивается до конца и кончает в неё и одновременно с ней. Джолин упорно не впускает в воображение его лицо.              «Папа — первый мужчина в жизни девочки».              От отца пахнет сигаретами, — вонь горелого табака подходит к одежде, волосам, лицу, плечам и рукам, как постоянный аксессуар, без которого он не он — привычнее рваной фуражки со школьных фото — даже там он с тлеющей сигаретой во рту.       Джолин втягивала тугой дым за углом школы — помада пачкала фильтр, белые завитки выскальзывали по зелёным губам, — мама её потом чуть не убила, но было похер — а папа не узнал, он же так далеко. Папа никогда не узнает, не вдохнёт эту отраву с её волос и не проведёт ладонью вниз от затылка вдоль позвоночника.              Звезда темнеет на плече папы, звезда темнеет на плече Джолин — темнеют так отчётливо, что ярче солнца. Она прижимается к нему сзади, — её соски твердеют от соприкосновения с чужой горячей кожей. Папа разворачивается в кольце рук Джолин, падает на спину в измятые простыни, потянув её за собой за обнажённую талию переворачивает, нависая сверху — and bright stars race in closed circles.              Громкие поцелуи долгой тоски и скрип кровати гремят в ушах через всю квартиру сквозь безмолвную полночную тьму. Мокрое чавканье разрывает голову, — Джолин вцепляется скрюченными пальцами в корни волос, плечи мелко дрожат. Дети не должны слышать, как родители, соскучившиеся, с упоением занимаются сексом: они вколачиваются друг в друга, срывают вздохи с губ друг друга — варят мозг собственной дочери, клубком забившейся в угол своей комнаты. Джолин царапает голову отросшими ногтями, сдерживает рваное дыхание сцепленными накрепко челюстями, утыкаясь носом в коленки, — воют стоны и грохочут ножки кровати всё громче, громче, громче, громче! — под прижатыми к ушам ладонями не утихая. Она чувствует размеренные удары своей круглой спины о стену; стоны превращаются в изнывающий предоргазменный скулёж, и где-то непонятно где подвывает собственный голос. Её что-то трясёт за плечи извне и отрывает ладони от ушей.       — Джолин!       В глазах отца страх — настоящий, какого она вовсе не видела.       — Папа, — она рывком бросается к нему на шею, обвивая крепко руками — пахнет свежей чистотой и немного шампунем, — не уходи.       Январь больше до неё не доберётся — в объятиях отца тепло и безопасно. Долгожданных объятиях.              Папа встаёт и поднимает на ноги Джолин — она жмётся к нему всем телом и животом чувствует его эрекцию. Ей не страшно.