Потому что нуждался

Безликие стены опечатывают пространство, бьют стёкла осенне-весенние капли. Счёт сезонам давно не ведётся. Себастьян сбился. Каждый месяц до безобразия похож на предыдущий. Меняются декорации, остаётся суть — монотонный шелест мелкого дождя неприятно морит, завывающий свист ветра вкручивает в сознание болезненные воспоминания, формула анестезии прописана чужой рукой настолько коряво, что он уже давно не пытается её разобрать. Да и если бы смог — только бы разочаровался; есть ли право на спасение у того, кто его не заслужил? Кто-то бы сказал, что да, но Дриусси давно понял, что Рая ему не видать, равно как и светлого, беззаботного будущего хотя бы в перспективе жизни — привязанности в человеке порой бывают сильнее, чем голос разума. Он ещё слышит отголоски совести, чувствует подсознанием, что давно делает всё неправильно и, наверное, прекратить не поздно никогда, но есть ли смысл, если останавливаться уже не хочется? Артём вваливается к нему ночью, когда свет в окнах соседних домов уже давно потушен, стягивает перчатки и дует на окоченевшие пальцы в тщетных попытках согреться. Себастьян наблюдает за ним с теплом в глазах, которое появляется в них каждый раз, когда он видит этого двухметрового широкоплечего форварда, едва ли помещающегося в его тесной прихожей. — Ну, чё встал? Иди в душ, мне тебя вечность ждать, что ли? Дриусси цепенеет от такого приветствия, но почти сразу же вздрагивает, сгоняя наваждение. Артём привычно резок, даже немного груб, но винить его в этом как минимум глупо — русские такие все: закрытые, холодные, мало улыбающиеся, отстранённые даже. Когда-то давно, только оказавшись в «Зените», Дриусси даже испугался. Он долго не понимал, куда попал, сильно скучал по дому, по родной Аргентине, где люди приветливые, импульсивные, страстные. — Нет. Просто… я задумался. Дзюба скидывает с себя ботинки и не замечает, как потухает огонёк в глазах напротив, какими топорными становятся движения, как надломленно с пухлых губ срывается разочарованный вздох. Бесшумно Себастьян проникает в ванную, встаёт под горячие струи душа, прикрывает глаза, чувствуя, как по густым угольным ресницам стекает вода. Знал бы, что Дзюба придёт, — подготовился бы заранее, но каждый раз упрямый, словно самый породистый ишак, русский, заявляется к нему без звонка с одной-единственной целью — сломать, раскрошить все кости в мелкую пыль, чтобы потом собрать заново по самому прекрасному образу. Подобию самого себя. В стране гордых нравов и масок ему было тяжело, а потому в команде он сразу потянулся к человеку, который при первой же встрече одарил его лучезарной улыбкой и заключил в свои крепкие медвежьи объятия, приподняв над землёй и ещё долго не давая потерять это чувство полёта. Артём был неким недоразумением для своих, но настоящей отдушиной для тоскующего Дриусси. У человека, которого он, несмотря на все формальности, негласно окрестил лидером, было до безумия горячее сердце: протянешь руку и сразу обожжёшься, отойдёшь слишком далеко — почувствуешь холод, коего никогда не испытывал ранее. После почти годового отсутствия Дзюба вернулся победителем, триумфатором — его любила вся страна, его лицо знал каждый, кому не лень было включить тогда телевизор, он… был всё таким же тёплым, душевным, родным. Вот только Дриусси не учёл, что в разные периоды люди меняются, да и их желания тоже могут разниться с действиями до неузнаваемости. Себастьян натирает тело мочалкой вплоть до красных пятен — остервенело, с некой ненавистью к самому себе, с пониманием, что ему всё равно уже не очиститься. Короткий стук в дверь прерывает этот процесс самоистязания и запускает новый, куда более угнетающий и серьёзный. Можно заставить себя не разбиваться снова и снова, но стоит только доверить на мгновение свою душу кому-то другому, позволить беспрепятственно влезть и разрушить хотя бы миллиметр душевного пространства, как тот человек увлечётся и уже не захочет остановиться. Так говорят? Он верит. А Дзюба предсказуемо не хочет завязывать. У него сильные руки и куда более сильное желание постоянно проверять людей на прочность. Всеми немыслимыми способами ломать и подстраивать под себя — искать некую точку сопротивления, которая сообщит об очередной преграде, что нужно преодолеть, и никак иначе. Некая игра. И его совершенно не волнует, что человек будет чувствовать после. Себастьян довольно принимает его ласку, плавится под пальцами, мягко прикасающимися, тонет в нежности, на которую Дзюба, на первый взгляд, не способен. Вдохи и выдохи куда-то в загривок проникают прямо под кожу, текут горячей жидкостью по сосудам, доходят до самого сердца. Обжигают уже в который раз, и Себастьян задумывается на мгновение, всё ли так, как должно быть, нормально ли чувствовать боль в сердце от каждого взгляда, нормально ли взвывать от тоски после каждой встречи, желать повеситься от того, как скучаешь? Артём умело вылизывает его ключицы, усмехается, уткнувшись взмокшим лбом в часто вздымающуюся грудь, крепко сжимает запястья, порочно наслаждается беспомощностью. Дриусси ловит себя на мысли, что с лёгкостью мог бы оттолкнуть, скинуть с себя тяжёлое тело, он не слабый, в конце концов, просто… Просто что? Он не находит ответа. И в миллионный раз он задаётся вопросом — а нормально ли это? Артём выбивает из него остатки скупых и никому не нужных противоречий, метит под линией одежды — там, где никто не увидит — и тем самым подтверждает эту негласную, но уже очевидную принадлежность. Себастьян понимает, что между ними всё хорошо нормально.

***

Пыльные жалюзи едва ли пропускают вечернее солнце, уже по-зимнему холодное, Франческа сидит на его животе и лепит что-то причудливое из пластилина, пока сам Себастьян, лениво прикрывая лицо ладонью, спасается от бликов, гуляющих по комнате. Жена готовит на кухне какое-то национальное блюдо, по всей квартире постепенно расходится приятный запах специй. Семейная идиллия, да и только. Живот нетерпеливо урчит, девочка прыгает на нём, маленькими ручками бьёт в грудь и задорно смеётся. Дриусси не может не подхватить эту улыбку, пусть она и получается у него несколько вымученной, — любимая дочка до жути напоминает ему капитана российской сборной, который точно так же не может жить без постоянного движения. Ему, словно ребёнку, некуда девать свою энергию: всё тело должно быть в напряжении, а душа в извечном беспокойстве. Себастьян глупо улыбается своим мыслям, представляя Дзюбу, который тоже никак не может усидеться на месте: то пересядет, то руки себе заломит, то ляжет, задрав ноги на спинку кресла и свесив голову вниз. Всё в нём должно быть задействовано, жизнь кипит не вокруг, а внутри. Таким Артём был в раздевалке. Таким он был на поле, в компании друзей, в конце концов, но наедине — никогда. В той однокомнатной квартире, где они периодически, а в последнее время всё чаще встречались, он молчал, смотрел рассудительно и прожигал этим самым взглядом, приколачивая к месту без возможности шевельнуться. Так замирает перед нападением на антилопу голодный лев или тигр — не дышит, не двигается, лапы напряжены, и только лишь хвост мелко подрагивает, выдавая готовность прыгнуть в любую секунду. И в ответ замирает уже Себастьян, словно маленькая серая мышь перед гигантской угрозой — не дышит, не двигается, норовит от нервов разорвать своё маленькое сердечко. Дриусси не знает, откуда в нём подобные ассоциации, ведь их лидер, если посмотреть, был совершенно безобидным, пусть и знойным, буйным даже, но всё-таки безобидным. С тех пор как начались их встречи (кажется, будто сотни, тысячи лет назад), Себастьян научился смотреть глубже. Иногда даже дальше, чем следует. — Себ! Идём ужинать! — Ванесса кричит с кухни, и мужчина, улыбнувшись дочери и взяв её на руки, встаёт с дивана. Сидя за столом перед тарелкой с чем-то до жути аппетитным, Дриусси молча буравит взглядом вилку, забывая, что за ужином принято есть, а не летать в собственных мыслях. Воспоминания снова накрывают, ползут маленькими червячками — незначительные на первый взгляд, они отбрасывают огромные тени, очерчивают грань между прошлым и настоящим. Так бывает всегда. Совершая малейшую ошибку, оступаясь единожды, человек уже не может остановиться, всё дальше продвигаясь в собственном грехопадении. Всё начинается с незначительных деталей: двусмысленных взглядов, неправильных, но столь желанных прикосновений, одного неровного дыхания на двоих. С Артёмом всё было именно так. Прикасался он всегда неприлично много и как-то странно, смотрел с некой интригой, даже несколько флиртующе, подмигивал с поводом и без, пошло облизывал губы, когда Себастьян хоть как-то реагировал на эти заигрывания. А потом — руки на бёдрах, почти львиный рык в загривок (Дриусси подчинился сразу, без раздумий и глупых отговорок), смазанные движения, почти не запомнившиеся, ведь каждая их встреча приносила новые эмоции, и тусклыми они не были никогда. Перекрывая друг друга, замещая, убивая последнюю надежду на искупление, совсем скоро они прочно вклинились в его жизнь, став неотъемлемой частью. — Милый, что-то случилось? — голос супруги звучит обеспокоенно, и Себастьян, ещё не успев опомниться, поднимает на неё тяжёлый, измученный взгляд. Она тихо охает, и Дриусси сразу же натягивает на лицо улыбку, которую не отличит от искренней никто. Исправляет собственную оплошность — со временем врать учится любой. Так не должно быть. Они ещё молодые, только-только создавшие полноценную семью, у них растёт прекрасная дочка, а Себастьян… Он позорно убегает от собственной безумно любящей жены-красавицы, чтобы проводить вечера в объятиях другого. Того, для кого он и не значит толком ничего, кому не нужен, кто поселился в сердце прочно и болезненно, но в своё даже не собирался пускать. Без Дзюбы и дышать уже, кажется, в тягость. — Всё в порядке. Тренировка не удалась, ты же знаешь, как я переживаю, когда у меня что-то не получается. Да и график напряжённый… Заговорить девушку всегда просто, и сейчас Дриусси делает это с лёгкостью, не прилагая почти никаких усилий. Он говорит что попало, особо не обращая внимания, что и как, просто не замолкает, и это срабатывает. Позже они с Ванессой сидят перед телевизором и смотрят какой-то фильм. Она примостилась на его груди, Себастьян как-то неосознанно, на базе почти идеально отработанных рефлексов, обнимает её и говорит что-то глупое, о том, как сильно любит. Стеклянный взгляд не следит за происходящим на экране — Себастьян погружён в себя. В безмолвной схватке с самим собой, с собственными желаниями и пороками, он пытается убедить себя в том, что, находясь в объятиях жены, которая, по идее, должна быть горячо любимой (и единственной), думать и мечтать о другом — нормально.

***

Сильнее чувства поражения, когда от обиды хочется кусать не только собственные локти, но и съедать себя целиком, пожалуй, только ощущение безоговорочной разгромной победы. Когда кровь кипит в жилах, туманится рассудок и хочется кричать — кричать от того, с каким трудом была вырвана победа и что она принесла в итоге. В раздевалке стоит балаган. Те, кто помладше, готовы стоять на головах от пьянящих эмоций, они прыгают друг на друга, громко смеются. «Ветераны», наблюдая за ними со снисходительной улыбкой, вспоминают собственную молодость. У них всё было по-другому, так всегда, со всеми поколениями, но их определённо объединяет одно — любовь и страсть к собственному делу, которые, зажжённые когда-то, кажется, не угаснут никогда. Себастьян, ещё не отдышавшийся, сидит чуть в стороне и стягивает гетры, потирая ушибленную лодыжку. Ничего серьёзного, он отыграл все девяносто минут, его уже успел осмотреть кто-то из медицинского штаба, но… Громкий смех вырывает из собственных мыслей окончательно и бесповоротно. Дриусси поднимает глаза, а в следующую секунду его втягивает в толпу кто-то массивный, просто огромный. Этот же кто-то фыркает на ухо, крепко прижимает к своей широкой груди, обвивая талию руками, и смеётся так, что немного глушит. Становится дико тепло, и Себастьян понимает, кто это, даже не оборачиваясь, — Артём вызывал у него самые яркие эмоции, пусть не всегда положительные, но абсолютно точно незабываемые. Такое хотелось сохранить в себе на всю оставшуюся жизнь. Мысли, что всё когда-нибудь заканчивается, посещают Дриусси редко. — Артьём! Так… так нельзя! — возмущения на русском, произнесённые с явным акцентом, выглядят забавно и смешат всех. Дзюба стискивает в своих крепких объятиях сильнее и говорит что-то невнятное, пока аргентинец пытается выбраться из его хватки. К сожалению или к счастью — безрезультатно. — А нечего отсиживаться, когда мы празднуем! Тем более quién metió el gol? Tú metiste el gol! (кто забил? Ты забил!) — на голову льётся вода, которую Артём выплёскивает на него из бутылки, и Себастьян отфыркивается, ворчит для вида, но во всеобщую эйфорию втягивается мгновенно. Всё-таки их негласный лидер умел заводить команду, как никто другой. Он знал подход к каждому, если кто-то не хотел открывать собственную душу — изворачивался и все равно находил подход. Что уж говорить о доверчивом аргентинце, который собственноручно отдал ключ от своей грудной клетки в эти грубые руки, которые могут сломать и даже не почувствовать этого. Уже позже, когда все постепенно разбредаются по домам, Дзюба подаёт ему короткий знак, и Себастьян, покорно опустив голову, делает шаг вперёд. Он пошёл бы за ним и в неизвестность, и по краю обрыва, даже если бы был риск упасть и уже никогда не подняться. Потому что доверял. Потому что нуждался. Признание в этом оказывается до безумия простым, и, наверное, оно должно пугать, но Дриусси принимает свою участь легко, как сделал это давно, впервые как почувствовал тёплые губы на кадыке — прикосновения были невинными, осторожными даже, будто Артём боялся, что его вот-вот ударят за подобную дерзость. Но вместо этого он получил лишь полнейшую податливость и беспрекословность, какую, наверное, получать не должен. Может, тогда и не было всего, что сейчас между ними? Себастьян провожает проносящиеся мимо огни огромного города пустым взглядом. То, что помпезно, что красиво и манит взгляд, в итоге всегда обжигает. Он очень, очень хочет, чтобы на его теле остались горячие следы взаимной любви, а не ледяная сквозная рана. И сейчас он думает, что всё началось раньше. Артём, показавший всем, что он здесь безоговорочный лидер, первый потянулся к новоприбывшим аргентинцам; первый, кто решил показать им город; первый, кто поклялся выучить испанский хотя бы на базовом уровне, чтобы общаться на родном, чтобы быть родным. И он действительно сделал всё это: его испанский был немного глуповатым, со смешным русским акцентом, но он действительно старался, и хватило всего дважды застать Артёма, такого нахмуренного, от усердия высунувшего кончик языка, когда изучал испанский, чтобы понять — всё не просто так, и судьба отправила его в «Зенит» не случайно. Ригони никогда не понимал его глупых шуток, Паредес уехал покорять Европу, Краневиттер так и не вписался в их шумную компанию, а Дриусси… Он сидит сейчас на соседнем от Артёма кресле и постепенно осознаёт, что пасть можно не только от руки врага. Чувствовал ли Артём своё превосходство? Понимал ли истинное положение дел? Смирился ли он? Дзюба выруливает в сторону своего жилого комплекса, мотор спорткара постепенно глохнет, Себастьян поднимает взгляд, полный волнения и непонимания, но не встречает ответного. — Артём? A dónde vinimos? (Куда мы приехали?) — на самом деле, он знает, куда. Он был здесь единожды, но не с очевидной целью их встречи, сейчас же… Дзюба привёз его сюда сам, он выходит из машины и, не ответив на вопрос, приоткрывает соседнюю дверь. Себастьян выйти не торопится — опасается, если не боится, не хочет шагать в неизвестность, понимая, что там, внизу, его никто не поймает. Или всё-таки… Артём протягивает руку, и всё вдруг встаёт на свои места. В квартире не горит свет, но Дриусси не торопится его включать — увидеть лицо Артёма сейчас значит получить ещё больше вопросов, на которые ему всё равно никто не ответит. Поэтому он молча принимает душ, уже повторно, и наугад идёт в первую попавшуюся комнату, где его ждёт Артём. И вот теперь Дриусси по-настоящему паникует: пятится назад, испуганно верещит, словно загнанный в угол зверёк — беззащитный абсолютно, — активно жестикулируя. — Нет! Не надо… Здесь. Este es tu lugar. Tuyo y tu esposa. (Здесь ведь твоё место, твоё и твоей жены). Мы не… Артём не усмехается, не улыбается даже, не выглядит, как довольный кот, нет, он необычайно серьёзен, слишком даже, и это напрягает. Он приподнимается на локте, смотрит внимательно, будто изучая, а затем произносит просто, совершенно будничным тоном: — Нет. Cristina y yo no dormimos aquí. Nosotros no dormimos juntos. Desde hace tiempo. (Кристина, я, мы не здесь. Мы не спим вместе. Уже давно). У неё своя спальня. Tranquilo. (Ты можешь не переживать). Себастьян издаёт нервный смешок. Он путается окончательно, он ничего не понимает, а разъяснить некому. И этот самый шаг в неизвестность в надежде на то, что внизу кто-то ждёт, кто-то может, хочет его поймать, остаётся единственным решением. «Полагаться на везение неправильно», — говорил абсолютно каждый тренер. Дриусси медленно опускается на кровать. Артём аккуратно целует его в висок и обнимает осторожно, нежно даже, совершенно не так, как обычно, за гранью возможного, допустимого — Дриусси падает (метафорично) и разбивается (по-настоящему). Сильные руки оглаживают напряжённые плечи, пытаются расслабить, губы ласкают губы, будто в первый или последний раз, тёплое дыхание опаляет смуглую кожу, из груди вырывается запоздалый стон. Холодные пальцы царапают разгорячённую кожу, стискивают бока, бёдра; Себастьян впивается ногтями в выпирающие лопатки — равноценно, боль на боль, — и кажется, что они поступают правильно. Эта ночь не похожа на обычную, коих было уже десятки: непонятные слова Артёма на русском, которые Дриусси не удаётся перевести по крайней мере сейчас, несут за собой куда больший смысл, чем все те осознанные речи, что он слышал и понимал. Больше всего хочется вцепиться в чужие короткие волосы и оттянуть, заставить посмотреть на себя, чтобы найти ту эмоцию, что двигала Дзюбой сейчас, что поменяла его поведение с точностью на противоположное, что выбивала рваные стоны с искусанных губ Себастьяна, но Дзюба не позволяет, а Себастьян, послушный мальчик, никогда не делал того, что ему не разрешали. На секунду приходит мысль, что Артём просто не хочет, чтобы его — уязвимого, раскрывшегося — видели в этот момент, но и она тонет в ворохе переживаний и недосказанных слов. В конце концов, Дриусси принимает правила чужой игры, как делал это каждую их неправильную ночь, проведённую телом к телу и разрозненно душа от души. Себастьян тяжело дышит, вытирая испарину со лба, и прикрывает глаза, молясь только об одном — чтобы Артём не ушёл, чтобы не покинул его сейчас. Но кровать пустеет, привычно переставая прогибаться под чужим весом, и Себастьян отворачивается к стене, натягивая одеяло на тело и укрываясь им почти с головой, — всё равно что заклеивать трещины в белокаменной крепости скотчем. — Куда спрятался? Tú eres tontín, simpatico, (Ты такой глупый, милый), — Артём усмехается, подаёт стакан воды, за которым успел отойти, а через десять минут уже спит глубоким сном и позволяет лежать на своём плече ничего не понимающему Дриусси. Сон не идёт. Себастьян ворочается, не может уснуть, за окном вот-вот должен наступить рассвет. Он проводит ладонью по животу, липкому от высохшего семени, поднимает руку к глазам, но не видит ничего. То ли их грех, разделённый на двоих, и не грех вовсе, а потому не оставляет никаких следов, то ли ночь темнее перед рассветом. Глаза смыкаются с первыми лучами рассвета — Дриусси вжимается лицом в чужую шею, жмурится, пытаясь навсегда запомнить эту ночь, когда Артём впервые остался с ним и не стал искать никаких отговорок, чтобы оставить, покинуть, наигравшись, бросить. В его возрасте пора думать о будущем, переставать быть взбалмошным и неугомонным парнем, становится настоящим мужчиной, но отпускать настоящее не хочется — хочется застыть в нём, замереть навсегда, и пусть жизнь будет идти своим чередом. Себастьян готов променять всё, что у него есть, на статичный момент отсутствия окончательно вросшей в него боли.