Инсомния

1. — Так ты, значит, куришь? — Бросаю, — пожал плечами Антон и, помяв пачку в руках, закинул обратно в шкаф. — А я к концу сессии, наверное, начну, — рассмеялся Олежа, и тогда Антон подумал, что он в жизни не притронется к сигаретам. Додумался. 2. Антон ударил по рулю, раздражённо выпутал руки из пиджака, поднял стекло, чтобы оградиться от шума вставшей кольцевой, и прижался истерзанным лбом к баранке, обитой кожей. Сердце билось как бешеное, тарахтело хуже карбюратора — испорченный механизм, — пробиваясь вместе с рваными вдохами из мятой рубашки, в спешке натянутой три светофора назад. «Это не я, — гремело в голове, сопровождая возмущённый оркестр окруживших его авто, — не я, не я, не я». Он примчался на похороны, когда лучшее было сказано, а худшее было сделано. Только женские плечи, сгорбленные печалью, остались стоять у гроба, а он застыл, окаменел, испуганно замер, не смея приблизиться к ним. Антон не знал никого, и никто не знал Антона в ответ: всем было не до него. «Что за злая ирония», — зыбким пламенем разлилось в голове, и Антон зажмурился, смахнул его в сторону отчаянным жестом, поправляя волосы, а оно ударилось о черепную коробку, упав куда-то вниз. Поверженное, но готовое мстительно посеять в нём зёрна. Плечи дёрнулись, задрожали, а затем разлились, колебаемые отчаянием. Антон приблизился к ним, полоснул глазами под шляпу и уставился на потёкшую тушь, разъевшую веки до зияющих чёрных дыр. Он не смотрел на гроб. Лёгкие задыхались от кислорода, глаза выела бессонная сухость. Вместо слов утешения из горла вырвался затравленный вздох — и Антон понял, что не сможет сказать ни слова. Он сдёрнул с себя пиджак, набросил на дрожащие плечи и зябко коснулся пальцами, вбирая в себя скрученные миазмы сероватых слёз. Когда гроб опускали, он стоял и смотрел, ошарашенный происходящим. А затем уехал домой. 3. Он проснулся в поту, смахнул одеяло в сторону, остервенело заталкивая в грудь воздух, а затем откинулся на подушку, позволив волосам прилипнуть ко взмокшей шее, и устремился вверх, ощупывая пустыми глазами темноту, нависшую где-то над ним. За этот месяц вмятины на потолке въелись ему в глаза. Осень скреблась в окно опаздывающим рассветом. Редкий свет проснувшихся окон разгорался вдалеке и скоропостижно гас. Люди спали, ели, мерили пустые улицы стремительными шагами, а он едва помнил, как его зовут. Его имя растворилось в шелесте плакатов, содранных со случайных столбов, в клокоте глянца, в надломленном колпачке помады, закатившемся куда-то под кровать. И он лежал, не понимая: ползёт солнце по окнам или это включили свет. В ушах звенело, под рёбрами копилась тоска, и хотелось звать кого-то, надеясь, что из темноты придут, но Антон знал, что там никого. Их было двое — тет-а-тет — бессонница и он. Они гнали Олежу вон, но тот неизменно просачивался во сны. Олежа ждал, когда Антон смиренно опустит веки, и они сойдутся на той стороне. Иногда за окнами падали звёзды. Но, наверное, это были летящие самолёты. 4. Он всё испортил. Не рассчитал: дёрнул локтем, зазевался. А когда очнулся и разлепил отчаянно ноющие глаза, было поздно: переслащенный кофе залил правую брючину, а дешёвый фарфор разлетелся по разным углам. «Ничего, — успокоил себя Антон, — с кем не бывает». Это всего лишь кружка. Страшного не случилось. Совсем рядом с ногой упало отколовшееся «геро», под стол закатилось «ю». Антон замер, устало потёр глаза и заскрипел по керамике, вскинув голову к потолку. Глупая кружка. Подарок. Нечего о такой жалеть. В руку легло разбитое по диагонали «су» и одинокая ручка, не выдержавшая удара и потерявшая точку опоры. За что ей теперь держаться? Антон наклонился, прошёлся по вымученному лицу и покрутил головой. «Пер» затерялось в складках сумки, скинутой на пол, и разлилось жалобным звоном, когда рука схватилась за шлейку. Лужа успела остыть, растечься в зазоры меж керамических плит и превратиться в осадок, липнущий к рукам. Антон задушенно улыбнулся, попытался разбудить ликование, уверенно сощурив глаза, небрежно схватил осколок — и зашипел, обжёгшись об острые края ровного «Моему». Его ошпарило болью. И тогда он с яростью сжал ладонь, доставая злость из покрытого пылью нутра, кинул на неё полный отчаяния взгляд — и застыл. Съехал вниз, вжавшись в угол поникшей головой, открыл рот, чтобы пропихнуть воздух, но почему-то наружу вырвался полузадушенный крик. Антон зажмурился, стиснул руку сильнее, прижался налившимися костяшками к кривому излому губ и забился в угол вместе c осколками, что от него остались. 5. Пальцы выудили пачку из шкафа, помяли, с сомнением прикоснулись к фильтру. Чиркнула спичка и, пожираемая губительным пламенем, медленно стала тлеть. Когда Антон наконец-то пришёл в себя, фильтр, зажатый в губах, уже обмяк, а пальцы болезненно опалила копоть. Он сбросил незажжённую сигарету под ноги и затоптал её каблуком. В горле саднило. На душе скребло. Было пусто. Чего-то не хватало.